«Надежды на патриарха погасли». Андрей Кураев — о лишении его сана

Епархиальный церковный суд лишил сана протодиакона Андрея Кураева. С апреля Кураев был временно запрещён в служении патриархом Кириллом. Теперь решение о лишении сана должен утвердить патриарх.

Поводом для запрета Кураева в служении стала его запись в "Живом журнале" об умершем от коронавируса настоятеле Елоховского кафедрального собора Москвы протоиерее Александре Агейкине. Кураев тогда написал, что в его памяти Агейкин останется "как тупой карьерист, сделавший карьеру в сфере вип-сервиса".

Он также раскритиковал Агейкина за его отношение к эпидемии коронавируса. В одном из последних интервью протоиерей, в частности, заявлял, что эпидемия чумы была остановлена молитвой. Закрытие храмов властями в некоторых регионах настоятель кафедрального собора назвал неразумным, так как светские власти не могут устанавливать запреты для церкви. В Русской православной церкви сочли запись Кураева в блоге публичным оскорблением памяти настоятеля собора.

Андрей Кураев – один из самых известных миссионеров Русской православной церкви. Он регулярно собирал большие залы на проповеди, выступал на рок-концертах, телевидении и одним из первых в церкви пришел в интернет. Он был референтом патриарха Алексия II и одним из ближайших сподвижников митрополита Кирилла (Гундяева) перед избранием того предстоятелем РПЦ в 2009 году.

В последние годы Андрей Кураев активно критиковал церковные структуры и патриарха, обвиняя церковь в отдалении от прихожан, бюрократичности и косности. Незадолго до решения церковного суда в Сети появилась петиция, обращенная к священноначалию РПЦ, с призывом лишить Кураева сана диакона.

Андрей Кураев ответил на вопросы Радио Свобода.

– Вы ждали подобного поворота событий?

– Я не мальчик, поэтому имею представление о том, что бывает, если теленок начинает бодаться с быком.

– 30 лет вы – одна из самых активно действующих и проповедующих фигур в русском православии. Изменилась церковная структура, изменились ваши взгляды. В чем причина того, что дело дошло до такого конфликта?

– Пока мне кажется, что причина как раз в том, что я не изменился. Я слишком дитя своего времени, своего социокультурного круга, и поэтому гуманистические идеалы московской интеллигенции позднебрежневских лет мне очень важны. Для меня религия вообще – это, с одной стороны, то, что не может быть навязано по определению, дар Христа, и во-вторых, то, что помогает очеловечиваться. Это то, что помогает сохранить человечность в бесчеловечных условиях.

– От какого времени отсчитываете начало своего конфликта с руководством Московской патриархии, может быть, так лучше сказать, или все-таки с церковью? На ваш взгляд, это конфликт шире или ýже, чем конфликт с руководством церкви, отдельными персоналиями?

– Дело в том, что сама по себе неконгруэнтность, скажем так, была видна изначально. В советские времена объясняли все недостатки пережитками царского режима. А потом, в 90-е годы, объясняли все негладкости пережитками советского прошлого. У меня тоже был период, когда я надеялся: ничего, придут в церковь люди, пережившие Достоевского, Бердяева, митрополита Антония Сурожского, как-то церковь расправит свои крыла, отдышится, сбросит какой-то гэбистский баланс, и заживем, надо потерпеть, потерпеть. Как говорил отец Виталий Боровой, мы навоз, мы говно, вот наше поколение умрет, зато вырастет новое свободное племя христиан. Такие надежды у меня были. И я точно помню день, когда я понял, что на патриарха Кирилла у меня надежд никаких. Это был майский день 2009 года, когда прошла первая встреча новоизбранного патриарха с московской молодежью на стадионе "Измайловский". Я туда пошел, мне было интересно послушать, как он будет общаться с молодежью, поучиться, может быть, даже у него. Но оказалось, что никакого общения нет. Все вопросы задают заранее расписанные лица, зачитывают по бумажкам, это не диалог. Тогда мои надежды на то, что при патриархе Кирилле что-то произойдет доброе с церковью в миссионерском смысле, они погасли. Я еще до этого говорил, что у нашей страны и церкви есть только 10 лет, это я говорил в середине нулевых годов, и если в эти 10 лет мы не сможем влюбить молодежь в православие, то потом просто демографическая ситуация будет такой, что это будет какая-то другая совсем страна, с другой идентичностью, но никакая не православная Русь. И раз кирилловское правление не дает надежд, значит, естественно, это расширялось и на всю систему.

