«Мой отец хотел быть шипом, который колол бы СССР». История советского перебежчика

Кадр из фильма "Мой отец, шпион"

В августе 1978 года студентка из Советской Латвии Иева Лешинска готовилась к возвращению на родину из Нью-Йорка, где она гостила у отца, служащего советской миссии при ООН. Однако ее планы и вся дальнейшая жизнь изменились в один день. Ее отец Имант Албертович Лешинский решил просить политического убежища в США.

Режиссеры Гинтс Грубе и Яак Килми на студии Mistrus Media сняли о жизни невозвращенки документальный фильм под названием "Мой отец, шпион". Корреспондент Радио Свобода поговорила с Иевой Лешинской, ныне латвийской журналисткой и переводчицей.

Your browser doesn’t support HTML5

Разговор с Иевой Лешинской


– Иева, в 2017 году вы издали сборник статей и воспоминаний вашего отца. Сейчас вышел документальный фильм, в котором героиня – уже вы сама. Как эта история началась для вас?

Я знала, что отец сотрудничает с КГБ, что он коммунист, а также что он очень умный человек


В 1978 году я приехала к отцу в Нью-Йорк. С большими трудностями, меня почему-то долго не хотели выпускать из Советского Союза. Он работал в Организации Объединенных Наций и пригласил меня на месяц в гости. Я знала, что отец сотрудничает с КГБ, что он коммунист, а также что он очень умный человек. Больше ничего. К тому времени я уже отучилась два года в университете. Думала, что в конце августа вернусь в Латвию. Но тут обнаружилось, что мой отец решил перебежать к американцам и мое прибытие в Нью-Йорк его решение ускорило. Он предложил мне остаться с ним, дав 24 часа на раздумья. Я сказала, что должна вернуться к маме. Тогда он велел мне пойти в советское консульство и попросить продлить разрешение на пребывание в Соединенных Штатах, поскольку он хочет показать мне Вашингтон. Мы на поезде поехали в Вашингтон и поселились в шикарной гостинице, хотя мне и было сказано, что денег не особо много. И тут уже решение мне пришлось принимать за пять минут. Я могла остаться с ним или отправиться в посольство и сообщить, что отец – предатель родины, а я порядочная советская гражданка и хочу вернуться. На такой шаг я не была способна. Мне казалось, что предать отца, отказаться от него – это ужасно.

Мы провели день в Вашингтоне, осматривали памятники и ели в роскошных ресторанах. Было воскресное утро. Отец сказал: мы с Расмой (его второй женой) не вернемся в Нью-Йорк и в Советский Союз, мы перебежим здесь и сейчас. Все, о чем я думала в тот момент, что я не готова ни на какие политические заявления. Я не испытывала любви к советскому государству и не собиралась превращаться в орудие пропаганды. Если бы я вернулась, меня бы затаскали по телепередачам, газетам, не говоря уже о КГБ. Но, конечно, остаться в той гостинице с отцом было в то время решением на всю жизнь. И это означало, что я никогда не увижу маму. Я выбрала остаться. И сразу попала в какой-то шпионский фильм. Только тогда я узнала, что отец уже сотрудничал с ЦРУ. А еще позже что он делал это более 20 лет.

Я узнала, что отец уже сотрудничал с ЦРУ. А еще позже – что он делал это более 20 лет

– А когда вы узнали, что он работал на КГБ?

В 16 лет. Родители разошлись, когда мне было 6 лет, но с отцом мы встречались, и со временем все чаще. Мама очень не хотела этих встреч. Теперь-то мне понятны некоторые причины, но в то время это меня очень расстраивало. И как-то в приливе гнева она сказала, что я даже не знаю, кто мой отец на самом деле. Что он агент КГБ. Это вызвало у меня ужасный шок. Я могла допустить, что он коммунист, умный коммунист, а не такой глупый, как большинство из тех, с кем я имела дело в то время. Но как может быть, что мой отец – один из "них"? Постепенно я смирилась: очевидно, его убежденность настолько глубока. Но я не знала, что его шантажировали.

– Как случилось, что он стал работать на КГБ?

