Британская корпорация FDM, вручающая премию Every woman in technology awards, назвала женщиной года Асель Сартбаеву – ученую и доктора химических наук из Кыргызстана. "Феноменальная женщина, которая не только производит революцию в сфере технологий, но и оказывает огромное влияние на разнообразие и инклюзивность во всем мире", – отметили в редколлегии.
Премия Every woman in technology awards вручается ежегодно, ею награждаются выдающиеся женщины из Великобритании и других стран за достижения в науке, технологиях и математике. Асель Сартбаева – одна из первых всемирно признанных ученых из Центральной Азии. Она разработала метод транспортировки и хранения покрытых кремнием вакцин без охлаждения – энсиликацию. Вакцины, защищенные таким образом, не разлагаются даже при нагревании до 100°C или хранении до трех лет. Внедрение этой технологии может сделать транспортировку вакцин значительно дешевле.
Ученая входит в Королевское научное общество Великобритании, членами которого были Исаак Ньютон и Стивен Хокинг. После учебы в Бишкеке она защитила докторскую степень в Университете Кэмбриджа, занималась исследованиями в Оксфордском университете, а с 2012 года работает в университете Бата.
Помимо научной работы в Англии Асель Сартбаева занимается общественной деятельностью в сфере расширения прав девочек и женщин, а также популяризацией науки среди детей. Сейчас она делает фильмы для детей, в которых доступно объясняет экспериментальную химию. Мы поговорили с Сартбаевой о ее работе, пандемии и о том, как она пришла к активизму.
— Во-первых, поздравляю с наградой! Расскажите, как прошло вручение?
— Спасибо, я удивлена, что выбрали меня, но очень рада. На вручении я поблагодарила тех, кто номинировал меня, и призвала всех вакцинироваться. Не верьте всякой дезинформации и идите вакцинируйтесь!
— Расскажите, как вы пришли к разработке метода хранения вакцины?
— После рождения первой дочери мы с мужем повели ее на прививку. Там врач достал вакцину из холодильника и поспешно вколол ребенку. Я удивилась и спросила об этом. Врач объяснил, что вакцины перевозятся в холодильниках при температуре от 2 до 8 градусов, как только температура поднимается, они портятся. Я задалась вопросом: почему бы не использовать в этом случае кремниевые структуры, устойчивые к различным условиям? Идея казалась безумной.
Проблемой термоустойчивости вакцин занимаются многие, но они используют органические структуры. Я обратилась к неорганическому материалу. Первые два года абсолютно ничего не получалось или получалось стекло вместо порошков, я уже хотела сдаться и закрыть проект, как вдруг случился прорыв, и мы начали получать порошки. Сейчас над проектом трудится целая команда, у нас намного больше данных, анализов, результатов и уверенности в том, что наш метод работает и сможет помочь миллионам людей.
— Повлияла ли пандемия на процесс работы?
— Пандемия полностью поменяла взгляды на проблему с транспортировкой вакцин. Если раньше мне говорили: "Да, да, это глобальная проблема, да, да, надо ее решать", но не считали это чем-то срочным, то сейчас, [когда человечество] столкнулось так близко с вирусом и вакцинами, эта проблема стала самой важной.
До пандемии я отвечала, что мой метод будет готов к использованию через 10-15 лет – надо пройти клинические испытания, тесты, нормативно-правовые моменты и прочее. Но пандемия показала, что все это можно сделать за 9 месяцев. До пандемии мы такое и вообразить не могли! Оказывается, при необходимости можно меньше чем за год пройти все фазы испытаний и получить одобрение к использованию. Для нас пройти через то же самое теперь, думаю, будет легче и быстрее.
— Можно ли сказать, что и желающих инвестировать в ваш проект стало больше?
— Да, меня сейчас многие толкают создать частную компанию, и много желающих инвестировать в проект. Я думаю об этом, но не совсем частную компанию, а spin-out от университета. Это упрощает и ускоряет кое-какие процессы. В частной компании ты можешь сфокусироваться на одной цели: выбрал вакцину и работай над ней, получил инвестицию и работай. При университете мне надо подавать на гранты. Полгода получаешь грант, потом медленно каждый этап согласовываешь, и то, на что в частной практике уходит 6 месяцев, в университете может занять 5-6 лет.
— Сколько человек сейчас работает в вашей группе?
— К сожалению, очень мало, постоянно не хватает рук. В моей группе три аспиранта и один докторант. Это тоже сводится к грантам, по которым прописано определенное количество человек и их заработные платы.
Асель Сартбаева с коллегами. Фото из личного архива
— Какие вакцины вы можете предохранять вашим методом?
— Сейчас трудно сказать, сколько именно вакцин мы можем предохранить с помощью этого метода. Пока мы провели испытания на 14 вакцинах. Из них 13 у нас работают хорошо, а одна – не так хорошо.
— Нужно ли разрешение от производителей вакцин для тестирования?
