16 ноября 1937 года в Томске, по приговору "тройки", был расстрелян великий русский философ Густав Шпет. Пожилой человек, к тому времени уже два года отбывавший ссылку в Сибири, он категорически отказался признать свое, выдуманное органами НКВД, участие в "кадетско-монархическом заговоре".
Томский следователь, торопившийся выполнить план по "врагам народа", просто подделал подпись ученого под фальшивым протоколом допроса.
"…По заданию монархической организации я проводил контрреволюционную агитацию среди рабочих и служащих ТГУ, я резко выступал против Стахановского движения, я говорил рабочим: "низкая оплачиваемость и высокие нормы выработки – это результат Стахановского движения"; я говорил, что "Стахановское движение – это утонченные методы эксплоатации, придуманные коммунистами". Я высказывал террористические настроения против руководителей Партии и Правительства. Я говорил, что "скоро настанет время, когда мы будем уничтожать коммунистов и весь актив и я сам лично буду их давить, как мух".
Из фальсифицированных показаний Шпета, ноябрь 1937 года
Семья Шпета получила уведомление о том, что Густав Густавович осужден на "десять лет без права переписки". Тогда еще не все знали, что этот эвфемизм означает расстрел. Следующие двадцать лет жена и дети жили надеждой на возвращение из Сибири отца и мужа. Они обращались к Сталину с просьбами о помиловании философа.
"Дорогой Иосиф Виссарионович! Мой муж, профессор Шпет Г.Г., один из самых ученых и культурных людей во всем СССР, лишен возможности принимать участие в культурном строительстве. Это приводит меня в отчаяние!" – писала вождю Наталья Константиновна Шпет в 1938 году.
Друг семьи, знаменитый МХАТовец Василий Качалов, на свой страх и риск тоже пытался участвовать в судьбе Шпета:
"Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович!.. Обеспокоенные тем, что его семья до сих пор не знает, жив ли он – мы решаемся обратиться к Вам с величайшей просьбой о разрешении переписки, о срочном расследовании дела Г.Г. Шпета и, если это возможно, о полной реабилитации его.
Народный артист СССР В. Качалов"
Сталин не отвечал на письма. Останки "одного из самых ученых и культурных людей" к тому времени уже были погребены в расстрельном рву под горой Каштак, на окраине Томска. Только в 1955 году, после того как вождя не стало, семья получила фальшивое свидетельство о смерти, в котором говорилось, что Г. Г. Шпет умер в 1940 году от воспаления легких.
На обложке папки была резолюция "расстрелять". Только через полвека мы узнали правду о том, что случилось с прадедом
Морок лжи, практиковавшейся советской властью в отношении репрессированных, начал рассеиваться только в годы перестройки. Томские исследователи – историк Борис Тренин, краевед Николай Серебренников, писатель и диссидент Станислав Божко, получили доступ к архивам областного КГБ, где обнаружили папку с делом Густава Шпета. Среди бумаг, содержащих протоколы вымышленных допросов, нашлась "выписка из акта №36":
"Постановление Тройки УНКВД НСО от 9 ноября 1937 г. о расстреле Шпет Густава Густавовича приведено в исполнение 16 ноября 1937 г. Подпись <неразборчиво>”.
Томичи разыскали дом Густава Шпета: Москва, Брюсов переулок, где весной 1935 года он в первый раз был арестован и где по-прежнему жила дочь философа, Марина Густавовна Шторх. Ее внучка, Катя Марголис, присутствовавшая при этой встрече, вспоминает, что для бабушки открытие подлинных обстоятельств “дела Шпета” стало глубоким потрясением.
– В 1989 году в Москву приехали томичи, Станислав Божко, Николай Серебреников, они привезли материалы из следственного дела. Мы держали в руках копии этих документов. Бабушка говорила "это не его подпись, и здесь тоже". На обложке папки была резолюция "расстрелять". Только через полвека мы узнали правду о том, что случилось с прадедом. До этого у нас была только лживая справка о его смерти от воспаления легких. Половина жизни бабушки прошла под знаком трагической неизвестности, рассказывает Катя Марголис.
