Наиболее обсуждаемым событием в российской медиасфере в последние дни стал вынужденный уход руководителей холдинга РБК, одного из немногих оставшихся независимых российских СМИ. Власти планомерно сужают пространство независимой журналистики, и нельзя исключать, что в скором времени СМИ, неподконтрольных государству, в России не останется вовсе. Близок ли к осуществлению давний приписываемый кремлевской администрации план, известный как "Редакция номер шесть"?
По мнению медиааналитика Василия Гатова, работающего в Анненбергском исследовательском центре по проблемам массовых коммуникаций (США), сама природа нынешнего российского режима, который он называет "государством контрразведки", делает Кремль последовательным противником сколько-нибудь свободных средств массовой информации.
– Как вам кажется, у Кремля в сфере контроля за массмедиа есть какая-то конкретная цель, стратегия – или он, как во многих других областях, действует ad hoc, от случая к случаю, устраняя тех, кто неугоден в данный конкретный момент?
– Это довольно парадоксальная история, потому что есть все признаки существования стратегии, но одновременно нет реальных доказательств, что такая стратегия существует. Начинаешь копаться и понимаешь, что мотивации при том или ином из, по счастливому выражению Филиппа Дзядко, "звеньев гребаной цепи" каждый раз свои. Так что возникает ощущение, что каждый раз ad hoc, но вместе с тем для этих действий характерна единая логика. Я не готов утверждать, что верна конспирологическая версия про "Редакцию номер шесть", которая стала неожиданно очень часто упоминаться в последнее время, но такое ощущение есть.
– Давайте напомним читателям про "Редакцию номер шесть", потому что наверняка не все помнят эту историю.
– В начале 2000 года, в ходе финального этапа избирательной кампании Владимира Путина, когда он в первый раз избирался президентом, в "Коммерсанте" была опубликована огромная записка, излагавшая положения по реформе администрации президента России. Предложения эти выглядели как идея построения государства, в котором номинально существуют демократические процессы, а фактически всем управляет новая администрация президента. В том, что касается журналистов, среди предложений было установление тотального контроля над деятельностью и финансовыми связями всех сотрудников СМИ, которые высказываются либо негативно, либо независимо о деятельности власти, Путина прежде всего. Предусматривалось разрушение, экономическое прежде всего, тех средств массовой информации, которые находятся в противостоянии с властью, и установление фактического контроля через собственность и через руководство над теми, которые уничтожить нельзя.
Предусматривалось разрушение, экономическое прежде всего, тех СМИ, которые находятся в противостоянии с властью, и установление фактического контроля над теми, которые уничтожить нельзя
– И что, по вашему мнению, вся или большая часть этой программы за 16 лет успешно выполнена?
– И да, и нет. Потому что независимых традиционных средств массовой информации, то есть телеканалов, газет, радиостанций, существенно влияющих на общественное мнение, практически не осталось, а те, которые остались, переведены в состояние своего рода активистских групп, которые используют газету, телеканал или радиостанцию фактически для донесения публике эмоционального состояния оппозиции. А оно, надо сказать, довольно плохое. Независимые СМИ, которые способны оказывать существенное влияние на публичную сферу, практически отсутствуют либо сдвинуты в очень небольшие, ограниченные ниши, как, скажем, "Ведомости".
– Вы пишете в своей недавней статье достаточно однозначно: "Политическая судьба журналистики как организованного процесса, опирающегося на редакционную независимость и общественную миссию, в современной России предрешена". Что это значит? Это постепенное превращение страны в медиальном смысле в новый Советский Союз или даже во что-то похуже – Туркмению, КНДР?
– Я немножко не закончил свою мысль. Пока государство занималось разборками с традиционными СМИ, выросли нетрадиционные. Появилась целая группа медиаканалов, которые гораздо хуже поддаются организованному давлению со стороны государства. Это не только социальные сети, но зачастую разного рода гибридные организации, которые умудряются совмещать разные форматы, например, образование и медиа.
– Например?
– Речь идет о многих пабликах, о сайтах, которые, например, превращаются в дискуссионные клубы, выполняя таким образом роль места, в котором "переваривается" повестка дня – и официальная, и неофициальная.
– Типа "Слона"?
– Например, "Слон", да. Образовательные проекты, такие как "Арзамас", "Открытый университет" или "Открытые лекции". Хотя они никак не связаны непосредственно с информационной повесткой, они очень глубоко работают прежде всего с тем, как люди воспринимают информационную повестку, с какими установками и подходами. Это зачастую более важно, чем, что называется, "рассказывать правду".
– А почему российская власть не стремится использовать СМИ в качестве своего рода клапана для выпуска пара, хотя, в принципе, авторитарные режимы нередко это делают? Это своего рода родовой страх, вызванный опытом горбачевской эпохи, когда СМИ, если смотреть с "государственнических" позиций, раскачали лодку?
– Вы знаете, это может быть чуть сложнее. Я указываю в своей статье на две работы очень известного аналитика разведки Ричарда Прингла, в которых он пользуется образом "государства контрразведки".
– Что это такое?
