«Апокалипсис Средневековья». Вечная тема человечества и европейские эпидемии (ВИДЕО)

Зачем людям всех времен оказался нужен Апокалипсис?

Иероним Босх, Иван Грозный, Конец Света. Апокалипсис в картинках: Страшные суды европейской живописи. Босх: триптихи Апокалипсиса, сено и обезьяны, автопортрет католического грешника.

При чем тут Иоанн Богослов? Эсхатологический проект идеологов русского православия времен Ивана Грозного: Небесный Иерусалим и Апокалипсис на земле. Царь Иван как всадник Апокалипсиса на Руси и как образец психопатологического правителя.

Почему Апокалипсис как психическая реальность видоизменяется в разные исторические эпохи, но остается одной из центральных идеологем человечества? Как идейный и образный корпус Апокалипсиса формирует проекции будущего?

Книгу “Апокалипсис Средневековья” обсуждаем с ее автором, культурологом и искусствоведом Валерией Косяковой, с редактором издательства АСТ Анной Рахмановой, с культурологом, филологом Николаем Жариновым, редактором альманаха Artifex. Принимают участие соавторы книги "Страдающее Средневековье" Сергей Зотов и Михаил Майзульс, а также Дмитрий Поздняков, журналист, киновед, философ.

Ведет программу Елена Фанайлова

Елена Фанайлова: Давайте обсудим, что такое апокалипсис, как мы его понимаем: как Откровение Иоанна Богослова, как некие представления древних людей об эсхатологии, о катастрофе? Или современное представление о том, что такое катастрофа?

Валерия Косякова: Может быть, стоит отталкиваться от этимологии, его первоначального значения, когда это понятие использовалось для того, чтобы маркировать специфическое приоткрывание тайн. Это слово, которое говорит: сейчас будет приоткрываться тайна. Дальше мы уходим в пространство Иоанна Богослова, в христианское пространство и говорим, что это тайна или откровение о Конце света, о последних временах, о том, что ждет в финале жизни всего человечества, всего сообщества. И локально каждый должен пережить свой индивидуальный, частный конец света. Апокалипсис принадлежит иудео-христианской традиции, в христианстве как термин мы это ассоциируем с откровением, которое получил Иоанн Богослов, будучи в ссылке на славном острове Патмос, где прекрасная погода, море, отличная природа, тем не менее, именно там ему дано визионерское откровение: всадники, кони, печать, дождь, землетрясение, кровь... Конец света, или Страшный суд, происходит как часть того огромного действа, которое будет разворачиваться во время Апокалипсиса.

Николай Жаринов: Человечество всегда желало апокалипсиса. А самое главное, представьте себе мир средневекового человека – что его окружает? Богатые люди жили так, что не приведи Господь как ужасно, а теперь представьте себе жизнь крестьянина: вокруг болезни, смерти, детская смертность – почти 70%. При этом нельзя покончить с собой, потому что единственное разрешение – на будущую жизнь, которая может быть счастливой, а в этой жизни страдай, чтобы потом на небесах было все хорошо. Поэтому в 1000 году все Средневековье молится на апокалипсис, желает его! Когда начинается эпидемия чумы, все счастливы, потому что, наконец, пришли все четыре всадника, все замечательно. И все Средневековье желает смерти, все Средневековье жаждет будущей жизни, потому что жизнь на этой земле, конечно, отвратительная. И современный мир, как и Средневековье, тоже желает апокалипсиса, но совершенно по другой причине – просто дико скучно.

Анна Рахманова: Каждый хочет быть героем, каждый хочет победить своего змея.

Валерия Косякова: И спасти мир.

Николай Жаринов: У современных людей ожирение, по большей части от переизбытка калорий. Еды столько, что какой тут голод? Если мы берем "золотой миллиард".

Елена Фанайлова: Мы говорим о странах "золотого миллиарда", о Европе. В странах Азии и Африки, а также Латинской Америки другая ситуация.

