Странник среди экстремистов

В 2011 году богемная Москва была ошарашена слухами о том, что мастерская художника и писателя Ильи Фальковского захвачена ФСБ, а сам Фальковский бежал в Китай. В сентябре 2015 года книга "Ударные отряды против Путина", написанная Фальковским и журналистом Александром Литым, была включена в федеральный список экстремистских материалов. Это сборник биографий современных террористов разного толка – тут есть и ваххабиты, и русские нацисты, и "приморские партизаны". История конфликта с ФСБ изложена в только что вышедшем автобиографическом романе Фальковского "Книга живых". Автор приехал из Китая представлять свою книгу в России и рассказал Радио Свобода о том, при каких обстоятельствах ему пришлось бежать из Москвы.

Сейчас, когда в Москве разыскивают и задерживают «террористов», на этот раз из Сирии, история Ильи Фальковского, демонстрирующая, как спецслужбы придумывают и разоблачают «экстремизм», кажется особенно поучительной.

Илья Фальковский в программе "Культурный дневник"

– Решение включить "Ударные отряды против Путина" в список экстремистских материалов под номером 3040 – это последствие судебного решения, принятого во Владивостоке?

– Там были две судебные инстанции. После второго решения книга попала в список. Изначально это все инициировал прокурор Приморского края со смешной фамилией Бессчасный, его заявление и было началом процесса. Видимо, они рассчитывали, что это все будет быстро, потому что вряд ли мы можем сами поехать во Владивосток или найдем адвоката. Но нашелся адвокат из правозащитной организации "Агора", поэтому мы так долго бились. Были смешные моменты. Не знаю, откуда Бессчасный переписывал свое заявление, вряд ли он его писал сам, но он говорил, что, мол, Фальковский пишет, что виноваты не террористы, а больное общество, их воспитавшее, а это не так, потому что этот принцип был опровергнут еще Достоевским. Получился такой филологический спор, проникший на страницы заявления прокурора. Самое смешное, что и слова "виноваты не террористы, а больное общество, их воспитавшее" – это цитата из Кропоткина. Я цитировал Кропоткина, он приписал это мне, а дальше получился старинный русский спор между Достоевским и Кропоткиным. Достоевский был за самодержавие, православие, монархию, а Кропоткин за народовластие и демократию. Этот спор уже почти двести лет длится, и раунд закончился победой Достоевского.

Прокурор Бессчасный

А дальше был уже не смешной, а странный момент. Были две экспертизы – одна независимая, наша, Института социологии РАН, которая сказала, что в книге никаких признаков экстремизма не содержится и вообще эту книгу надо рекомендовать как учебное пособие. А вторая была экспертиза официальная, назначенная самим судом, – это экспертиза приморской лаборатории судебной экспертизы, она тоже на 17 вопросов ответила отрицательно, что в книге не содержится ничего. То есть обе экспертизы не признали ее экстремистской. Несмотря на эти две экспертизы, одна из которых была самим судом инициирована, суд все равно назвал книгу экстремистской.

– Заголовок "Ударные отряды против Путина" дезинформирует читателя, потому что ваши герои за очень редким исключением борются не против Путина. Подозреваю, что это издательство решило ради рекламы назвать книгу так.

– Это замечательный пиар-ход издательства, при этом выпускало книгу издательство "Алгоритм", название оставалось другое, тоже не мое – "Гражданская война уже началась", я подписывал договор с этим названием, а потом якобы уже головная контора "Эксмо" с целью привлечения внимания заменила на "Ударные отряды против Путина", притом что Путин в книге не упоминается. Они же поставили обложку с "приморскими партизанами". Может быть, это вообще произошло случайно, так как во Владивостоке "приморские партизаны" – горячая тема. Может быть, во время рейда по магазинам они наткнулись на обложку и стали книгу внимательно изучать.