– Разведка оказалась очень эффективной в свое время, потому что государства не имели против нее достаточных средств защиты. Особенно показала свои возможности она в ходе двух мировых войн. Многие правительства почувствовали страх. Поэтому они стали время от времени передавать те свои силовые полномочия, которые обычно уравновешены и разделены, даже в самых ужасных государствах, между несколькими системами – органами дознания, следствия, суда, политического контроля над всем этим, – стали доверять это всё одному органу, единственная задача которого – обнаружить и разоблачить шпиона, врага, вредителя, сеть его коммуникации и поддержки. Это контрразведывательные функции. Чтобы не показаться односторонним, скажу, что, например, те же Соединенные Штаты за последние сто с лишним лет впадали в состояние "государства контрразведки" несколько раз. Впервые, очевидно, в период "красной угрозы" 1919-22 годов, когда нарушались все возможные законы, потому что любой коммунист, любой человек левых взглядов заведомо объявлялся шпионом. То же самое случилось во времена маккартизма в начале 1950-х и в последний раз – после 11 сентября 2001 года, пусть в меньшем объеме, но с очень похожими симптомами.
Вечно ко всему прислушивающееся "государство контрразведки" в какой-то момент начинает терять слух
В Советском Союзе "государство контрразведки" формировал Юрий Андропов, человек, глубоко травмированный своими наблюдениями за Будапештом в 1956 году, где он был послом СССР в дни антикоммунистического восстания. Андропов был глубоко убежден, что вражеская активность проявляется в огромном количестве форм, которые надо все обнаруживать, выявлять, обезвреживать и так далее. При этом очень важно понимать, что, как ни странно, вечно ко всему прислушивающееся "государство контрразведки" в какой-то момент начинает терять слух. Оно само себя изматывает тем, что реагирует на фактически любое проявление независимости, которое кажется ему опасным.
– То есть это та самая осажденная крепость, о которой столь часто говорят, описывая нынешнюю ситуацию в России, – точнее, представление, создаваемое российскими властями?
– Это один из главных симптомов. Практически поверх всех законных, формальных правил в таком государстве находятся полномочия контрразведки по выявлению истинной или мнимой враждебной активности. Вне зависимости от того, что гарантирует конституция, вне зависимости от того, что принято в этом обществе с точки зрения процедур, появляется этот уровень. Он может быть публичным, как сейчас в России, когда все вплоть до президента используют такие образы, как "пятая колонна", "национал-предатели" и так далее. Может быть полускрытым, как в Советском Союзе, где слово "диссидент" фактически не употреблялось в публичном дискурсе, но время от времени вспыхивало, когда КГБ считал необходимым публично разоблачить, скажем, Солженицына, Сахарова или кого-то еще из тех, кто причислял себя к этому движению.
– По логике вещей это некий шаг обратно к тоталитарной диктатуре или все-таки помягче такое государство действует?
– Я все-таки подчеркнул бы, что в состояние "государства контрразведки" впадают не только тоталитарные государства. Просто тоталитарные государства гораздо чаще это делают и гораздо дольше мучаются с выходом из этой ситуации. Вы упомянули о гипотезе, что родовая травма путинского окружения в том, что оно наблюдало, как освободившаяся пресса якобы развалила Советский Союз – вместе с его руководителями, которые пошли на сближение с Западом и "сдали позиции". На самом деле советское государство при Горбачеве начало чувствовать, что оно просто надрывается, обеспечивая невероятно высокий уровень военно-политической конкуренции с гораздо более мощным Западом, а с другой стороны – реально не может ничего поделать именно из-за ограничений контрразведывательного государства, созданного Андроповым. Поэтому появилось желание освободить общественные структуры от этого давления, от тотальной подозрительности, которой страдал поздний Советский Союз. Любой из тех, кто жил в это время, прекрасно помнит, с какой скоростью менялось ощущение в 1986-88 годах, когда из информационного пространства СССР, которое было зажато со всех сторон, закручено гайками цензуры, вдруг в течение буквально считаных лет возникла ситуация, когда оказалось, что мы едва ли не самая свободная в отношении свободы СМИ страна.
– Именно этого боятся нынешние правители России?
– Да, потому что они пошли дальше Андропова, они интерпретировали этот на самом деле вполне естественный процесс как часть враждебной спецоперации, которая успешно завершилась распадом Советского Союза. При этом, по большому счету, никаких доказательств этого нет.
Государство решает, кому можно существовать, кому нельзя, кто допущен к публичному сознанию, кто нет
– При взгляде на нынешнюю ситуацию напрашивается вопрос: какие-то островки независимости от того, что вы называете "государством контрразведки", в России вообще останутся – или восстановление гражданских свобод возможно только в результате некоего революционного потрясения? А ведь на самом деле, кого ни послушаешь, такого потрясения никто не хочет, включая оппозицию.
– Ну, гадание на кофейной гуще – это, конечно, важный элемент медийной и политической науки, но я бы ограничился очень коротким прогнозом. В течение следующих полутора лет, до президентского избирательного цикла, никаких системных оснований для того, чтобы политическое направление изменилось, нет. Воздействие государства на СМИ, на общественное мнение в России пока практически абсолютное. Государство в буквальном смысле решает, кому можно существовать, кому нельзя, кто допущен к публичному сознанию, кто нет. Оно пока не хочет вмешиваться в деятельность внешних сил на российском информационном рынке. Ведь у нас же нет пока цензуры внешней информации: и Радио Свобода, и "Голос Америки", и западные издания, и западное телевидение доступны на территории России, никто пока не собирается перерезать кабель или устанавливать глушилки. С другой стороны, эффективность этих СМИ ограничена: скажем так, их влияние в российском обществе распространяется на относительно замкнутые и самоагитирующиеся аудитории. Для того чтобы общее развитие пошло в другую сторону, требуется какой-то мощный толчок, очень значительное событие, которого пока не просматривается – по крайней мере до 2018 года.