Валерия Косякова

Валерия Косякова: Где идет основное развитие массовой культуры? Это Америка и европейские страны. Сколько снимается фильмов, сериалов про апокалипсис...

Елена Фанайлова: Да, невероятное количество производства массовой культуры про апокалипсис.

Валерия Косякова: Зомби-апокалипсис, ядерный апокалипсис, экологический крах, все умирают от голода... Мы часто видим этот вызов в блокбастерах, что цивилизация, культура, город терпит крах, и появляется супергерой, который начинает все это дело спасать. В этот момент у нас уже включается матрица, эта эсхатологическая модель, содержащая, на мой взгляд, в истоках Средневековье, христианское понимание, которое дальше детерминирует всю драматургию, сценарии, встречающиеся в массовой культуре.

Анна Рахманова: Апокалипсис в современности – это не конец света сам по себе, это какие-то изменения, с которыми мы должны побороться и вернуть мир, сделав его таким, какой он был, или сделав его лучше, чем он был, отдать его нашим наследникам в лучшем состоянии. Возможно, этот пересмотр этого понятия случился из-за мировых войн, из-за развития оружия массового уничтожения и всего остального, когда люди действительно увидели смерть и начали ее бояться.

Елена Фанайлова: Это означает просто угрозу жизни, угрозу существованию народов, цивилизаций, угрозу уничтожения. В апокалипсисе, как я понимаю, нет ничего выдуманного, за этим всегда стоит реальность, несмотря на то, что это воображаемый комплекс идей.

Валерия Косякова: Я думаю, и так, и не так. Апокалипсис присутствует в реальном мире или в голове? Если он присутствует в голове и становится частью культуры, то, значит, это категория, которая присуща человеку на культурно-антропологическом уровне.

Елена Фанайлова: То есть это постоянная характеристика нашего сознания и бессознательного, вне зависимости от исторических условий?

Валерия Косякова: Я не знаю, я предполагаю. Как мы можем взаимодействовать с такой категорией? Почему внешние факторы – голод, война, индивидуальная трагедия – начинают восприниматься как казни египетские? Потому что это действительно столь травматические события или потому, что нас так детерминирует культура, религиозные мифы и тексты, что мы воспринимаем эти события как апокалиптические?

Анна Рахманова

Анна Рахманова: В Древнем Египте была коллективная ответственность, каждый египтянин знал, что если он будет совершать плохие поступки, он не просто попадет в ад, он будет приближать апокалипсис. Если ты, например, крадешь летом на рынке булку, значит, ты ответственен за то, что в следующем году Нил не разольется, и будет голод, и будут наказаны и ты, и все твои соотечественники, потому что ты ведешь себя плохо. У египтян эта концепция называлась "концепция Маат", по имени богини справедливости, и она о коллективной ответственности, коллективной этике.

Елена Фанайлова: Каждому историческому периоду соответствует свое представление об апокалипсисе.

Николай Жаринов: Апокалипсисов было уже много. Мы можем сказать про чуму эпохи Юстиниана, про эпидемию "черной смерти" в средневековой Европе, потому что она воспринималась именно так. Это, по сути дела, положило конец Средневековью, с этого момента все то, что существовало на протяжении тысячи лет, пошло на изменения, именно после эпохи великой чумы начались изменения – Эпоха возрождения, потом начинается Новое время. Возникает, по сути дела, та цивилизация, которую мы знаем сегодня. Разве это не было апокалипсисом целой культуры? Именно Юстинианова чума приводит к тому, что вся Римская империя фактически подорвана, это тоже огромная цивилизация, которая формировала собой грандиозную культуру. Разве, например, высадка конкистадоров в Латинской Америке не была апокалипсисом для целого пласта культуры? Апокалипсис бывал уже много раз.

Елена Фанайлова: А европейцы воспринимали культуру майя с ее жертвоприношениями как культуру апокалиптического порядка.