– Илья, это не первое ваше столкновение с репрессивной системой, а самое крупное было в 2011 году. Тогда были очень невнятные сообщения о том, что вас атаковала спецгруппа ФСБ и вы бежали в Китай. Сейчас из вашей "Книги живых" я узнал подробности, но поскольку "Книга живых" – это все-таки не мемуары, я вас попрошу рассказать, что именно тогда произошло.

– В книге есть моменты совсем мифологические, но в том, что касается этой истории, я довольно точно старался передать беседу с представителями органов. У нас была мастерская, она располагалась в здании в самом центре Москвы, с видом на Кремль. Интересно, что это была бывшая квартира Пастернака, какое-то время он жил в ней. Весь подъезд – мастерские художников. В какой-то момент к соседям снизу пришли непонятные люди и стали спрашивать про нас. Потом у нас через хозяев дома потребовали паспортные данные. Я спокойно свои данные прислал: я москвич, в Москве зарегистрирован. Потом они снова явились, требовали у хозяев вскрыть дверь в нашу мастерскую, говоря, что, если не вскроют, они сами ее взломают, им обязательно надо понять, что там внутри, потому что я у них нахожусь под подозрением как какой-то опасный персонаж. Они проникли внутрь, произвели полный переполох и потребовали, чтобы в 24 часа мы из мастерской выселились, то есть дали сутки на выселение. Хозяева дома нам это передали.

Я с товарищем приехал вечером, и мы стали спокойно выносить в машину нашу оргтехнику, компьютеры, книжки. И когда спускались вниз, встретили знакомую девушку, тоже художницу: она сказала, что в переулке видела людей в штатском, которые обсуждали, сейчас их будем брать или позвоним шефу. Я подумал, что это какая-то галлюцинация, не может быть такого, как-то уж слишком по-киношному. Я попросил друга выйти в переулок, посмотреть. Он говорит: тихо, никого нет. Я выхожу вслед за ним, мы садимся в машину, и тут у него белеет лицо. Я гляжу в зеркало заднего вида и вижу, что со всех сторон, как в каком-то голливудском боевике, бегут люди. Причем некоторые вооруженные, с автоматами, кто-то в штатском, кто-то в форме, бегут сверху с пригорка, из-за угла, выскакивают из машин, которые стояли с выключенными фарами, машины оживают, из них тоже кто-то выскакивает. Нас захватывают и как опасных террористов кладут на капот машины. Друга отделяют от меня под предлогом, что у него нет документов, а мне говорят, что вызов о грабеже, поэтому они должны все проверить. Я понимаю, что это ими все придумано с целью попасть внутрь мастерской. Но так как они и так уже там были, я говорю, что я никакой не грабитель, у меня есть ключи, хотите я вам покажу мастерскую. Они именно этого и хотели. Меня заперли в мастерской на кухне, а какие-то люди с автоматами при входе дежурили, меня трое людей в штатском всю ночь мурыжили. При этом они не представлялись, никаких документов не показывали, производили обыск, не предъявляя никакого ордера. На вопрос "кто вы?" они просто смеялись и отвечали – госбезопасность. В то время это было все в новинку. Я, честно говоря, был ошарашен. Они мне говорили: ты как малыш заигрался, думал, что взрослых нет, а мы есть, мы эти взрослые, которые за тобой приглядывают. Дальше ночью была длинная беседа, где они говорили, что я экстремист, а я говорил: на основании чего вы так решили, должны быть какие-то экспертизы? Они отвечали, что без всяких экспертиз мы тебе подкинем оружие или наркотики, ты загремишь лет на 7. Еще говорили, что мы же не прислали скинхедов, которые могли бы мастерскую сжечь, тебя порезать, мы еще хорошо поступаем. Предлагали поменять тему творчества. Я говорю: а что мне – цветочки рисовать? Они говорят: нет, нарисуй героев войны Чечни или Афгана. Хотели, чтобы я написал бумагу о сотрудничестве, а так как я эту бумагу не писал, они меня шантажировали, угрожали тюрьмой, наркотиками, оружием. Так это все тянулось бесконечно, потому что я не подписывал. Они меня, я думаю, просто пугали, вряд ли они хотели это все подкидывать, потому что все-таки я человек публичный, наверное, был бы скандал. В конце концов появился начальник, он более подробно, потому что я вообще не понимал, что мне инкриминируют, сказал, что они с 2008 года внимательно приглядывают за моим творчеством, и я стал в последнее время заходить за грань. Я был соорганизатором двух митингов, один был социальный митинг против застройки, у нас около дома снесли детскую площадку ради того, чтобы построить дом Службы внешней разведки, а другой – митинг в поддержку группы "Война". Я хотел понять, что их больше волнует – общественная деятельность или творчество. Получить ответа не мог, потому что они в свойственной им манере говорили: ты сам как думаешь? В принципе, творчество мое у него находилось в айпаде, он его достал, показал картинки. Особенно их напряг клип про человека, песня от лица героя, который развелся с женой, подался в террористы и собирался расстрелять кортеж президента. Я говорю: это же лирический герой, это же песня. А он мне отвечает: да, мы с тобой понимаем, что это лирический герой, песня, но молодежь не поймет, возьмет, не дай бог, гранатомет и пойдет стрелять в президента. Вообще я так понял, что они не очень отличают творчество от реальных действий.

