- Про русскость, национальную идентичность. Дело не в том, хочешь ты отказаться от нее или не хочешь. Она просто является основополагающей вещью, и ты должен ее учитывать.
- Люди ходили по болотам, мерзли, десантировались в снег, потому что не хватало парашютов. Общество диктует, а мы просто не можем отказаться.
- Неволя - это зависимость от чужого мнения, от чьей-либо опеки, заботы близких людей.
- Про несанкционированные митинги. Это очень сложно - с волей и неволей в своей стае. Потому что без нее трудно, но и с ней также тяжело.
- Город - это некая "тюрьма", потому что я не могу выбраться из него. Даже если я иду в поход или куда-то уезжаю, все равно сюда возвращаюсь.
- Я зависима от камеры, боюсь перестать снимать. Мне кажется, страх - самое яркое проявление несвободы.
- В комнате обскура есть рабочий стол, компьютер, пианино, то есть инструменты, позволяющие выйти за рамки неволи, однако рутина мешает этому.
Тамара Ляленкова: Сегодня мы поговорим об одном из самых важных для поколения советских людей понятии, но с точки современных молодых людей. "Неволя" - так звучит тема, предложенная студентам Московской школы фотографии и мультимедиа имени Родченко и Британской высшей школы дизайна для участия в Московской международной биеннале молодого искусства. Благодаря этому проекту у нас есть возможность узнать, какие чувства и образы связаны с понятием "неволя" у молодых художников.
Что ограничивает свободу современного человека исследовали студенты Московской школы фотографии и мультимедиа имени Родченко и Британской высшей школы дизайна Иван Гайдель, Борис Поспелов, Ольга Александрова, Анастасия Бережинская, Анна Щербакова. Екатерина Пряничникова, Янина Черных, Ольга Никишова, Анастасия Лобанова, а также социолог Елизавета Саволайнен и автор идеи - художник, фотограф Людмила Зинченко.
Тамара Ляленкова: Первый вопрос, конечно, к куратору выставки. Почему вы выбрали именно это слово, "неволя"? Оно кажется несколько устаревшим…
Людмила Зинченко: Сейчас я не слышу такого термина, который часто звучал в 90-х годах - "внутренняя свобода". Заметьте, мы любим говорить о воле, воспеваем ее в поэзии, в музыке, в изобразительном искусстве, но нам стыдно говорить о неволе. Тогда как, собственно, неволя - это действительность, в которой мы находимся. Поэтому и возникла такая тема.
Тамара Ляленкова: А в чем молодой человек сегодня ущемлен? В чем его несвобода?
Борис Поспелов: Поскольку я часто снимаю полицию, я много думаю о неволе, о том, что есть физическая сила, которая нами управляет и с которой практически ничего нельзя сделать. После того, как я первый раз увидел, как огромные дядьки с дубинками избивают людей… Это даже не на митинге было, а на выпускном в Парке Горького - человек 20 омоновцев били двух ребят. Не знаю - за что, но это явно было бессмысленно, потому что ребята просто лежали и не пытались сопротивляться.
Тамара Ляленкова: На выставке были представлены разные ассоциации, связанные с физическими ограничениями, причем самыми разными.
Екатерина Пряничникова: Для меня лично город - это некая "тюрьма", потому что я не могу выбраться из него. Даже если я иду в поход или куда-то уезжаю, все равно возвращаюсь в Москву: здесь работа, здесь учеба, здесь жизнь.
Моя работа называется "Большая стирка". Если вы присмотритесь, то заметите, что внизу работы на простыне стоит печать "КГБ". Моя бабушка работала воспитательницей в детском лагере детей кэгэбэшников. И я подумала, что это прекрасная форма и материал для работы. Потому что, как город, так и политика все-таки сдерживает нас, есть цензура. Мы не можем что-то показывать, например, обнаженную натуру, очень кричащую. Есть общая мораль общая, и это тоже некая несвобода. Я не могу просто писать баллончиком на белых стенах. Все же неволя - это когда ты не можешь физически сделать что-то, когда тебе хочется.