Люди такого масштаба, как мой прадед, считали своим долгом работать в отечественной культуре и науке
Марина Густавовна дожила до ста лет и умерла 16 января 2017 года. Последнюю четверть века своей жизни она посвятила воскрешению памяти о Густаве Шпете, основателе русской феноменологической школы философии, историке культуры, переводчике и глубоком мыслителе. Она часто ездила в Томск, участвовала в международных “Шпетовских чтениях”, которые уже четверть века проводятся на Философском факультете Томского госуниверситета. Катя Марголис вспоминает:
– После приезда в Томск спустя пятьдесят лет бабушка сказала: "Раньше этот город был для меня трагическим символом, а теперь, благодаря новым друзьям в Томске, Ольге Мазаевой, которая организовала "Шпетовские чтения" – этот город стал родным, там живут близкие люди, сумевшие победить ужас, который я много лет испытывала, слыша название "Томск". Я сама хорошо помню, как в начале девяностых мы сидели на томских кухнях и допоздна спорили о литературе и философии. Слушали воспоминания бабушки. Благодаря ее рассказам, я всегда чувствовала прадеда живым членом семьи. Такое ощущение, словно я его знала. Я могу представить, как он стряхивал пепел с папиросы, я слышу его голос, шутливые интонации, какие едкие прозвища он придумывал для друзей и родственников. Своих детей он в шутку называл "шпетёнками", а Николая Бердяева – Белибердяевым…
Остаться, чтобы действовать
У Густава Шпета были философские разногласия с советской властью. Он приветствовал революцию, но очень скоро понял, к какому светлому будущему ведет страну новый режим. В своем дневнике 1920 года Шпет делает запись:
“Настоящий момент есть момент величайшей опасности для духа. Коммунизм обнаружил себя со стороны, которую до сих пор тщательно скрывал. Ему нужна только техника, медицина и государственные чиновники, ему не нужна наука, дух, мысль… Равнение в коммунизме по плебсу было предвидено, но полное и откровенное уничтожение мысли раскрылось только теперь; до сих пор казалось, что остается miminimum, сейчас обнаружилось, что всё хотят довести до полного нуля".
Советская власть, в свою очередь, испытывала к мыслителю классовую ненависть. Имя Шпета было включено в список пассажиров "философского парохода", который осенью 1922 года отчалил от Васильевского острова, навсегда увозя из СССР лучшие умы того времени. “Расстрелять их не было повода, а терпеть – невозможно”, – прокомментировал эту высылку Троцкий. Инициатива исходила от самого Ленина, который требовал “сильно ударить по профессорам”.
Конечно, он понимал к чему приведет Россию советская власть, но тем не менее отказался уезжать
Казалось бы, для “философа-идеалиста” эмиграция на Запад – единственное спасение от нигилистической “культурной революции”. Но Шпет не мыслил своей судьбы в современных категориях “пора валить”. Он воспротивился указу правительства, приняв решение остаться на родине и продолжать работу. В юности Густав Густавович переболел марксизмом, отсидел в тюрьме за участие в студенческих волнениях и с тех пор сохранил дружеские отношения с видными большевиками.
– Шпета хотели отправить в Германию, но его дружба с Луначарским позволила ему остаться в стране. Он категорически просил вычеркнуть его из списков. Конечно, он понимал, к чему приведет Россию советская власть, но тем не менее отказался уезжать. В то время интеллигенция еще верила, что от нее что-то зависит. И люди такого масштаба, как мой прадед, считали своим долгом работать в отечественной культуре и науке. Отыграть свою роль до конца и в полную силу, если говорить в театральных терминах, – рассказывает Катя Марголис.