Отец учился в Институте международных отношений в Москве. В то время он еще верил в идеалы социализма и хотел быть дипломатом. В сущности, он свою эту очень левую убежденность потерял уже во время учебы потому что ему пришлось иметь дело с отпрысками членов Политбюро, которые оказались очень сомнительной, циничной компанией. В 1955 году он вернулся в Латвию, начал писать дипломную работу, и к нему вдруг пришел человек и спросил, не хотел бы он сотрудничать. Он отказался, объяснив, что уже договорился о работе в МИД Латвийской ССР. Прошло еще какое-то время, и его вызвали в так называемый "Угловой дом" [здание КГБ Латвийской ССР] и довольно жестко напомнили, что при поступлении в институт он солгал. Не упомянул в анкете, что его отец, мой дед, в последний период немецкой оккупации был рекрутирован в полицейские войска. Ему предложили выбор: пойти на сотрудничество, и тогда этот факт никогда не всплывет на свет божий, или, знаете ли, в сибирских школах есть свободные учительские вакансии. И он согласился. Он понял, что иначе сможет найти работу только на каких-нибудь задворках Советского Союза.

Иева Лешинска

КГБ поручил ему разрушить эмигрантскую общину

В фильме прозвучало, что его вместе с вашей матерью готовили для работы в Западном Берлине.

Это было в 1958 году, когда я уже родилась. В результате венгерских событий 1956 года отец утратил последние иллюзии. Ему предложили, чтобы сотрудники КГБ натренировали его с моей мамой для засылки сначала в Восточный Берлин, а потом они в качестве агентов-нелегалов должны были перебраться в Западный Берлин. Оба в совершенстве освоили немецкий. Там они и планировали перебежать. Но засылка не состоялась. Дело в том, что рекомендации для поступления в институт ему давали люди, которые были связаны с так называемыми национал-коммунистами в Латвии: Анна Янковска, которая была в его школе директором, а в ульманисовской Латвии действовала в подполье, и ее близкий знакомый Эдуард Берклавс ​[до 1959 года – председатель Совета Министров ЛССР]. А в 1959 году произошла "чистка национальных кадров". К тому же по иронии судьбы в тот год перебежал на Запад офицер КГБ, с которым мои родители имели дело в Москве.

Кем работал ваш отец? Каково было его прикрытие?

Долгое время он работал главным редактором журнала для эмигрантов Dzimtenes Balss ("Голос Родины"). Затем поднялся по карьерной лестнице и служил председателем президиума Комитета по культурным связям с соотечественниками за рубежом. Соответственно, поддерживал тесный контакт с латышами в эмиграции. КГБ поручил ему разрушить эмигрантскую общину и по возможности привлечь к сотрудничеству тех, кто согласен поехать в Советскую Латвию для поддержания этих культурных связей. Усилия отца приносили известные плоды, потому что в среду латвийских эмигрантов был внесен раскол. И когда отец переметнулся, он много выступал перед западными латышами, ездил в Европу, и ему приходилось заниматься исправлением собственных же достижений. Он убеждал их не ездить на родину на деньги КГБ. В его архиве есть листок, на котором написано: "Я выпустил джинна из бутылки, и теперь мне нужно загнать его обратно". Потому что были люди, которые ему попросту не верили. Они верили советскому чиновнику, но не верили человеку из свободного мира.

Американцы уговорили его вернуться в Латвию: если он хочет навредить советской власти, пусть он делает это изнутри

Сколько времени ему пришлось ждать момента, чтобы связаться с представителями западных спецслужб?

Впервые он попытался перебежать еще в Риме в 1960 году. Его послали корреспондентом на Олимпиаду, поручили встретиться с выдающимися пловцами-латышами из Австралии, братом и сестрой, и завербовать их. Но он пошел в посольство США и заявил, что хочет остаться. Его английский в то время был далеко не блестящим, и в посольстве толком не поняли, чего он хочет. Его отвели на какую-то квартиру и попросили подождать. С американской военной базы в Западной Германии поднялся самолет, которым в Рим прилетел военный контрразведчик, латыш по национальности, и он смог объясниться. Однако американцы уговорили его вернуться в Латвию: если он хочет навредить советской власти, пусть он делает это изнутри.

После венгерских событий отец осознанно хотел рушить этот строй и даже подумывал создать подпольную организацию. В Нью-Йорке он достаточно регулярно встречался с сотрудниками ЦРУ и ФБР, поставлял им информацию об известных ему агентах в советской миссии в ООН. Он был начальником среднего уровня с перспективой роста, референтом секции переводчиков. А кроме того, секретарем местной партийной организации и президентом Клуба русской книги ООН.