Когда я говорил: почему бы вам не заняться делом, реальных террористов не ловить, они как-то сразу начинали вибрировать, возмущаться. Они опасались, что если люди снимают такие клипы, то эти люди неслучайно заселились в эту мастерскую, явно мы что-то готовим опасное, так как мастерская рядом с Кремлем. По сюжету клипа, кстати, так и было, действительно этот террорист жил рядом с Красной площадью. Удивительно, что это было года за три до этих событий, тогда мастерской никакой у нас не было. Может быть, если бы мы сидели в Бутово или Марьино, их внимания и не привлекли, а тут, видимо, им был дан приказ о зачистке территории, о выселении нас из мастерской и заодно о запугивании, давлении, чтобы мы, не дай бог, дальше ничего такого не делали. Цели они своей достигли, потому что мастерскую отобрали. Бумагу я не подписал, мне было вынесено предупреждение об экстремизме, было предложено регулярно встречаться дальше с целью дальнейшего сотрудничества. Говорили, что будут на все выставки приходить, всё отслеживать, материалы изъятые сейчас не отдадут, а отдадут при следующей встрече. Раз я, как они думают, готов встать на путь исправления, то надо меня исправить до конца. Поэтому на следующий же день я улетел в Китай. Улетел и довольно долго отсутствовал.

– А ваш интерес к настоящим террористам, описанный в запрещенной ныне книге, возник до этой истории или благодаря ей?

– Меня всегда интересовали пограничные зоны, изначально зоны противостояния фашистов и антифашистов. Я еще в 2004 году выпустил книжку о молодежном движении "Антифа", которые на улицах бились с российскими нацистами, нападавшими и на них, и на мигрантов. О них тогда почти никто не знал, они только появились. У меня всегда был интерес к этому противостоянию "фашизм – антифашизм", "государство – анархия". При этом в книге у меня основные герои – не какие-то заштатные боевики, а люди, которые сменили перо на оружие, были журналистами, писателями. Меня интересовала их психология, хотелось самому выстроить их биографии, чтобы понять, кто эти люди, действительно ли общество виновато или их собственные психологические проблемы, что их вынудило к тому, чтобы поменять слово на оружие.

– Самый интересный пример – Никита Тихонов и Илья Горячев. Уже после того, как ваша книга вышла, судили Илью Горячева. Следили вы за этим делом?