До полной гибели всерьез Шпету оставалось полтора десятилетия, в которые он успел сделать очень много. В 1922 году выходит его книга “Эстетические фрагменты”, посвященная феноменологическому анализу поэтической речи. В этой работе Шпет опирается на труд своего учителя Эдмунда Гуссерля, развивая его мысли, высказанные в трактате “Идеи к чистой феноменологии”. “Эстетические фрагменты” и “Внутренняя форма слова” (1927 год) находятся на острие европейской мысли двадцатых годов. Это было время, когда интеллектуальная жизнь России не только не отставала от западной на целые десятилетия, но часто оказывалась впереди, в авангарде прогресса.
Тогда, в тридцать пятом году, никто еще не верил, что наступит большой террор
Одновременно с научными исследованиями Густав Шпет занимается преподавательской работой. С 1921 года он возглавляет Институт научной философии при МГУ, а в 1923–1929 гг. занимает пост вице-президента Российской академии художественных наук. Однако во второй половине двадцатых в прессе начинается травля “недобитых буржуазных профессоров”, а затем – еще один поворот гаек – чистка академии наук от “классово чуждых элементов”. Шпета вынуждают уволиться из РАХН. С этого момента и до ареста он – частное лицо, эксперт, переводчик Гегеля, Диккенса и Теннисона, большой друг Малого театра, соавтор известного письма Станиславского – правительству, в котором великий режиссер умоляет избавить труппу от вынужденной постановки халтурных пропагандистских спектаклей.
В 1935 году гайки закручивают снова – в СССР начинается “борьба с фашизмом”. Репрессии против коммунистов в нацистской Германии вынуждают советское руководство дать традиционный асимметричный ответ. Бьют своих. Следственная группа НКВД, чтобы долго не искать, арестовывает редколлегию немецко-русского словаря. Всех членов редколлегии обвиняют в том, что словарь “фашизирован”. Обвинение абсурдно, и результаты процесса вполне кафкианские: главный редактор Е. А. Мейер и еще несколько германистов приговорены к расстрелу.
Густав Шпет, по неясному капризу судьбы, избежал тогда смертной казни. Его приговорили к пятилетней ссылке в Енисейск. Философу предстояло за свой счет ехать в Восточную Сибирь и обустроиться на жительство в местах отдаленных. Одновременно советские издательства расторгают заключенные с ним договоры на переводы и издания. Наталью Константиновну увольняют с работы как жену врага народа. Марина Густавовна, окончившая в том году школу, не может рассчитывать на поступление в университет. Семья внезапно оказалась без средств к существованию.
– Когда Густав Густавович отправился в сибирскую ссылку, он, по воспоминаниям вашей бабушки, не высказывал сожаления о том, что в 1922 году решил остаться на родине?
Его квартирная хозяйка прислала телеграмму "пришлите шапку" – это был условный сигнал об аресте
– Он многое понял в этот момент. Но тогда, в тридцать пятом году, никто еще не верил, что наступит большой террор. Гайки закручивали постепенно. Бабушка много раз повторяла мысль, что, возможно, Шпет уцелел бы, останься он в тихом заштатном Енисейске. Но семья хлопотала о его переводе в Томск, где был университет, и была надежда на работу по специальности. Бабушка много раз говорила, что это и погубило Густава Густавовича. Понятно, что все это сослагательное наклонение. К тому же Шпет принадлежал к поколению людей, для которых личный комфорт и безопасность безусловно не стояли в приоритетах, – говорит Катя Марголис.
– Марине Густавовне было позволено сопровождать отца в ссылку?
– Да, его выслали, но он не был под арестом. Друзья знали время отправления поезда из Москвы. На перроне стоял поэт Юргис Балтрушайтис. Он не подошел поздороваться, но провожал Густава Густавовича взглядом. Чтобы не оставлять прадеда одного, семья решила отправить с ним бабушку. Потом, когда Шпета перевели из Енисейска в Томск, бабушка и ее мама сменяли друг друга. И так трагически сложилось, что во время пересменки в начале 1937 года, когда прадеда арестовали, никого не оказалось рядом с ним. Его квартирная хозяйка прислала телеграмму "пришлите шапку" – это был условный сигнал об аресте.