Президент России Владимир Путин принимает патриарха Московского и всея Руси Кирилла в Ново-Огареве, ноябрь 2020 года

– Вы упомянули отца Виталия Борового, я для наших читателей поясню, что это был священник, много лет работавший в отделе внешних церковных сношений, в начале 60-х представитель Русской церкви на Втором Ватиканском соборе, много лет служивший в Елоховском соборе как настоятель и духовный отец, наставник очень многих сегодняшних активных православных проповедников. Он дожил почти до ста лет, но настроен был в последние годы жизни, как вы отметили, довольно пессимистично. Но его пессимизм, как вы его процитировали, что мы – навоз, это ведь довольно оптимистический пессимизм. Почему вы даете только 10 лет? Церковь существует веками, и мы не знаем, когда Господь придет и поставит всех на свои места. Что должно так радикально ухудшиться, чтобы потерять надежду?

– Это очень просто – изменится демографическая ситуация в стране, я это имею в виду, только это, не апокалипсис. Изменится ситуация с миграцией пресловутой. Я понимаю, что это проблема и западных обществ, но и для России.

– Сегодня в новостях сообщали, что в Италии в двухстах, кажется, муниципалитетах за год не появилось ни одного новорожденного. В России, наверное, ситуация получше, но ненамного. Но во Христе нет ни иудея, ни эллина, и мы живем в мире, где перемешиваются этнические, национальные составляющие. Вы совсем пессимистически смотрите на возможность того, что мигранты, приезжие станут православными? Почему?

– По закону больших чисел, кто-то из них станет. В более или менее открытом, мультикультурном обществе постоянно происходят переходы, и какой-нибудь русский, петербуржец становится буддистом, скажем, есть какие-то замечательные случаи, когда чуть ли не целое русское село принимает иудаизм или молоканами становятся и прочее, но есть и обратное, когда вдруг китаец или кореец принимает православие. Но это все разовые решения, это не есть что-то серьезное. А всерьез если говорить, то церковь достаточно старый организм, и боюсь, что она уже не очень в состоянии переваривать. В конце концов, если церковь не смогла меня переварить, как она переварит миллион китайцев?

– Вас как раз в этой ситуации, так и хочется сказать, переварили и извергли, трагическая ситуация.

– Я имею в виду то, что называется – воцерковление, я бы сказал, необратимо воцерковить – вот этого не удалось. Приватизировать мышление, эмоции, язык.

– Вы начинали, во всяком случае активно, уже после учебы как референт патриарха Алексия II (Ридигера). На ваш взгляд, это сопоставимые фигуры? Или понтификат патриарха Кирилла значительно хуже в каких-то параметрах, чем предыдущий?

– Нет, в смысле административном он, конечно, гораздо лучше. Патриарх Алексий, если честно, так и не понял, зачем он стал патриархом. То есть для себя он не понял, у него не было какой-то стратегической цели. Это Леонид Ильич Брежнев, который и сам живет, и другим не мешает. Как у Брежнева не было серьезной программы модернизации страны, ведения ее, как завелось, так и будет, вот и у Алексия было нечто подобное. Отсюда, кстати говоря, и множество его поездок в епархии, которым все радовались. Но просто я видел и понимал, что для патриарха Алексия эти поездки – это бегство от документов московских, от необходимости ежедневно принимать множество решений. Его в этом смысле тяготила власть, он пребывал в состоянии, я бы сказал, хорошей растерянности в те годы, когда я с ним работал, и поэтому он был открыт к выслушиванию разных точек зрения и так далее. И по-человечески было, конечно, гораздо более приятно и интересно с ним работать. Кирилл всю свою жизнь готовился стать патриархом, пусть если даже не лично, но готовился стать "кардиналом" при патриархе по имени Никодим (Ротов), а потом уже и сам лично. Поэтому у него, конечно, какая-то программа была, и по-человечески за него обидно, что он спустил ее в унитаз, став патриархом. Потому что я не сомневаюсь, что и у митрополита Никодима, и у Кирилла в юности была программа каких-то реформ не административного характера, а более серьезного, но политическая ситуация в стране и в той церкви, какой она стала во время понтификата Кирилла, показала, что никаких серьезных перемен быть не может.