– Я ходил и на второй процесс, и на процессе Никиты Тихонова и Хасис я тоже был. Ходил на заседания по делу БОРНа. На Горячева я ходил мало, потому что для меня все ясно, но тоже сходил посмотреть на него. Вообще я стараюсь не только материалы дела читать, но и на этих людей тоже смотреть, чтобы понять, как они говорят, мыслят, двигаются, как они выглядят и что собой представляют.

– Вы в двух книгах, и в "Ударных отрядах", и в "Незаметных убийствах", пишете об ультранационалистическом подполье. Со стороны подполья угроз не было? Как нацисты воспринимают ваш интерес к их делам?

Плакат группы ПГ, в которой участвует Илья Фальковский

– Нет, у них наоборот. Мы делали плакаты из серии "Слава России", где мы этот лозунг высмеивали и показывали язвы общества, коррупцию в армии, в полиции, насилие. У нас был плакат, где жирный милиционер был изображен с пачкой долларов и тоже "Слава России" подпись. Я сам играл роль этого милиционера. И этот плакат попал на многие националистические сайты, потому что получился милиционер немного кавказоподобный. На первую книгу был отзыв Николы Королева – это известный ультранационалист, боевик, который взорвал Черкизовский рынок, получил пожизненное заключение, стал кумиром среди националистов, потому что возглавил организацию белых заключенных. Он написал комментарий, что правильно в книге, но два человека зря туда попали, потому что они предатели – это вообще нельзя писать. Эти комментарии мне показались полезными, и если вдруг выйдет переиздание, я их, конечно, включу. То есть угроз не поступало. С другой стороны, зная, что, с их точки зрения, я записной антифашист, они стараются разоблачить меня: находят фотографии с каких-то перформансов, был перформанс с Плуцером и Дубоссарским, где мы изображали пьяных, они находят и говорят, что это истинное лицо антифашиста – просто какие-то алкаши.

– Вы в равных пропорциях перемешали в своей книге русских националистов с ваххабитами – это интересный прием, но, наверное, не очень честный, потому что радикальных русских нацистов значительно меньше, чем ваххабитов в какой-нибудь Кабардино-Балкарии.

– Я все-таки брал не обычных рядовых боевиков, а тех, кто пишет и говорит, поэтому там, мне кажется, количественно как раз совпадает. Во-вторых, я чередовал, показывая с разных сторон, националистическое и религиозное движение, но в конце эти две линии у меня схлестываются и соединяются, потому что последняя главка – о "приморских партизанах", которые приняли ислам, находясь в тюрьме. То есть я показываю, что есть куда двигаться русскому националистическому движению, большая часть его склоняется к радикальному исламу. В последней главе у меня обе эти линии соединяются.

– Мне понравилось ваше замечание, что эта книга о террористах построена по принципу книги Вересаева "Пушкин в жизни".