Your browser doesn’t support HTML5
Катя Пряничникова
На моей рубашке напечатана работа - "Портрет недовольного человека", такого сосредоточенного, скукоженного. А самый крупный портрет на простыне, - это мой друг, поэт из Нью-Йорка. Он, на самом деле, с Украины, но живет в Нью-Йорке. Он рассказывал, что хотел бы вернуться в Россию, очень любит Москву, но теперь это невозможно. Остальные образы фрагментарно - люди из моего архива, куски города, заборы, колючие проволоки, животные. Также я работала с архивом Людмилы Зинченко, нашего руководителя - тюрьма, Чечня и летчики в военных частях. Я взяла разные темы, которые наталкивают на размышления о несвободе, и сделала общее полотно. Сшивала вручную нитками. Может быть, остались какие-то дырки, как символ того, что хочется из этого выйти.
Тамара Ляленкова: Людмила, ребятам понадобились отсылки к прошлому. Вы понимаете - почему?
Людмила Зинченко: Мне с годами все чаще приходит в голову мысль, что мы не меняемся. Конечно, глядя на молодых людей, кажется, что они более свободные, чем были мы. Но если говорить про общество в целом, почему-то я не вижу, не могу найти большой разницы. Был какой-то всплеск во время перестройки, когда все стали внезапно свободные, раскрепощенные. А потом опять что-то такое произошло. Светлана Алексеевич про это правильно сказала, что люди, которые были в стойле, погуляли немножко, и потом по своей воле зашли туда же.
Тамара Ляленкова: Неволя как свободный выбор… Иван, вы обратились к образу чайки. Почему?
Иван Гайдель: Это случайно вышло. Я печатал в лаборатории чайку, сделанную во время моих путешествий по Калининградской области. Но для меня животное есть животное, его не нужно соотносить с человеком, хотя животное также может быть в неволе.
Тамара Ляленкова: Надо сказать, что птица - достаточно понятный для изображения неволи символ. Но, с другой стороны, интересно, как молодые художники его переиначивают.
Янина Черных: Я отталкивалась от такой достаточно банальной идеи, как стая птиц. Но мне хотелось ее нарисовать в анимации. Анимация эфемерна. Она как поэзия. Вот мы ее посмотрели - и ее уже нет. А движение помогает мне выразить свои мысли.
Часто художник выходит далеко за рамки. И я сама себя порой запираю и не даю себе прохода, не даю дышать. Поэтому, самое главное, - понять тот момент, где человек сам себя запирает. Моя проблема в том, что мне часто нужен результат, а не процесс. Поэтому хотелось, чтобы зритель тоже понял эту поэзию - поэзию длительности. Ведь в процессе жизни мы становимся мудрее, пытаясь уйти от своей внутренней неволи.
Your browser doesn’t support HTML5
Янина Черных
Тамара Ляленкова: Как много оттенков неволи оказалось в этом сюжете, гораздо больше, чем Янина назвала – птица вырывается из стаи, но цели своей достичь не может.
Людмила Зинченко: Без стаи всегда плохо. Это накладывает на тебя другие обязанности.
Тамара Ляленкова: Борис, вы снимали толпу. Насколько человек в толпе свободен или несвободен?
Борис Поспелов: Люди на демонстрациях обычно делают выбор до. Но и в толпе, в каждую секунду, на самом деле, тоже много выбора. Да, конечно, толпа управляет тобой, но я все время думаю, куда я иду и что дальше делать. Например, я снимал несанкционированные демонстрации, когда люди сами как-то организовывались. Это очень сложно - с волей и неволей в своей стае. Потому что без нее трудно, но и с ней также тяжело.
Борис Поспелов, "Неволя" Boris Pospelov, "The Bondage"
Тамара Ляленкова: Я думаю, что выставка немножко продвинула студентов в сторону осознания, когда воля, а когда неволя. Но есть такие вещи очевидные, как в работе Анны Щербаковой.
Анна Щербакова: Моя работа называется "Поза ребенка или инфант". Здесь можно увидеть скорлупу куриного яйца, на которую я наносила эмульсию и печатала вручную через фотоувеличитель. Это моя бабушка, которой 84 года, и мои родители. Работа про состояние, когда человек не волен делать что-то по собственному желанию. Хотелось показать людей, застывших в каком-то психологически-эмбриональном состоянии. Меня это не раздражает, я просто замечаю в себе похожие характеристики. Родители очень опекали, и мне сейчас сложно принимать решения самостоятельно. На мой взгляд, неволя - это зависимость от чужого мнения, от чьей-либо опеки, заботы близких людей.
Your browser doesn’t support HTML5
Анна Щербакова
Тамара Ляленкова: Еще один оттенок неволи. Иван, есть что-то, что вас, может быть, страшит как проявление неволи?