– Упомянутый митрополит Никодим вызывал большую неприязнь среди православного духовенства за симпатии к католичеству. Но один из православных публицистов заметил, что это были симпатии не к католичеству как догматике и истории, а к католичеству как жесткой вертикали власти. И в этом смысле можно предположить, что, если бы он не умер преждевременно – на приеме у папы римского от инфаркта, то он бы строил вертикаль власти наподобие той, которую строят в современной России. На ваш взгляд, это неизбежно для Русской православной церкви – формировать вертикаль власти? Или в церкви, в принципе, возможно то, что в Украине называют "народоправство", более демократичная модель, как в Американской православной церкви, например?

– О Никодиме несколько слов. Да, есть некие дурные черты его наследия. Первое – то, что вы отметили, упоение властью, влюбленность во власть, зависть к Ватикану, именно, ему казалось, что это вертикаль власти, и поэтому Никодим был в него влюблен. Это понятно, униженной тогда церкви в России видеть издалека площадь Святого Петра, наполненную народом, понятно, какое впечатление это производит. А вторая вещь – это то, что он своим ученикам всегда завещал: надо исполнять все капризы и пожелания светских властей, и мы переиграем. То есть такой сервилизм предельный. Но была у Никодима еще черта, которой, я бы сказал, нет у его ученика. Никодим вошел в церковную жизнь, когда еще доживало свой век поколение архиереев царских времен, людей с более или менее добротным академическим образованием. У Никодима этого не было, он уже советский крестьянский парень, поэтому у архиереев поколения Никодима, я это видел, было уважительное, благоговейное отношение к интеллигенции, к образованным людям. Если это были миряне, они им тайно помогали, бывало, тот же митрополит Питирим, скажем. И Никодим тоже это делал. Если это были какие-то священники, то старались их тоже как-то защитить, приблизить и прочее. А Кирилл сам себя считает с усам. У него этой никодимовской черты – благоговения к книжникам – нет, он ее не наследовал. Он самодостаточным себя считает, и это не никодимовская черта.

– Тем не менее, сегодня Общецерковная аспирантура – это сотни людей, защищающих диссертации, пишущих книги, у которых огромные тиражи. То есть количество православной, самой разнообразной, академической и популярной литературы сегодня сопоставимо с количеством марксистско-ленинской литературы при Брежневе, которого вы упомянули. Так, может быть, тут не вопрос личных взглядов одного патриарха, а все-таки создается церковная среда, которая бурлит, кипит и интеллектуально мыслит?

– То, что среда такая создается, это несомненно. Но это нечто, что не зависит от патриархов, их личностей, их политики. Кстати, вчера же произошло еще одно такое печальное событие – Андрей Шишков, преподаватель как раз упомянутой вами Общецерковной аспирантуры, был уведомлен о том, что в его услугах больше не нуждаются. Это либеральный богослов, и сначала его из Академии выгнали, а теперь еще из аспирантуры. По всем направлениям идет стандартизация системы церковного образования. Тем не менее, независимо от этого объективно, конечно же, растет круг людей, которым интересно думать и рефлексировать над своей верой, и это само по себе будет менять атмосферу церковной жизни. Но вместо того чтобы учесть этот фактор и его по-доброму использовать, патриархия решила с ним конфликтовать. Это может дать временный эффект, но обернется пустыми семинариями, кризисом призвания, обернется тем, что та самая церковная интеллигенция будет расцерковляться, и уж точно она не будет ощущать своим долгом апологию церковной системы. И вот это уже чувствуется.