Валерия Косякова: Мне кажется, что апокалиптическое мышление, как механизм, включается в тот момент, когда эпоха или культура ломается, трансформируется и переходит на новые, еще не освоенные рельсы, когда старое уже не работает, а новое еще не создано. Мои герои, например, Босх и Иван Грозный, жили на излете высокого Средневековья и переходили к эпохе Нового времени, и некоторые механизмы средневековой культуры уже изживали себя, и они должны были трансформироваться, они не описывали ту картину мира, в которой жили все эти люди. И в этот момент чувствуется крах. Когда чувствуется исторический, социальный, экономический, культурный крах, это начинает трактоваться как конец света, как апокалипсис. Поэтому я совершенно согласна, что это некоторая трактовка, которая существует внутри культуры.

Елена Фанайлова: Вы хотите сказать, что, когда наступает эпоха перелома, то апокалипсис становится бессознательным сопровождением этих изменений в головах людей, и это выражает себя в религиозных феноменах, феноменах культуры и так далее.

Анна Рахманова: Каждая эпоха создает утопию, которую она закладывает в будущее. И в тот момент, когда утопия вдруг почему-то ломается, ломаются мета-нарративы и большие идеи, и нет следующей утопии, возникает ощущение апокалипсиса.

Елена Фанайлова: Это очень интересное соображение. Посмотрим, что говорил Сергей Зотов, соавтор книги "Страдающее Средневековье", которая тоже вышла в АСТ в вашей же серии, о том, чем были апокалиптические переживания для людей Средневековья.

Сергей Зотов

Сергей Зотов: Восприятие времени средневекового человека завязано на идее того, что ты ожидаешь апокалипсиса, как какой-то финальной точки своего бытия. Потому что смерть в этом мире – это не конец, он наступает уже во время второго пришествия Иисуса Христа, и там будет решаться, пойдет человеческая душа в ад или в рай, причем не только душа, но и тело. Это предельно серьезная тема для человечества в Средневековье, и она была непосредственно связана со множеством событий в физическом мире. В частности, это были войны, которые считались во многом воплощением апокалиптической битвы между христианами и теми, кто против них. Эти битвы разыгрывались не только в реальности, это были и схватки ли духовного характера. Например, некоторые алхимики писали, что для того, чтобы истинным христианам победить в последней битве войска Антихриста, им нужно усилиться специальными алхимическими снадобьями. Коллективная вера в апокалипсис ушла в прошлое, все-таки сейчас у нас очень мало людей, которые действительно верят в то, что когда-нибудь наступит Судный день. Раньше в это верил каждый житель средневекового города, не важно, был он христианином или теологом, продавцом или богатым дворянином. Общая, коллективная воля к смерти, может быть, перешла в какие-то другие формы.

Елена Фанайлова: Послушаем еще соавтора Зотова Михаила Майзульса.

Михаил Майзульс

Михаил Майзульс: Конечно, это не была система сказок, мифов, легенд и чего-то развлекательного... Мы не можем судить обо всех, но, по крайней мере, для тех ученых людей, которые оставляли тексты, о которых мы что-нибудь знаем, это была реальность. Парадокс в том, что это будущее, которое еще не свершилось, но которое мы знаем так, словно бы оно уже свершилось, и мы можем расписать его сценарий. Есть сценарии, которые на протяжении всего длинного Средневековья выглядели совершенно по-разному, но в которых был набор главных актеров, а роли могли выглядеть по-разному. Например, есть представление о том, что настанет конец времен, и после этого вернется Христос, будет второе пришествие, Страшный суд. Есть представление о том, что Страшному суду и второму пришествию Христа будет предшествовать ряд катастрофического размаха событий, что есть некий персонаж по имени Антихрист, который явится, будет преследовать праведников, воцарится, будет убит. Все эти представления имели практическое значение. Например, когда говорим об Апокалипсисе, как о тексте или системе представлений, то часто делаем это неправильно. Мы думаем, что это слово ассоциируется исключительно с ужасом, страхом, катастрофами, а это не так. Там есть, конечно, описания всевозможных бедствий, четыре всадника апокалипсиса, которые потом были идентифицированы в нескорых толкованиях, как синонимы бедствий, которые обрушились на человечество, мора, войны и прочее. Но это и тексты, в которых огромное количество образов триумфа. Силы зла оказываются повергнуты, Антихрист, лжепророк, Сатана отправляются в огненное озеро, происходит торжество Христа. И на протяжении столетий этот текст читали не только в поисках катастроф, которые можно как-то соотнести с настоящим, но и в поисках образов утешения, образов славы, мира святых, второго пришествия, которое восстановит справедливость, и прочее. Кроме того, мы представляем, что слова про апокалипсис исключительно про будущее, что это пророчество. Это тоже не так, потому что этот текст и многие другие, похожие на него христианские пророчества, могли прилагаться не только к будущему, но и к прошлому, как ключ, позволяющий прочитать историю, и к настоящему, а это уже выводит нас на то, что это были тексты, практически значимые.