Иван Гайдель: Физическая несвобода, тут, мне кажется, никто не будет спорить, тюрьма. Она никогда не сравниться ни с какими ограничениями свободы слова.
Тамара Ляленкова: Борис, вы согласны?
Борис Поспелов: Да. Физическое ограничение свободы очень пугает, потому что это может с каждым произойти в любой момент. И мне кажется, что внутреннюю свободу так просто не отобрать. Если это происходит внутри, то это не связано с внешней силой.
"Пробило на березки", Ольга Александрова.
Тамара Ляленкова: Оля, у вас тоже довольно традиционный образ - березы. Почему такая реакция на слово "неволя"?
Ольга Александрова: Первая ассоциация была "траектория". Вот это наше бесконечное движение по траектории, которое я хотела как-то визуализировать, но потом меня абсолютно внезапно "пробило" на березки.
Тамара Ляленкова: То есть вы вышли на обобщение?
Ольга Александрова: Я думаю, что это просто немножечко другой уровень ощущений, на самом деле. Возможно, более глубокий. Здесь нет личного или публичного. Мыслительный процесс и его развитие внутри, мне кажется, по-другому строится. Всегда хочется, чтобы произведение оставалось максимально открытым для дальнейшей интерпретации зрителей. Но в целом для меня эта работа про березки - работа про русскость, национальную идентичность, от которой нельзя отказаться внутри себя. И дело не в том, хочешь ты отказаться от нее или не хочешь. Она просто является основополагающей вещью. И ты должен ее учитывать.
Тамара Ляленкова: Есть рифма к вашей работе - в работе Анастасии Лобановой.
Анастасия Лобанова: Я ездила с поисковым отрядом в леса Новгородской области. Нашла ложку, на которой с одной стороны написано "Оля", с другой - "Рая". Эта вещь явно принадлежала русскому солдату. Ребята обнаружили четырех солдат в неучтенном захоронении. Пришлось столкнуться с тем, что все эти люди, все сотни тысяч человек, которые там были, остались пленниками этого леса.
Люди ходили по болотам, мерзли, десантировались в снег, потому что не хватало парашютов. Общество диктует, а мы иногда просто не можем отказаться.
Тамара Ляленкова: Работа Анастасии называется "Добровольцы". Елизавета, обращение к таким образам - это не рефлексия на сегодняшний день, а рефлексия вообще?
Елизавета Саволайнен: Меня поразило название "Добровольцы", потому что обнаруженные останки нисколько не говорят о том, что эти люди шли добровольцами. Кто знает, может быть, за ними был заградотряд? Может быть, сзади стоял НКВДэшник, целился и толкал вперед. Когда мы рефлексируем тему Великой Отечественной войны или Второй мировой войны, то здесь возникает масса вопросов о свободе, добровольности или не добровольности этого выбора. Очень здорово, что художник подходит к рефлексии этой сложной темы и ездить в такие места травматической памяти.
В целом впечатление от выставки… Мне показалось, что если молодое поколение таким образом мыслит о неволе, то это, наверное, очень счастливое поколение.
Тамара Ляленкова: Вряд ли мы можем требовать от молодых художников трагических мироощущений. Настя, ваша работа про неволю вполне благополучного человека. От чего вы отталкивались?
Анастасия Бережинская: Это очень личный момент. Мне не хотелось показывать какие-то вещи, которые нас окружают. Мы прячемся от мира в какую-то неволю, то есть мы вроде обнажаемся перед другими людьми, иногда можем им довериться, но при этом неволя - дисгармония с самим собой.
Тамара Ляленкова: Любопытно, что работы, которые молодые художники показывали, говорят несколько больше, чем подразумевали они сами. Мне так показалось с работой Ольги Никишовой "Комната обскура".
Ольга Никишова: Обскура сама по себе является закрытой темной коробкой или комнатой, которая проецирует внутри себя внешний мир. Можно видеть изображения деревьев, дома, облака, небо, но в то же время их нет, это иллюзия. В комнате есть также рабочий стол, компьютер, электрическое пианино, то есть инструменты, позволяющие выйти за рамки неволи, однако рутина мешает этому. Рутина - это и есть несвобода.
Тамара Ляленкова: Сложная ассоциация. И мне кажется, достаточно опасная, хотя и характерная картина.