Во всем этом достаточно безрассудно участвовала моя мачеха, вторая жена отца. Она копировала документы и выносила их из советской миссии, где работала секретарем. Рассказывала мне, как однажды, когда там праздновали Новый год, она пришла и с порога заявила, что у нее болит голова. Как только был выпит первый бокал шампанского, она вышла – якобы чтобы принять таблетку. Но отправилась в кабинет какого-то высокого начальника и начала фотографировать документы своей маленькой камерой. А затем быстро ушла с мероприятия, села в такси, поехала в одну сторону, затем сменила машину и поехала в другую сторону, чтобы в какой-то квартире встретиться с агентами ЦРУ, выпить шампанское и еще раз встретить Новый год.

– Как складывались ваши отношения с отцом?

Сейчас, спустя сорок с лишним лет, я понимаю: отец хотел, чтобы я осталась в Америке потому, что пытался как-то компенсировать мне долгие годы, когда его у меня не было или когда он появлялся раз в месяц. И в первый месяц в Нью-Йорке у нас были очень хорошие отношения. Мы вместе ходили по ресторанам, мне нравилось разговаривать с ним. Но все изменилось сразу после того, как он перебежал к американцам. Ему казалось, что я должна быть счастлива. Потому что счастлив был он сам: ему наконец не нужно было бояться за свою жизнь, его охраняли, он станет свободным человеком, сможет говорить, что думает. Я тоже, в конце концов, вырвалась из ужасного Советского Союза. Но счастлива я не была. Я чувствовала себя ужасно виноватой перед мамой, близкими друзьями, своей жизнью. Внезапно у тебя больше нет ни прошлого, ни будущего, ты чувствуешь себя очень одиноким.

Кадр из фильма "Мой отец, шпион"

Человеку, который выбрал жизнь разведчика, не следовало бы заводить семью

Он обвинял меня в неблагодарности. Мать писала, как страдает без меня, уговаривала вернуться. Он считал, что ее заставляет КГБ. Конечно, их очень интересовали мои контакты с мамой, но у нее, безусловно, были чувства, в которых отец ей начисто отказывал. Человеческое измерение было ему чуждо. Перебежчики могут быть смелыми, могут гордиться тем, что сделали ради свободы и демократии, для разрушения другой системы, но в личной жизни они несчастливы и приносят несчастье семье. Человеку, который выбрал жизнь разведчика, не следовало бы заводить семью.

В ЦРУ планировали выжать из отца максимум информации, а там пусть живет как знает. Но у него были амбиции, он хотел продолжать бороться с советской властью, хотел престижного статуса, к которому привык. Однако не было никакого документа об образовании, на основании которого он мог бы начать новую карьеру. Только через два года в ЦРУ ему изготовили поддельный диплом об окончании Московского университета на имя Питера Дорна.

Отец сказал: если тебе станут задавать много вопросов, знай, что перед тобой агент КГБ

– Вы жили не под своими именами, у вас были легенды, которые далеко не соответствовали вашей прошлой жизни?

Мы встретились в Госдепартаменте с советскими представителями, которым сообщили, что перешли на другую сторону по своей воле, что никто не давал нам коктейлей с наркотиками и не похищал. И в тот же день отец сказал, что нам нужно стать другими людьми. Он выбрал имя Питер Фридрих Дорн. "Dorn" по-немецки шип, он хотел быть шипом, который колол бы Советский Союз. Якобы он родился в Кенигсберге в немецкой семье, занимался издательским делом, ездил по странам социалистического блока, ему даже напечатали соответствующие визитки. Расма стала Линдой Егоров-Дорн, поскольку якобы ее отец был югославским партизаном. Я по легенде родилась в Восточном Берлине, потом с семьей перебралась в Западный. Известны были даже названия улиц. Отец по делам бизнеса жил в Москве, поэтому в школе и вузе я училась там. Я стала Эвелиной Дорн, имя выбрала потому, что могла называться "Ив" – похоже на "Иева". Таковой я была вплоть до смерти моего отца. Мне потом пришлось писать в университет, чтобы мой диплом переделали на новое старое имя.

– Вам часто приходилось рассказывать эту историю?

Отец сказал: если тебе станут задавать много вопросов, знай, что перед тобой агент КГБ. Он не учел, что у меня будут бойфренды и близкие друзья. У меня склонность к литературе, я не могла ограничиться сухими данными легенды о моей якобы родине Германии, в которой никогда в жизни не была. Со временем я начала импровизировать. Поскольку отец из Кенигсберга, вроде как балтийский немец, я придумала ему родственников в Латвии и рассказывала, как несколько раз проводила у них лето. Никто не знал обо мне ничего определенно. Мой первый муж, американец, узнал всю правду только в 1987 году, и мне пришлось просить у него прощения. Однажды мы ездили в гости к отцу и как бы матери Расме, и я в машине все время заставляла его повторять, чего он "не знает" из того, что я рассказывала о себе, а что, наоборот, "знает". Ему это казалось шизофренией. Если мне приходилось запрашивать какие-то документы в иммиграционном управлении, чиновники разводили руками: все ваши файлы закрыты. Всегда нужно было обращаться через ЦРУ.