— Нет, на этом этапе разрешение не нужно. Мы просто покупали вакцины или ингредиенты, из которых она состоит, и тестировали. Но, конечно, на этапе внедрения нашего метода в технологию производства нам необходимо будет разговаривать с производителями. Сейчас мы уже говорим с двумя компаниями. Мы хотим, чтобы производители лицензировали наш метод и внедрили его в конечный, чтобы сделать вакцину термоустойчивой. Так вакцину можно будет развозить по всему миру без холодильников.
— Много ли ученых в мире, пытающихся решить проблему термоустойчивости вакцин?
— Над этим вопросом трудятся несколько групп, мы все используем разные материалы. Наш метод отличается использованием кремниевых структур, которые сильно отличаются от структуры вакцин и их легко отделить друг от друга. Кремний нетоксичный для организма и им легко манипулировать, он недорогой, его много в природе.
— Расскажите, как выглядит рабочий день научного работника?
— Мы с мужем оба ученые, знание научной среды помогает нам легче договариваться и в быту. В этом у нас нет гендерных предрассудков, мы оба одинаково заботимся о детях и доме. По утрам мы отводим их в школы, поэтому на работе мы появляемся поздно – в 9:30, после работы в 5 вечера забираем детей из школы и вечер посвящаем семье. Иногда приходится работать по вечерам дома, но я стараюсь этого не делать. В любом случае, я не волнуюсь за детей и дом – знаю, что Стивен обо всем позаботится.
— Ученым-парам часто приходится жить в разных городах и даже странах из-за работодателей. Сталкивались ли вы с этим?
— Да, это частая практика среди наших друзей. Но мы в самом начале решили, что главный приоритет – быть вместе, даже если будет значить, что кто-то один из нас будет не на самой лучшей карьерной позиции. Когда мужу предложили позицию в Аризоне, я поехала с ним в США. Через три года он вернулся со мной в Англию и устроился на должность ниже, когда мне предложили работу в Оксфорде. Вместе нам веселее. В Штатах мы оба занимались компьютерным моделированием и, чтобы не сломаться от сидячей работы, начали ежедневно ходить в танцевальный зал рядом. Эта история закончилась наймом личного тренера и турами по стране в соревнованиях по бальным танцам.
— А в академической среде вы сталкивались с пренебрежительным отношением только потому, что вы – женщина?
— Конечно. Дискриминация женщин в науке всегда была, есть и, к сожалению, еще долго будет. Раньше я старалась не говорить об этом, потому что боялась потерять работу или оказаться в конфронтации с обществом, а на такой спор у меня не было энергии. Сейчас у меня есть стабильная работа и какие-то достижения, и я чувствую себя чуть больше уверенной в этом плане.
Мужчины и женщины, которые говорят, что все хорошо с правами женщин, и кричат, [что] нужно перестать давать женщинам в науке финансирование, проекты, публикации, не хотят смотреть на проблему объективно. Многие уважаемые профессора начинают говорить, что "стало слишком много женщин на факультете", появилась там одна женщина, и уже всех это злит. В химии у нас учиться идут 50 на 50, работать приходит меньше женщин, но на самых высоких постах – одни мужчины.
— Почему так происходит?
— С одной стороны, общество давит: на женщине весь быт, беременность, роды, дети, забота о детях, муже, пожилых родственниках, с другой – в науке, позволю себе сказать, гнобят. Года два назад, помните, нобелевский лауреат [Тим Хант] призвал не брать женщин в лаборатории – они или в тебя влюбляются, или плачут. Переворот с правами женщин, который мы все так долго ждали, так и не случился. И в ближайшее время он не произойдет. Наверное, надо взять целое поколение и переучить его. Но как это сделать, если молодые ученые – мужчины, которые копируют привычки своих старших коллег-мужчин?
Недавно было исследование, где работодателям давали резюме с женскими и мужскими именами и одинаковыми профессиональными данными, и они выбирали только мужчин, а женщин – только в том случае, если их квалификации в два или три раза превышали мужчин. То есть на этапе найма в науке у людей предубеждения.
То же самое и с публикациями: престижные научные журналы чаще публикуют мужчин-ученых, женщины чаще публикуются в маленьких журналах. Так же и с финансированием: большие гранты доверяют мужчинам, мелкие – дают женщинам. Все фильмы, реклама, сказки, книги по истории, разговоры взрослых о женщинах и мужчинах, старшие коллеги – все это влияет на пренебрежительное отношение к женщинам.
— Как вы реагируете на сексизм? Отнимает ли это силы?
— Борьба всегда отнимает силы. Недавно я читала статью ученого еврейского происхождения, который сталкивался с антисемитизмом, но впервые решился ответить на ненавистнические заявления против евреев. Он пишет, что этот спор забрал у него столько времени, сил и мыслей, что он был несколько недель усталым от этого, но понял, как женщинам должно быть сложно постоянно выслушивать унизительные шутки, отстаивать свое мнение и бороться против дискриминации.