Елена Фанайлова: Валерия, как вы придумали эту книгу? Она насыщена большим количеством визуального материала, то есть это книжка прежде всего искусствоведа, историка искусства, а уже потом трактователя богословских понятий.

Валерия Косякова: Я культуролог по образованию и по способу мышления, и мне хотелось произвести очень специфический анализ культуры. Все началось давно, я была в Праге, увидела собор святого Витта: ночь, поздно, звезды, чудовища, бутылка вина, величественная готика, многопрестольная архитектурная композиция... И подумала: где у нас, в средневековой Руси, мы можем увидеть очень сложную архитектуру, чтобы она была выразителем идей "Бесов" Достоевского, историософии, политических амбиций? Исследовательская судьба меня привела к собору Василия Блаженного, или Храму Покрова-на-рву на Красной площади, и мне стало интересно, откуда появилась эта странная архитектура. Откуда появились эти столбы, эти башни, эти узоры, эта странная конфигурация, многоалтарность? Сложная эпоха – Ивана Грозного, и чтобы понять, что, условно, было в его голове, нужно было препарировать те тексты, которые оказывали на него влияние. Потому что он, как человек своей эпохи, своей картины мира, был взращен на определенном понимании истории, времени, событийности. И я предполагаю, что именно Откровение Иоанна Богослова, и представления об избранности, о последних временах его детерминировали, они его толкали на походы, на войну, потом на опричнину. По большому счету, это период государственного террора, который был направлен на уничтожение огромного числа людей немыслимыми пытками. Это инсценировка того, что обещает Иоанн Богослов в откровении, – варить, топить, жарить, сажать на кол...

Елена Фанайлова: По-моему, он был просто сумасшедший маньяк. Как и человек, к дочери которого он безуспешно сватался, я имею в виду Генриха VIII. Мне кажется, что это вообще историческая параллель, там была большая почти любовная история, и эта параллель очевидна и поразительна: оба религиозные реформаторы, оба значительные государственные деятели, при этом абсолютные маньяки.

Николай Жаринов

Николай Жаринов: Власть, а тем более желание власти – это то, что почти всегда граничит с безумием. Представьте себе Ивана Грозного мальчиком, которому с детства втолковывают о его божественном происхождении, и что там в конечном итоге могло произойти? Ты потомок Цезарей, наследник Рима, ты избранный... На тот момент не существует ничего, кроме религиозного сознания. Мы говорим про воплощение в жизнь идей Иоанна Богослова, но посмотрим других правителей Европы. Например, Карл IV начинал строить собор святого Витта в Праге, и этот город вписан в круг церквей, потому что круг – это Небесный Иерусалим. Вспоминаем Данте, образ сферы, круга, божественную завершенность, рай – это сфера, которую мы видим на небе, Луна, Солнце и все остальное. При этом есть реальный Иерусалим, и тот же Карл IV выстраивает целый район Карловой площади, который по всем параметрам полностью соответствует Иерусалиму того времени.