Густав Шпет провел в Енисейске и Томске два с половиной года. Университетский Томск понравился ему гораздо меньше захолустного городка на Енисее. В своих письмах Шпет продолжает чеховскую традицию нелюбви к "сибирским Афинам":
"Для Томска природа уготовила на своей земле прекрасное место, но, кажется, что чем лучше место, тем более его умеют загадить. Свой скромный Енисейск с безмерными просторами небес и массами воды иной раз вспоминаю не без сердечной тоски. Томск – город полузнания и полной меры духовной тупости, где недостаток высокого разума стараются заместить изъявлениями самого пошлого самодовольства. С нетерпением жду весны: здешняя геология и ботаника обещают больше, чем глумящаяся над жизнью техника и кокетничающая со смертью старая проститутка – медицина".
Из письма Юргису Балтрушайтису, 1936 год
Отчасти эта нелюбовь объясняется разочарованием. Не сбылись надежды на получение работы, которая избавила бы Шпета от унизительной необходимости распродавать личную библиотеку. Руководство Томского университета избегало контактов с ссыльным профессором. Ему даже не предложили прочесть хотя бы одну лекцию. Предоставленный самому себе, Густав Густавович переводит с английского сочинения Беркли и поэму Альфреда Теннисона "Энох Арден", о скитальце, потерпевшем кораблекрушение у необитаемого острова и, спустя много лет, вернувшемся на родину, где о нем все забыли:
По длинной улице он тихо крался;
И в сердце затаив предчувствье бед,
Вниз опустив глаза, дошел до дома,
Где с Анни жил и был любим, где дети
В те семь счастливых давних лет родились;
Ни шороха, ни света: "Продается", –
Прочел сквозь дождь и тихо прочь побрел, –
"Их нет – иль для меня их нет", – подумал.
Благодаря заботам семьи, действительность шпетовской ссылки была не такой мрачной, как жизнь лирического героя поэмы. К нему регулярно приезжали дети – Сергей, Ленора, Марина, и жена – Наталья Константиновна. Московские друзья помогли ему получить заказ на перевод гегелевской "Диалектики духа". Издательство искало переводчика, но все специалисты, к которым обращались сотрудники издательства, в голос отвечали, что эту работу может сделать только один человек – Густав Шпет.
Разве я подозревал, что вокруг меня столько доброты, благоволения и любви? А теперь я это знаю! Я потерял Москву, которая в моем представлении есть cloaca maxima (где, к сожалению, барахтаются мои милые), а зато сколько пробрел! Жалеть меня все равно, что жалеть беспризорного, которого вытащили бы из асфальтового котла, постригли, повели в баню, дали носовой платок и прыгалку, – на, скачи!
Из письма Маргарите Ефимовне Добрусиной, 1936 год
Несмотря на болезни и тяжелые бытовые условия, Шпет блестяще выполнил перевод "Диалектики". Немецкий оригинал текста пришлось выписывать из Москвы. Либо в библиотеке Томского университета не нашлось этой книги, либо у переводчика не было доступа к фондам библиотеки. Последнее более вероятно. И все же он сохранял бодрость духа, о чем свидетельствуют письма к родным и близким:
"Радостно вливаются звуки жизни: чириканье воробьев, петухи, лай собак, даже мычанье коровы, детские голоса, блеяние козы... К сожалению, ко всему присоединяются, хотя и очень издалека идущие, зловещее завывание радио-сифилитика да тупое пыхтение самолета.
Принимаются в подарок карманные электрические фонарики: дни – короче, а без света (карманного) по здешним тротуарам ходить не полагается".