– За последний год как минимум двое ярких священников ярко ушли – петербургский священник Анциферов и московский Федор Людоговский, который одновременно работал в Институте славяноведения. Отец Федор уехал за рубеж. Оба при этом не объявили, что снимают сан, но сказали, что прекращают как бы служить церкви. И оба, что любопытно, подались, и сами об этом сказали, на ниву психотерапии. У вас таких перспектив нет? Многие расцерковляются и говорят: "Я не хочу, чтобы ко мне относились с почтением, потому что я священник, я хочу, чтобы меня любили и ценили такого, каков я есть, без моего сана". У вас есть такое стремление?

– Нет, нету. Я же довольно сознательно отказался и от священства, такая возможность была, и патриархом Пименом еще были подписаны документы о том, что я в священники рукополагаюсь, а я решил застрять в дьяконах. И одна из причин – это то, что я боюсь вторгаться в жизни других людей. Я не чувствую в себе сил и полномочий копаться в их душе и что-то там исправлять. И поскольку я не был священником, соответственно, у меня нет и пасторского опыта.

– Но, тем не менее, у вас есть огромный опыт писательский, и это работа не на микроуровне, не на уровне психологии одного человека, но это работа пастырская и даже архипастырская, на уровне сотен тысяч людей, которые вас читают, слушают и смотрят, их огромное количество. В этом смысле вы намерены что-то изменить? Больше выступать с лекциями, меньше, уйти в затвор?

– Мои тексты – это нечто, скажем так, дистанционное по отношению к человеку, что оставляет за ним право выбора своей собственной реакции на этот текст. Это не отношения врача и пациента, то есть они не предполагают такого рода жесткую иерархию. Лекции – это не от меня зависит. Я бы с радостью какие-то лекции читал, даже не в порядке просветительского энтузиазма, этого уже нет, а просто для интеллектуальной гигиены. Человеку нужны, конечно, живые глаза, уши, живая реакция людей, не только в интернете, но и в прямом общении. Поэтому я не отказываюсь, если будет возможность прочитать лекцию, понятно, что уже, наверное, не на церковной площадке. Что касается написания, не блогерства, а книг, да, такие планы есть. Буквально на прошлой неделе я сдал в издательство книжечку, она не совсем новая, но отработанная, на классическую для меня тему – миссиологии. И в этом направлении я надеюсь продолжать работать.

2001 год. Владимир Путин и два патриарха: тогдашний, Алексий II (справа), и будущий, Кирилл, в тот момент – митрополит Смоленский и Калининградский (слева)

– А вы будете представляться как дьякон, протодьякон? Или будете как бы… исполнять решение суда?

– Не знаю. С одной стороны, конечно, дьякон Андрей Кураев… протодьяконом я никогда не представлялся, но дьякон Андрей Кураев – называется "торговая марка". И я, опять же, еще сана не лишен, эта минута еще не настала. Я думаю, что если идет речь о переиздании книг, там, конечно, я думаю, это останется. Тексты писались мною в дьяконском состоянии, и, я думаю, так же и будут подписываться.

– Вы упомянули о необходимости живого общения, живых глаз, человеческого тепла. Сейчас, во время карантина, все это звучит особенно болезненно, потому что удовлетворить эту потребность есть мало возможностей. Вы будете скучать по богослужению, в котором вы были действующее лицо? Потому что те люди, которые сейчас расцерковляются за последние годы, которых я упомянул, в той или иной степени говорят… вот совсем свежая запись Ильи Забежинского, был такой известный православный предприниматель на севере России, бизнес, к сожалению, не пошел, и сейчас он с некоторым отчаянием пишет, что ковид показал, что можно не ходить в церковь, не причащаться, достаточно по Зуму послушать, по телефону исповедаться, и все. Вы бы согласились с тем, что церковь, в принципе, должна отмереть и занять место где-то рядом с онлайн-прессой?