Елена Фанайлова: Если говорить про Иерусалимы вокруг Москвы, можно упомянуть архитектурные комплексы?

Валерия Косякова: Мне кажется, что даже интереснее посмотреть на Новый Иерусалим как на некоторую идею, которая преследует, поселяется в сознании, культуре. Мне было интересно найти истоки, откуда берется это желание мессианства, богоизбранности, историософия, что у России избранный путь, что только эта страна несет истинную благодать, может влиять на другие страны… А Ивану Васильевичу, да, с юных лет вкладывалось в сознание, что он избранный, идеальный царь. А что может сделать идеальный богоизбранный царь? Он будет выполнять ту идеальную матрицу, которая заложена в его культуру. А идеальная эта матрица – это стремление к важнейшему, наивысшему моменту, и для христианина это Страшный суд, это наижеланнейшее, что может быть. Поэтому апокалипсис, помимо негативных его коннотаций, для средневекового христианина нес положительный образ, это самый желанный момент – наконец, закончится земное время, мирское, суета сует, не будет времени, не будет пространства, не будет земли, мы будем с Богом.

Дмитрий Поздняков

Дмитрий Поздняков: Общая интенция книги была такова, что апокалипсис, конец света проходит становление из самых древних времен, он обретается в представлении, потом представляется в тексте, потом попадает на изображения, и в конце концов, в эпоху Ивана Грозного реализуется этим царем непосредственно в том, что мы называем реальностью. И этот кошмарный переход из некого отдаленного представления, то, что он может стать нашей реальностью, а не чем-то развлекательным или какой-то пугалочкой, очень важная, мне кажется, вещь на все времена. И это позволяет взглянуть на апокалипсис как на безличностную, может быть, превосходящую всех нас структуру, которую нужно всегда иметь в виду, которой, может быть, в каком-то смысле нужно опасаться, держать ухо востро.

Елена Фанайлова: В нашей современной ситуации меня настораживает, что идеи мессианства возвращаются в Россию в искаженном виде. Сейчас в России происходит такая архаизация сознания, что мы выступаем буквально как Иосиф Волоцкий, который говорил про величие и свет миру. Весь этот комплекс идей, как книжка Валерии нам убедительно доказывает, связан с идеей катастрофы…

...Если говорить про Босха, что такое для него был апокалипсис? Иероним Босх с его набором инструментария, картин, ваш второй центральный герой, ему посвящается вторая глава. Иногда, когда я смотрю на него, я думаю, что это просто комикс. И это огромная мистерия или опера. Если говорить о жанре апокалипсиса, например, в каких терминах мы можем его описать? Босх – дико образованный человек, я имею в виду его богословское образование. Когда современные критики обвиняют его в каких-то извращения, мне кажется, это просто дико смешно.

Валерия Косякова: Босх – это, конечно, герой своего времени. Он был начитанный, у него была большая библиотека, и он явно разбирался в теме. Я не думаю, что он сам про себя сказал бы, что он "певец апокалипсиса", я думаю, он сказал бы: я певец морали и нравственности. А куда без морали и нравственности, если у тебя нет четких директив. Для средневекового и позднесредневекового человека они были: грех, добро и зло, Страшный суд. Босх жил тогда, когда этот вектор переставал работать, именно поэтому на смену ему приходит потом Реформация, которая дает новый инструментарий для понимания человека и общества. Босх принадлежал идеальной католической картине мира, но жил уже в другую эпоху, и это ощущение рождало в нем идею, что мир полон греха. В нашей повседневности, в нашей бытовой жизни лукавый, искушения подстерегают на каждом шагу, и только суперморальный человек, который делает сверхвыбор наподобие возвращения блудного сына, может быть удостоен хоть какого-то уголка вместе с Христом. И для Босха идеал – только Христос. Если посмотреть, кто у него на картинах гармонично, красиво, пропорционально нарисован, это только Христос. "Подражание Христу" – это был очень популярный текст в те времена, то есть все, что ты можешь сделать наилучшее, только подражать, страдать. И на втором месте – супераскеты. Если вы не аскет, если вы не Иероним, если вы не томитесь в пустыне, если вы выпиваете, закусываете, прелюбодействуете и дальше все смертные грехи, то вас ждет красивый босхианский Страшный суд.