– Вы постоянно контактировали с сотрудниками ЦРУ. Как с вами общались?

Сначала мы жили в квартире, которую называли safe house – убежище (я уехала оттуда в марте 1979 года, потому что начиналась моя учеба в университете Огайо). Предложили поселить с нами вооруженного человека. Отец отказался. Допускаю, что они где-то поблизости все же находились. Еще в Нью-Йорке, не зная, что отец работает на ЦРУ, я заметила за собой слежку и подумала, что это потому, что ЦРУ следит за советскими гражданами, но отец стал меня разубеждать.

Кадр из фильма "Мой отец, шпион"

Я не контактировала с ними никак и хотела поскорее от них избавиться. Но обнаруживалось, что они идут за мной по следам, потому что каким-то образом отец оказывался в курсе разных бытовых мелочей из моей сугубо частной жизни, о которых ему знать не следовало. А когда я, уже вернув свое имя, собралась переселиться в Европу, они встретились со мной и сказали, что там они не смогут меня охранять. "Ну и не надо", – сказала я.

Отец в последние годы жизни снова жил на восточном побережье и фактически работал у них аналитиком. Но и тогда нам с мужем сказали, что он работает в Associated Press, хотя, когда мы приехали к нему в гости, стало ясно, что это неправда. Когда он перебежал, ему было порядком за сорок. Получил свою докторскую степень по истории за пятьдесят и даже не успел защитить написанную диссертацию. Его однокурсникам по докторантуре было меньше тридцати. В отличие от других перебежчиков, которые до этого на службе ЦРУ скопили денег, мой отец категорически отказался от вознаграждения, потому что оно сделало бы его уязвимым.

Ты сидишь за столом и ужинаешь с человеком, о котором тебе ясно, что ты его не знаешь. И ты тоже не можешь ему многое рассказать. Я всегда жила в страхе, что он узнает, что я рассказывала о себе своим друзьям. Потому что тогда в один момент нас схватят и увезут снова в какой-нибудь safe house, из которого я вообще никогда не выберусь. Он был полностью политическим человеком. У него все объяснялось политикой. Помню, как первый мой муж завел с ним разговор о поэзии и упомянул Пабло Неруду. Он начал кричать: "Этот коммунист!" А муж защищался: "Но он же так любил море!"

У отца были тесные связи со шведской Службой безопасности, и, кажется, в результате его усилий из советского посольства в Стокгольме были вынуждены уехать многие латвийские агенты КГБ, которые до сих пор не могут ему этого простить. Один из них отказался со мной даже разговаривать.

Мне сказали, что в США ни один советский перебежчик не был убит. Но какая-то тень сомнения все же у нас есть

От чего умер ваш отец?

Официально от сердечного приступа. Это произошло в 1985 году в публичном месте недалеко от Вашингтона, он шел на встречу с сотрудником ЦРУ, но не дошел, упал у торгового центра. Есть основания верить в этот диагноз. Он вел малоподвижный образ жизни, употреблял много алкоголя, что тоже характерно для агентов. Мне сказали, что в США ни один советский перебежчик не был убит. Но какая-то тень сомнения все же у нас есть. Ему было всего 54 года.

Мне совершенно не хотелось продолжать двойную жизнь. Я уехала в Европу, два года прожила в Швеции, затем четыре года работала на Радио Свобода в Мюнхене. В августе 1991-го очередной раз запросила визу на родину, у меня было приглашение "Народного фронта", мне отказали. Сразу после путча тогдашний руководитель латышской редакции сказал: "В Вильнюс из Берлина летает чартер". Кому-то из наших нужно было находиться в Латвии. Я полетела без визы. Границы по-прежнему охраняли советские пограничники. По прилете пограничник собрал наши паспорта – а я подала паспорт старого образца, выданный латвийским посольством в Вашингтоне [​так называемый "паспорт латыша"], который в Советском Союзе не признавали ни в коем случае. Он взял мой паспорт, положил в стопку к другим и ушел с ними к литовцам. И я поняла, что он уже здесь не играет никакой роли.