Это так и есть. Раньше я как-то оберегала себя от конфликтов, но сейчас я стараюсь замечать и противостоять, даже если это какие-то шуточки. Это изматывает, особенно когда отовсюду и даже среди думающих, казалось бы, людей такие глупости. Но не молчать важно.
— В этом году вы стали послом доброй воли ЮНИСЕФ "Девочки в науке" и стали чаще высказываться против дискриминации девочек и женщин. Почему, несмотря на всю энергозатратность активизма, вы решили расширить свою общественную деятельность?
— У меня двое дочерей. Мне хочется, чтобы они жили в более справедливом мире, где у них есть такие же возможности, как и для мальчиков. Вы знаете, во сколько лет девочки теряют уверенность для решения сложных для их возраста задач и интерес к науке в целом? Исследования показывают, что в 6 лет! То есть начинать работу с детьми в 6 уже поздно, поэтому я последние пять лет хожу в школу к деткам от 4 лет и показываю им химические эксперименты, рассказываю о науке, всем дико интересно.
Фото из личного архива Асель Сартбаевой
Я делаю это не только для популяризации науки, но и для того, чтобы дети знали, что ученые могут быть не только белые дяденьки, но и азиатские женщины, что наукой могут заниматься не только мальчики, но и девочки. Я вижу, что в 4 года тянутся ответить все – и мальчики, и девочки, но в 6 лет поднимают руки только мальчики.
Девочки в 6 лет понимают себя лучше, чем мальчики в том же возрасте, поэтому и подвергают себя сомнению раньше. А в постсоветских странах к этому добавляется еще и воспитание родителей, учителей, общества – мальчиков воспитывают не сдаваться, поощряют их интересы, когда девочек больше учат вести себя хорошо, быть примерной, не перебивать.
— Расскажите о воспитании ваших дочерей.
— Мы максимально воспитываем дочерей вне стереотипной бинарной – мальчики такие, девочки такие – системы. Мы всегда покупали им и как конструкторы и тракторы, так и куклы и кухонные наборы. Также важно родителям мальчиков позволять им играть и с кухонными наборами, с куклами, так же, как и с машинками. Чтобы было нормой, когда мужчина готовит дома или ухаживает за детьми, а женщине не стыдно интересоваться кирпичами и строить здания или сооружать тракторы.
Мы с самого рождения относились к этому вопросу серьезно и не делили "девочки носят розовое, а мальчику стыдно" или "девочки должны иметь такие манеры, а мальчики – такие". Это важно не только для того, чтобы они росли свободными, открытыми и добрыми к себе и миру, какую бы профессию, одежду или стрижку они ни выбрали. Они видят, что папа готовит и убирается после работы так же, как и мама: значит, могут выбрать себе партнеров, которые считают их за равных.
Хотя даже при наших максимальных стараниях им в голову через общество, медиа, друзей просачиваются эти вредные гендерные идеи. Мальчикам в садике не дают играть в "девчачьи" игрушки – кухонные приборы, утюг, мягкие игрушки. Также и девочкам: не трогай машинку, оставь меч, вот угол с колясками, куклами и бантиками. Это разделение так заметно, когда я в школе, и девочки сидят тихо, а мальчики кричат, перебивают, поднимают руки и высказывают свое мнение. Я стараюсь поднимать девочек, чтобы они говорили тоже.
В детстве, когда наши девочки были одеты не в розовое, а, например, в синее, то родители тут, в Англии, недоумевали: как, это разве не девочка? И знаете, чем опасно это синее-розовое? В мире много людей, которые не идентифицируют себя строго синим или розовым, нежным и брутальным, много людей между. Мы хотим, чтобы девочки выросли в более сбалансированном мире, чтобы они знали, что это нормально, и не гнобили, если мальчик хочет шить платья, а девочки – строить ракеты.
В Кыргызстане, когда мои родственники видят, что муж ставит чай, а я лежу, также недоумевают. И я спрашиваю: почему когда он лежит, а я ставлю чай – это для вас нормально, а в другую сторону тяжело смотреть?
— Верите ли вы, что в скором времени изменится положение женщин?
— Нет. В скором времени — нет. Мне кажется, что мир слишком оптимистичен и поэтому не хочет проделывать большую работу. Мою веру в скорые изменения убили пандемия и нападение мужчин, а затем и полиции на женщин, вышедших 8 марта на мирный марш против гендерного насилия [в Бишкеке в 2020 году].
Пандемия усугубила неравенство и показала, насколько не защищены женщины и экономически – на работе, медики те же самые, и социально – сколько насилия происходит в семьях. В этом году я отказалась давать интервью на 8 марта или поздравлять женщин, потому что я все еще злюсь на то, как на единственный в году день, когда женщины говорят о нарушении их прав, избиениях, убийствах и бесправии, выходит группа боевых мужчин и нападает на них, а потом появляется полиция и задерживает девушек и полностью игнорирует насильников.
Когда многие мужчины в государстве не считают женщин за людей, не хотят видеть проблемы дальше своих и при этом раз в году говорят, что женщины эмансипировались, радикализировались, что стало много феминисток.