– Моя книга "Незаметные убийства" еще ближе к этому принципу, потому что я коллажировал разные показания, добиваясь нужной мне цели, то есть эта книга построена целиком на судебных показаниях родственников убитых мигрантов, свидетелей убийств, полицейских, самих убийц. Мне приходилось буквально по крупице собирать, коллажировать, монтажировать из десятков тысяч страниц этих судебных дел. Я по каждому убитому показывал картину убийства с разных сторон. С одной стороны, влияние на меня оказал Акутагава с "Воротами Расёмон", а с другой стороны – "Пушкин в жизни", принцип коллажа. Когда вышла книга "Незаметные убийства", автор рецензии в "Коммерсанте" написал, что это настоящая литература факта. Я, к стыду своему, мало знал о литературе факта и подумал: раз меня так обозвали, надо это изучить. Сейчас как раз пишу статью о ЛЕФе, сборники лефовские внимательно проштудировал, понял, что Вересаев для них тоже много значил как литература факта, которую ЛЕФ превозносил и ставил во главу угла. Одним из лидеров ЛЕФа был Третьяков. Когда Маяковский ушел из журнала "Новый ЛЕФ", то редакцию возглавил Третьяков. Я работаю в Китае преподавателем русского языка и литературы сейчас, оказалось, что и Третьяков работал в Китае, многие его документальные произведения созданы по следам его жизни в Китае. Поэма "Рычи, Китай", которая стала пьесой знаменитой, поставлена Мейерхольдом, книга очерков "Джумбо" о Китае, была еще книга биографических интервью со студентом Дэн Шихуа. Сейчас опять произошло такое совпадение: я, находясь в Китае, беру интервью у своих начальников – ректора, декана. Это 80-летние пожилые интеллигенты, вся жизнь которых – история Китая. Они прошли буржуазный Китай, японскую войну, освобождение Красной народно-освободительной армией, культурную революцию, были под пытками, сидели в тюрьмах. С юных лет они истово и бескорыстно любили Россию, были преподавателями русского языка, а потом их от русского языка отлучили. Когда Мао поссорился с Хрущевым, запретили преподавать русский язык. Наш декан стал преподавателем английского, выучил английский самостоятельно по грамматике, написанной русским белоэмигрантом, через русский постиг английский. А наш ректор стал преподавателем японского, выучив японский по фонетике русского. Я не знаю, как это возможно. Только сейчас они вернулись к русскому языку. Я стал брать у них интервью, записывать рассказы об их жизни. Это тяжкий труд, потому что до сих пор люди, прошедшие тюрьмы, ссылки и лагеря, боятся и, когда я пытаюсь записать под диктофон их рассказы, всячески уклоняются. Что касается "Книги живых", которая сейчас вышла, мне нравится определение, которое дал автор предисловия Котомин, что это мифологизированная автобиография. С одной стороны, это действительно документальная проза, потому что многое там правда, но, с другой стороны, есть и вымысел. Мне хотелось показать через свою жизнь произошедшее с нашим поколением. Мальчики из спецшкол, из хороших московских профессорских семей, в юности мы были неформалами, панками, хиппи, но потом мы бы окончили институты и попали на работу, ходили бы в походы на байдарках, пели бы песни под гитару, служили бы кандидатами или докторами наук в этих институтах. Вдруг все это рухнуло, все это поколение попало в чудовищный разлом 90-х, некоторые в этом разломе упали в пропасть и из нее не вышли. Некоторые преодолели этот разлом, но вышли покалеченными. Большая часть вообще уехала в аспирантуры в Европе, Америке, Азии и никогда сюда больше не вернулась. Лишь несколько человек, как я, остались в России, пройдя эти криминальные 90-е, некоторые сами занимались криминальным бизнесом, тоже из-за этого погибали. Сейчас в 2000-х оказалось совсем немного людей, которые продолжают функционировать, какие-то, как я, оказались в кругу современных художников, литераторов и активистов. Я хотел на примере своей биографии рассказать об этом потерянном поколении, поколении 70-х годов рождения, которое попало в разлом десятилетний.

– Мы уже несколько совпадений в нашем разговоре упомянули, и вот тоже совпадение, что выход вашей книги совпадает с новыми дискуссиями о 90-х годах. Конечно, ваша книга не только о 90-х, но 90-е занимают в ней центральное место. Какое у вас ощущение от этого десятилетия? Что это было – трагедия или лучшее десятилетие в российской истории ХХ века, как многие сейчас говорят?