Елена Фанайлова: Коллеги, а вы любите Босха? Он в моей молодости был эстетическим кумиром, модным атрибутом. Если у тебя на полке стоял альбом Босха, все, ты эстет высшего порядка.

Анна Рахманова: Мне он нравится чисто эстетически. Мне очень нравится рассматривать детали, вживую он совершенно восхтителен, как он пишет краской. И в интернете есть его огромные полотна, выложенные в огромном разрешении, и так даже не посмотришь вживую, можно приблизить настолько, что увидеть маленьких ангелочков, которые берут некоторые избранные души и уносят в рай.

Николай Жаринов: Я Босха полюбил сразу. У него картина – это же текст, не просто полотно, а как книга. И что мне очень нравится у Босха, во-первых, это его конкретика, как бы смешно это ни звучало, и во-вторых, его самокритика. Он очень убежденный католик, ярый христианин, который очень много кого ненавидит, в том числе и себя.

Валерия Косякова: Босха действительно любили католики, испанцы, но с XVII века они в Босхе заподозрили ересь, что-то странное, неладное, и можно сказать, что дальше Босх какое-то время пылился. И кто его достал обратно, почему у нас культ Иеронима в ХХ веке? А достали его очень беспокойные испанцы после Первой мировой войны, Сальвадор Дали и компания, сюрреалисты. Более того, у Дали есть картина "Великий мастурбатор", и в этой картине он воспроизводит фрагмент из рая, сада земных наслаждений, где он увидел свой профиль в скале. А дальше сказали, что Босх – дедушка сюрреализма, потому что это единственный герой, который говорил про Эрос и Танатос, потому что все Средневековье – это зажатие сексуальной энергии, а Босх – это фейерверк. И они увидели это в Босхе. Плюс они любили еще Фрейда, и у них была тяга к состоянию измененного сознания, и Иероним был для них эталонный художник. И они его выставили вместе с собой на одной из самых больших выставок сюрреализма, она открывалась с работы Иеронима. И между Первой и Второй мировыми войнами его снова видят, он говорит про больное, он говорит тем самым языком. Дальше он становится очень востребованным художником ХХ века, потому что ужасы, страхи, апокалипсисы ХХ века лучше всего выражаются его текстом.

Анна Рахманова: Мы много говорим об ожидании апокалипсиса как такового, как было во многих культурах, а я хочу напомнить про скандинавскую культуру, где люди рождались с сознанием того, что апокалипсис уже был, что он их снова ждет, и это ничего страшного. Потому что все начнется снова, все продолжится, все будет таким же, как было до этого, мы переживем апокалипсис. "Двое из нас переживут апокалипсис, спрячутся в божественной роще, и человеческий род снова начнется" – прорицание Вельвы, и она говорит: "Я видела, что..." – рассказывая об апокалипсисе, говорит в прошедшем времени, не в будущем. И это совершенно другой взгляд на ту же самую культуру.

Валерия Косякова: Для меня сейчас апокалипсис второй половины ХХ века – это то, что происходит внутри, что закрыто внутри, как некоторое экзистенциальное становление или индивидуальная травма. Я его не предполагаю как исторический какой-то финал. Фильмы Ларса фон Триера, Тарковского – я там это вижу, я вижу переживание, индивидуальный аффект. Это специфическое ощущение, очень травматичное, дается через сложные образы, через сложные тексты, через внутреннее. И для меня поэтому апокалипсис сейчас – это внутренний апокалипсис, то, что у тебя в голове, то, что происходит в тебе.