Из письма Н. И. Игнатовой, 1936 год
"Вникнуть, как хочется, в томскую природу будут мешать расстояния, а пока – просто не допускает климат, который хотел бы сыграть под "психа", но ведет свою роль плохо: переходы от истерического ветра к депрессивному холоду и к накаливанию времянки – не мотивированы и не художественно внезапны; а чувство ритма – такое же, как у молодой коровы. 2-го мая я выходил без калош; по солнечной стороне было сухо (хотя под окнами у нас, – север, как ты помнишь, – груда снегу и льду, так что из-под полу дует холодом), а вчера – хлопьями снег, к утру все покрывший ватным одеялом в вершок толщиною; сегодня – течь и невылазная грязь! Томь еще не тронулась".
Из письма Леноре Шпет, 1936 год
"…Глядя на себя, себя и вводишь в обман; жизнь и смысл – не в тебе, а вокруг. Если заблудилась в себе, вырвись в настоящую жизнь, присмотрись вместо себя к другим, и если не сразу увидишь свою цель, то и то утешение, что узнаешь цели других, а вместе узнаешь, что и они, может быть, не сразу находили свои цели и тоже мучались этим, пока не оторвались от самосозерцания; убедись в их горестях и радостях, и еще в том, что твое участие в их горе – им облегчение, а участие в их радости – им увеличение радости... До чего же мы забываем, что живет не "я", а "мы", что вне этого "мы" одно "я" – не жизнь, а пустота…"
Из письма Марине Шпет, 1936 год
В начале 1937 года любимая дочь Марина выходит замуж за своего давнего поклонника Сергея Шторха. Отец реагирует на это событие со свойственным юмором:
"В январе 37-го ко всеобщей радости родных и друзей мы поженились с Сережей Шторхом. Папе об этом сообщила мама, а я послала ему телеграмму: "Вспомни меня двадцать шестого". В ответ получила поздравление: "Вспоминаю весь день случая похищения девочки аистом не помню бывало другое". Ведь по-немецки Шторх значит аист, а аисты, как известно, детей приносят".
Из воспоминаний М. Г. Шторх
К осени тридцать седьмого Густав Шпет отбыл половину пятилетнего срока, и его близкие направили в советские правоохранительные органы прошение о реабилитации и досрочном освобождении ученого. Ответа они не получили. А в ноябре из Томска пришла телеграмма: "Вышлите шапку!"
– Я с детства знала, что советская власть лжива. Когда я пошла в школу, в 1980 году, мне всё объяснили про советскую пропаганду и почему у мамы стоит портрет Сахарова. А также кто такой был Сталин и что случилось с прадедушкой, – говорит Катя Марголис. – Я понимала, что нахожусь во враждебном мире, но всегда была благодарна своим родителям и бабушке за то, что они мне не врали. Было жалко смотреть на других детей, которые радостно бежали вступать в пионеры. Их родители таким способом проявляли заботу о них, оберегая от правды.
– История прадеда повлияла на ваше решение уехать из России?
– Я живу в Италии уже тринадцать лет, мой младший брат тоже здесь – в Риме. Но наш общий дом остался в России. Мы всегда отмечали Рождество, собравшись за одним столом. В этом году впервые встретили без бабушки. Ко мне, в Венецию, она в последний раз приезжала, когда ей было девяносто два года. Она сохраняла жизнелюбие и бодрость до последних дней. Мне даже кажется, что она всегда оставалась молоденькой девочкой, как будто арест отца что-то заморозил у нее внутри. И в первую очередь, она на всю жизнь осталась дочкой своих родителей, хотя была женой двух своих мужей, матерью своих детей, бабушкой нам всем. Но когда она видела качели – тут же превращалась в девочку, отчасти застенчивую, отчасти бесшабашную. Такой она и прожила до конца. Несла в себе жизнь и традицию преемственности человеческих ценностей, которая была так безжалостно перерублена советской властью.