– Я бы не говорил так однозначно и не воспевал бы 90-е, как иные пытаются, потому что были и войны, были эмигранты, беженцы, был голод. Много было тяжелого, был криминал, я сам наблюдал своими глазами бандитов, все это было. Когда либеральная интеллигенция пытается 90-е сакрализовать, надо к этому критически относиться. Они пытаются себе приписать островок демократии и свободы, существующий в их сознании, ими мифологизированный, отстоять собственное существование доказыванием своего права на этот островок, в тяжелое время наступления реакции территорию свободы укрепить и закрепить. Это можно понять, но если подходить объективно, конечно, все было не так, а во многом чересчур драматично. Они до сих пор дают о себе знать, 90-е, они никуда не ушли. Нынешний режим, власть и происходящее в стране – это, по сути дела, продолжение тех же 90-х, их прямое наследие, они до сих пор и есть, эти 90-е. Они в этом драматически тяжелом смысле не закончились. А те вещи, которые вспоминаются с удовольствием, были временные. Я скорее пессимист, мне кажется, что у нас все хуже и хуже и закончится достаточно плохо. Не знаю как, но из того, что никак лучше не становится, а только ухудшается, можно предвидеть, что к какому-то концу это все должно прийти.

– Вы поспешно уехали после нападения на вашу мастерскую, но потом несколько раз возвращались и сейчас приехали представлять новую книгу. Вы политэмигрант? Вы временно живете в Китае? У вас в скайп-адресе есть слово "изгнанник". Вы изгнанник?

– Мне кажется, что я не изгнанник, а странник, потому что я люблю перемещаться и люблю ощущение свободы. Мне не хочется быть точкой, привязанной к пространству социальными нитями, хочется эти нити разрывать и чувствовать себя от них свободным. В Китае я чувствую себя свободным от этих связей, от России. Мне нравится ощущение оторванной от всего точки пространства без всяких нитей, не держащейся в паутине. А в России я себя чувствую как бы временным, немного чужим, немного гостем, не совсем в своей тарелке. Но и в Китае так же. Мне нравится это ощущение чужого, потому что тематика чужого и чужих занимала меня всегда, и в творчестве мы всегда изображали чужих, которыми становятся мигранты, геи, черные или азиаты в России. Вот это ощущение самому быть чужим, пропускать себя через эту призму чужого, для меня постоянное. Я нахожусь в Китае 7 месяцев в году, а в России почти 5, потому что в университете довольно длинные каникулы. Поэтому такое ощущение неприкаянности, но какой-то веселой неприкаянности. Я знаю, что в Китае тоже политическая ситуация жесткая, но так как там я иностранец, чужак, она для меня не столь трагична, она меня не затрагивает. А когда я нахожусь здесь, становится в какие-то моменты особенно противно, у меня есть счастливая возможность отъезда, я понимаю, что могу уехать, про это забыть или пережить как-то по-другому. Если бы я все время находился в Москве, наверное, было бы тяжко. Нахождение то здесь, то там дает это ощущение свободы.

– А спецслужбы, которые так интересовались вами в 2011 году, с тех пор никак о себе не заявляли?

– Когда я первый раз приехал, уже пошла пора митингов. Я видел одного из своих мучителей на "Оккупай", он там ходил, глазами рыскал по толпе, и было видно, что он уже не знает, за кого зацепиться. Раньше можно было такого человека, как я, поймать, а в тот момент этих людей были сотни. Кого бы помучить? Он так ходил и искал. В тот момент про меня забыли, кандидатов на эту роль было очень много. Я думаю, из тех, кого задерживали, может быть, кто-то подписал бумагу о сотрудничестве и теперь об этом не рассказывает, мы никогда или в ближайшее время не узнаем. Потому что вряд ли со мной был такой уникальный случай. Когда я рассказывал адвокату, она очень удивлялась, была просто в шоке, говорила, что ни про что подобное никогда не слышала, чтобы можно было на ночь захватить человека без всяких документов. То есть тогда это казалось совсем откровением. Наверное, они как-то незримо присматривают, и проявлением этого присмотра является то, что если физически я с ними не встречался, то книгу мою объявили экстремистский и в список она попала. Кто это инициировал, не знаю – сам ли прокурор или Центр "Э"? Наверняка я нахожусь у них в какой-то базе подозрительных лиц. С этим ничего не поделаешь. Думаю, если повод представится, они, конечно, непременно со мной найдут возможность встретиться. Но пока этого повода не возникло.