– Поскольку я уже 8 месяцев лишен возможности участвовать в богослужениях из-за запрета, конечно, это есть. И я думаю, что это ощущение, скорее всего, даже будет нарастать. Что касается перемен, которые в церковное сознание внес карантин, это серьезно, и это, конечно, заставляет многих людей задуматься о том, что такое богослужение в моей жизни, мои личные потребности в нем, зачем я хожу в храм. Но я думаю, что для многих, скорее, это будет в пользу их воцерковления. Если появился дефицит общения, люди поняли, что хождение в храм – это не некая обязательная и всегда доступная опция, то многие станут этой возможностью дорожить.

– Вы упомянули в начале нашей беседы идеалы московской, я бы сказал, российской, русской интеллигенции 1970–80-х годов, но она ведь была разная. Неслучайно Сергей Аверинцев любил цитировать слова отца Николая Голубцова, известного тем, что он крестил дочь Сталина, и за это КГБ довело его до преждевременной смерти от разрыва сердца, о том, что интеллигенция – это сословие, с которым священнику нужно мучиться, критичное, недоверчивое, мало дисциплинированное, потому что быть интеллигентом означает прежде всего комплекс Гамлета: во всем сомневаться. Была интеллигенция, которая ориентировалась на Запад, была интеллигенция, которая любила евразийцев, интеллигенция проправительственная и интеллигенция скорее демократичная. Как вы ориентированы на этом пространстве? Вы интеллигент, но у вас дрейф был, вы меняли какие-то свои концепции, свои позиции? Вы на сегодняшний день где?

– Ну, интеллигенция, конечно, никогда не будет единомысленной. Но все-таки для церкви очень важно, чтобы хотя бы какая-то часть, какая-то группа интеллигенции считала бы своим именно человеческим долгом объяснять мир, самих себя с позиций христианства. Ну вот, грубо говоря, славянофилы в XIX веке – это не жандармы, не профессора на государственном или церковном содержании, это волонтеры, которые не получают денег в церковной кассе и при этом рассказывают о том, как они понимают православие, вызывая усмешки и косые взгляды со стороны иерархии. Такая группа для самой церкви и для интеллигенции страны нужна. Люди типа Честертона в Англии, Льюиса, Толкиена, Мунье, Марселя, вот такие вот. Это "пиджачники", которые составили славу христианства и европейской культуры ХХ века. Вот это нужно. Что касается моих экспериментов, изменений, я полагаю, что в главном перемен не произошло, а так… Я скажу так, я терпеть не могу слушать лекции дьякона Андрея Кураева и читать его тексты 90-х годов.

– Это знакомое чувство: всегда кажется, что надо было бы лучше. Но можно тогда чуть переформулировать, такой микротест. Вот свобода совести, был закон 1991 года, потом были поправки и закон 1997-го, и наконец, три года назад так называемый пакет Яровой, который обернулся массовой посадкой Свидетелей Иеговы. И вы много писали о Свидетелях Иеговы как миссионер, критикуя их, анализируя их. Сейчас каково ваше отношение к тому, что с ними делают? И предложили бы вы изменить законодательство? Насколько вы сейчас видите пределы свободы совести?

– Знаете, моя позиция в этом вопросе как раз не изменилась. Я и в 90-е годы говорил, что мое любимое блюдо – это мелко шинкованные сектанты, я никогда не откажу себе в удовольствии поругаться с сектантом, но при одном условии: если государство не будет подслушивать нашу дискуссию и не будет принимать никаких административных, полицейских мер по ее итогам. То есть я разрешаю себе критиковать чужую веру только при условии, что у моего оппонента есть аналогичное право в мой адрес, в адрес моей веры, если его уста не затыкаются полицейским кляпом. Когда-то Владимир Соловьев говорил, что самое бесправное сословие в Российской империи – это православное духовенство. Потому что у него государственно-полицейский статус, и поэтому оно лишено права на свободную полемику, никто не решается с ним открыто спорить, а значит, и они лишены права всерьез объяснить свою веру. Вот мне бы не хотелось повторения такой ситуации. Поэтому, как только начались аресты Свидетелей Иеговы, тут же я начал публично выступать в их защиту. Я не могу нигде добиться: покажите мне, на основании каких именно текстов, цитат, выражений Свидетели Иеговы объявлены экстремистами, угрожающими обществу? Нет нигде этих цитат. Точно так же и в суде со мной – ни одной моей цитаты не было приведено, чем я хулил церковь, как я оказался "турецким шпионом".

