Ночь, улица, фонарь, дождь, прохожие под зонтами. Лампочку в фонаре закоротило, электрик лезет на столб поменять её. Похожий на Винсента Ван Гога художник (Один Байрон) пишет на табличке слово Fire – огонь, демонстрирует её залу, но дождь то и дело смывает краску. Электрика убивает током, он повисает на проводах. Художник лезет на его место, фонарь загорается, люди складывают зонты. На остове автомобиля приезжает женщина, художник занимается с ней сексом на капоте, исполняя мадригал Монтеверди. "Барокко" построено на противоположностях: вода и огонь, много огня, жизнь и смерть, много смерти.
Три старухи – три матери (на фото – Светлана Брагарник) читают тексты философов XX века
Кирилл Серебренников писал сценарий и ставил "Барокко", будучи под домашним арестом, не имея возможности посещать репетиции. Денег на постановку тоже, очевидно, было не много, большинство декораций взяты из других спектаклей, но это не портит общей картины, команда "Гоголь-центра" знает своего режиссёра, работает по обкатанному, к тому же Серебренников то и дело цитирует сам себя – не только последние постановки вроде "Машины Мюллер", но и революционных "Отморозков", стоявших у истоков "Гоголь-центра", и даже "Откровенные полароидные снимки" из далёкого 2003 года, когда Серебренников только начинал покорять Москву.
Структура спектакля взята из барочной оперы – набор музыкальных, танцевальных и театральных сцен, объединённых общей идеей, впрочем, безо всякого сюжета (опера как жанр, кстати, обязана барокко своим появлением). Арии, мадригалы Генделя, Вивальди, Монтеверди часто исполняются в современной аранжировке, которая выгодно скрашивает некоторую монотонность французов – Люлли и Рамо. Поют как приглашённые оперные певцы (хорошо, но в микрофон), так и артисты "Гоголь-центра" (не всегда удачно). Из несомненных вокальных успехов – контратенор Вадим Волков и солистка Пермского оперного театра сопрано Надежда Павлова.
Девушка и пакет в завихрении уличного сквозняка (Анастасия Радькова)
Вычурность барочной музыки, неземные, редкие в Москве голоса контратеноров контрастируют (или гармонируют) с балаганом, с мексиканско-ацтекскими масками смерти, с несколько навязчивыми шуточками Никиты Кукушкина, спустившегося в народ в образе мёртвого электрика и заметившего в зале Наталью Синдееву, с отличным современным танцем. Барокко многогранно, как сама жизнь, но ему интересны лишь крайности этой жизни, нестыковки, необычности, курьёзы. Сами зрители в этом смысле – часть общей сюрреалистичной мизансцены: через два кресла от подсудимого по театральному делу Алексея Малобродского сидит Роман Абрамович, партер вообще заполнен московским бомондом, нет лишь режиссёра.
"Оживающие картины" приём не новый, в "Барокко" образ Жанны д'Арк сливается с Иисусом Христом (в роли Жанны – Мария Опельянц)
Начинает Серебренников с размышлений о жизни и смерти, об искусстве и жертве, больше половины сцен в спектакле – аллюзии на акты самопожертвования: буддистские монахи, объятые пламенем в Сайгоне в 1963-м; чехословацкие студенты, сжигающие себя на Вацлавской площади в 1969-м; Жанна д’Арк как женская инкарнация Иисуса Христа… Люди-факелы, горящие, чтобы дать миру свет – искусства ли или свободы, у каждого своя задача, барокко несёт новое слово, и слово это, по Серебренникову, – огонь. Огонь, сжигающий старый мир, но вместе с ним и самого художника. Художник – факел, человек-огонь, человек-барокко, неправильный и неудобный, но завораживающе красивый.
Мёртвый электрик (Никита Кукушкин) спускается в зал с песней о смерти
Барокко – это революция. Революция в искусстве, невиданные прежде формы, новые идеи – одним словом, культурная революция, которая ассоциативным прыжком переносит нас из XVII века в 1960-е годы. Автор как бы говорит: старый мир надо разрушить, сжечь. Да что там, он горит уже: вот феминистка Валери Соланас стреляет в Энди Уорхола, исходя ненавистью к мужчинам в своём манифесте; вот революционный анархистский Париж и Кукушкин на фонаре, орущий в мегафон винегрет из лозунгов 1968-го: "Будь реалистом, требуй невозможного! Вся власть воображению! Принимайте ЛСД!" Всё это есть и в 2018-м: и анархисты, и радикальные феминистки, и маргинальные художники. Вообще, революция, постоянное изменение, неуловимый, всепоглощающий огонь – вот космос художника, в котором он живёт и творит. Только эта экзальтированность позволяет артисту если не изменить мир, то хотя бы напомнить ему о вечном, и это вечное – искусство и смерть.
Есть ещё нечто такое же вечное, как смерть, – государственная власть. Власть запретительная, не разрушающая, как огонь, но ограничивающая, связывающая по рукам. Никто, кажется, не удивляется, когда откуда-то с задних рядов судебный пристав приводит пианиста в белой рубашке с жабо – его как будто ведут на казнь, в исподнем. Пианист бледен и худ, он пристёгнут наручником к приставу, но и одной левой он виртуозно исполняет Чакону Баха на знаменитом рояле "Ямаха" из уголовного дела. Правая рука безжизненно висит, но в моменты экспрессии, аллегро она вдруг начинает непроизвольно двигаться, пальцы дёргаются по привычке, им не хватает клавиш. Музыку не закуёшь в кандалы. Барокко вечно в своей свободе.
В авторитарном режиме меняются только конвоиры
Барокко вечно, но люди смертны, как и театры. Никак не удаётся избавиться от ощущения, возможно, ложного, что это красочное, звучное, мятежное искусство прощается с Россией. Кирилл Серебренников будто говорит: я сделал революцию, захудалый театрик на задворках Курского вокзала я превратил в центр театральной жизни столицы, но вы не приняли его, не доросли до него. Я вам ещё сыграю Баха, хоть и под арестом, но вообще это задел на новый театр совсем в другом месте, там, где можно творить обеими руками.
Режиссёр Серебренников всё же был на сцене – на футболках актёров "Гоголь-центра"