Елизавета Саволайнен: Я думаю, что здесь очень важна субъектность. Потому что и синтезатор, и монитор Apple - это очень хорошие инструменты, но это не является ни самоцелью, ни сверхценностью. Все зависит от самого человека, от самого субъекта. Вообще, вопрос свободы, вопрос воли - это осознание себя субъектом, то есть хозяином своей жизни. А от этого отучали русских людей на протяжении фактически всего ХХ века. Откуда у нас может взяться представление о свободе, воле как высшей ценности, когда у нас такая сложная история и такие перекосы в истории. Поэтому, когда молодое поколение сталкивается с этой темой, совершенно закономерно, что некоторые символы, вещи выступают как рутина или как что-то отягощающее. Но задается ключевой вопрос - вопрос субъектности: насколько я сам слышу свой внутренний голос, и насколько я не даю хору чужих мнений заглушить его.
Тамара Ляленкова: Все-таки образы, которые использовали молодые люди, достаточно понятны. И они из жизни, скорее, родительской. Тот же Apple - один из немногих значков современного поколения. Почему?
Елизавета Саволайнен: Есть социологические исследования о ценности свободы и ценности стабильности. За ценность стабильности высказалось 73% против 16 - население в целом, а молодежь (это 18-30 лет) - 69% за стабильность, 21% считает свободу более высокой ценностью, чем стабильность. 53% россиян считают, что спецслужбы могут нарушать закон и принести свободу в жертву порядку, то есть оправдывают вмешательство в личную жизнь граждан.
Если мы сравним с Германией, где исследования проводил фонд Фридриха Науманна, то там свобода слова и свобода совести заняли второе место, а первое место - равноправие. Это говорит о нашем русском мире и понимании свободы в нем.
Тамара Ляленкова: И о преемственности поколений. Как вам кажется, что для вас самое страшное? Что самое чудовищное могло произойти, что ограничило бы вашу свободу и волю?
Ольга Александрова: Тяжелый вопрос. Наверное, для меня самое страшное - это перестать видеть, утратить внутреннее зрение.
Анастасия Бережинская: Мне кажется, что мы не можем четко на этот вопрос ответить, пока это с нами не произойдет.
Тамара Ляленкова: Прекрасное качество, присущее молодым людям, которые живут, не думая о каких-то страшных вещах, поскольку у них нет личного опыта, хотя имеется опыт прошлого страны. Поэтому неволю они трактуют самым разным образом.
Елизавета Вдовина: Моя работа про бессмысленные фотографии. Я часто делаю проекты - снимаю фотографии для конкретных целей под конкретные идеи. Но я постоянно ношу с собой камеру, потому что боюсь не снимать. Все время делаю фотографии, а потом они просто бессмысленно лежат. Для меня самое важное - запечатлевание и сохранение чего-то на пленке. Я чувствую несвободу, неволю не делать фотографии. И часто нажимаю на кнопку спуска, когда даже знаю, что фотография будет неудачной. Я зависима и несвободна от камеры, боюсь перестать снимать. Мне кажется, что страх - это самое яркое проявление несвободы.
Тамара Ляленкова: Еще один оттенок неволи, несвободы - зависимость от чего-то, даже от любимого дела?
Ольга Александрова: Да, и от образа в целом.
Елизавета Саволайнен: Страх чего-то не делать - это достаточно объяснимая вещь. Вообще страх как антоним свободы. Потому что именно со страха начинаются очень многие процессы: страх выделиться, страх высунуться, страх быть не таким как все или страх не делать того, к чему привык. Зачастую страх является основой того, что люди снова заходят в стойло.
Я хотела бы привести пример Александра Родченко, который был не только прекрасный фотограф и художник-авангардист, но еще и фотограф ОГПУ. Он ездил на Беломорканал, провел там три месяца и сделал более 2 тысяч фотографий. Этот архив утрачен, вероятно, он остался в анналах НКВД. Также Родченко выступил художественным оформителем монографии 36-ти писателей под редакцией Горького, Фирина и Авербаха. Среди них такие фамилии как Толстой, Всеволод Иванов, Зощенко, Пильняк, Виктор Шкловский, Ильф, Петров и так далее.
Ехать или не ехать на стройку? Понятно, что ехать - иначе посадят или расстреляют. Но вопрос: когда человек приезжает на стройку, что он делает там? Прославляет лагерный труд, являясь певцом этой системы? Или же он пытается как-то помогать, спасать людей, документировать вопиющие факты этой системы?
Можно находиться за колючей проволокой, можно находиться в тюремной камере и сохранять свободу. Именно это и ломало режим. Собственно, сейчас мы возвращаемся в советское прошлое, поэтому тема очень актуальная.