Дьякон Андрей Кураев на пресс-конференции в Москве, 2014 год

– Ну, вы в хорошей компании, потому что преподобный Максим Грек был посажен на 25 лет, кажется, именно как агент турецкого султана. Возвращаясь к тому, что вы говорили чуть раньше. Впереди Рождество, которое сейчас празднует уже, наверное, все-таки уже меньшинство, и не очень значительное. Маленький младенец на охапке сена. Вы боитесь, что культура, демографические взрывы, подвижки, что они этого маленького младенца задавят? Или вы все-таки думаете, что он сильнее? В общем, это риторический вопрос, и наверное, вы думаете, что Господь сильнее, а на чем ваша вера основывается?

– Нет, вы знаете, здесь ровно та же ситуация, что с вопросом о том, можно ли заразиться в храме или во время путешествия. Христос не обещал выступать в качестве санитайзера. Да, он может творить чудо и защитить от угрозы, от ядовитой змеи может, конечно, но вот гарантии, что всегда христиане могут залезать на любой телеграфный столб, хвататься за любые провода и с ними ничего не произойдет – такой гарантии нет. То же самое, если говорить и о встречах с другими культурами – может быть чудо, и другая культура может быть воцерковлена. Но есть одно важное ограничение. За исключением греко-римской культуры, пожалуй, ни одна другая культура народов мира не была христианизирована, если она к моменту встречи с миссионерами имела свою письменность. Исключением можно считать население Египта, но египтяне сами к тому времени уже не могли читать свои иероглифы, они были эллинизированы. Есть некоторые сведения о том, что, кажется, у армян была своя письменность до христианизации, и всё. А дальше или миссионеры несли, создавали азбуку для язычников, как миссия Кирилла и Мефодия, или же… Вот, например, еврейский народ: у еврейского народа была своя письменность, своя культура, историческая память, и еврейский народ так и сохранился. Часть его, конечно, христианизировалась, но сохранился и собственный иудейский мейнстрим. Ну, и печальный совсем пример – это индейцы Центральной и Южной Америки, у которых письменность была, но в итоге судьба их была печальна, там был просто геноцид.

– Геноцид и пандемия. Тем не менее, я так понимаю, что в Египте копты есть.

– Они уже ко времени христианизации утратили свою письменность. Есть очень интересный рассказ Филосторгия, историка конца IV века, он рассказывает, как именно египтяне приняли христианство. А Египет удивительно принял христианство, без протестов, он стал родиной монашества, это удивляло даже современников. И появился такой апокриф, конечно, это сказка, но очень интересная, почему они приняли христианство так быстро. Потому что было землетрясение небольшое, и посыпалась посуда в домах, полки на пол, как всегда, а египтяне в это время использовали фаллический символ, но похожий на крест, очень любимый современными туристами петлеобразный крест, они его понимали тогда как некий оберег и вешали над дверной притолокой и над кроватками младенцев. И во время этого землетрясения, говорит Филосторгий, все другие амулеты упали, и только этот остался невредим. И это восприняли даже жрецы как знак того, что это есть знак истинной мощи и победы, а значит, знак креста, и поэтому жрецы сказали: идем и принимаем христианство. Это исторический миф, но тем не менее.

– Но звучит очаровательно. С наступающим Рождеством Христовым! И дай Бог, чтобы ваше потрясение вы пережили, как египтяне, став ближе ко Христу.