Задолго до своего ухода Петр Наумович Фоменко в беседе с корреспондентом РС рассказал о жизни театра после смерти его создателя.
В начале декабря 2003 года театр Петра Фоменко играл в Германии два спектакля - "Война и мир" и "Одна абсолютно счастливая деревня" по повести Бориса Вахтина. Корреспондент Радио Свобода в Берлине говорил с режиссером о многом, в том числе - об учителях и учениках в театре и о том, что будет с его собственным театром.
- Однажды меня позвал Андрей Гончаров, - вспоминал Петр Фоменко девять лет назад. - Предложил разделить курс покойного Оскара Яковлевича Ремиза пополам – чтобы было два курса с двумя мастерами курса. Я увидел его лицо, увидел курс - и понял, что это делать ни в коем случае нельзя.
– Есть мастерская Фоменко. Про ваших актеров говорят "фоменки". Я знаю, что у вас есть ученики – режиссеры и педагоги. Насколько это все-таки ваш театр, ваша мастерская? Насколько театр может жить без того энергетического и творческого источника, откуда все идет?
– Я понял вопрос. Думаю, что вопрос не веселый, но важный – отчасти учителей и учеников... Я старомодно ударяю на "учителей", "профессоров", потому что потом черт знает до чего можно дойти: теперь уже "бухгалтера" вместо "бухгалтеров", дальше будет то еще осквернение языка – но не мне говорить об этом, хотя я был филологом, поскольку учился в педагогическом. Тем не менее, мне кажется, что не это главное. Вскрытие покажет, кто чей ученик и кто чей учитель. При жизни, мне кажется, не следует спешить с этими словами: режиссеров наших, которые учились, сейчас по всему миру довольно много – в нашей мастерской, у Марка Захарова, у Хейфеца, которых называют "хейфецами". Нам удалось сделать то, что другие не хотели делать – потому что у них были свои театры, а мы ютились и пережили безумно унизительные и прекрасные годы, когда у нас была полная бездомность. Полная. Благодаря тому, что мы на втором курсе уже делали спектакли, мы их играли, где только возможно. И студенты были еще пока слепыми котятами, и я вместе с ними, но мы выдержали. Как? Я не знаю.
Сейчас, может быть, время еще более опасное. У нас были черные периоды, но это бог с ним. Как существует театр? И существует ли он только благодаря одному, не только волевому, властному и, может быть, природному качеству? Я спросил Товстоногова: "Георгий Александрович, у вас столько учеников, а в театре вы не допускаете никого, кроме, допустим, Эрвина Аксера и еще двух-трех человек. Почему?" Товстоногов хорошо ответил: "Вы хотите сказать, что будет после меня с театром и кто поведет? Театр должен умереть, пусть не сразу. Будет другой театр, другой человек – ученик, не ученик. И никого я не хочу приваживать к театру; "после меня продолжите то, что я делаю" – это глупость!"
Я беспокоюсь за моих ребят, потому что без меня будет трудно. Но они, как никто, с этим репертуаром и с тем, что может... Я сейчас пытаюсь начать те спектакли, которые мы, может быть, и доведем – эскизно, этюдно, импровизационно, в зависимости от того, какой предмет, но с тем, чтобы они их продолжили. Там есть десяток человек, может быть, шесть, которые не дадут театру распасться мгновенно, и они поживут в нем еще. Они уже прожили период, который обычно в театре не выдерживают. Что касается взгляда на то, что будет дальше – надо делать сейчас. И не думать об этом совершенно.
В начале декабря 2003 года театр Петра Фоменко играл в Германии два спектакля - "Война и мир" и "Одна абсолютно счастливая деревня" по повести Бориса Вахтина. Корреспондент Радио Свобода в Берлине говорил с режиссером о многом, в том числе - об учителях и учениках в театре и о том, что будет с его собственным театром.
- Однажды меня позвал Андрей Гончаров, - вспоминал Петр Фоменко девять лет назад. - Предложил разделить курс покойного Оскара Яковлевича Ремиза пополам – чтобы было два курса с двумя мастерами курса. Я увидел его лицо, увидел курс - и понял, что это делать ни в коем случае нельзя.
– Есть мастерская Фоменко. Про ваших актеров говорят "фоменки". Я знаю, что у вас есть ученики – режиссеры и педагоги. Насколько это все-таки ваш театр, ваша мастерская? Насколько театр может жить без того энергетического и творческого источника, откуда все идет?
– Я понял вопрос. Думаю, что вопрос не веселый, но важный – отчасти учителей и учеников... Я старомодно ударяю на "учителей", "профессоров", потому что потом черт знает до чего можно дойти: теперь уже "бухгалтера" вместо "бухгалтеров", дальше будет то еще осквернение языка – но не мне говорить об этом, хотя я был филологом, поскольку учился в педагогическом. Тем не менее, мне кажется, что не это главное. Вскрытие покажет, кто чей ученик и кто чей учитель. При жизни, мне кажется, не следует спешить с этими словами: режиссеров наших, которые учились, сейчас по всему миру довольно много – в нашей мастерской, у Марка Захарова, у Хейфеца, которых называют "хейфецами". Нам удалось сделать то, что другие не хотели делать – потому что у них были свои театры, а мы ютились и пережили безумно унизительные и прекрасные годы, когда у нас была полная бездомность. Полная. Благодаря тому, что мы на втором курсе уже делали спектакли, мы их играли, где только возможно. И студенты были еще пока слепыми котятами, и я вместе с ними, но мы выдержали. Как? Я не знаю.
Сейчас, может быть, время еще более опасное. У нас были черные периоды, но это бог с ним. Как существует театр? И существует ли он только благодаря одному, не только волевому, властному и, может быть, природному качеству? Я спросил Товстоногова: "Георгий Александрович, у вас столько учеников, а в театре вы не допускаете никого, кроме, допустим, Эрвина Аксера и еще двух-трех человек. Почему?" Товстоногов хорошо ответил: "Вы хотите сказать, что будет после меня с театром и кто поведет? Театр должен умереть, пусть не сразу. Будет другой театр, другой человек – ученик, не ученик. И никого я не хочу приваживать к театру; "после меня продолжите то, что я делаю" – это глупость!"
Я беспокоюсь за моих ребят, потому что без меня будет трудно. Но они, как никто, с этим репертуаром и с тем, что может... Я сейчас пытаюсь начать те спектакли, которые мы, может быть, и доведем – эскизно, этюдно, импровизационно, в зависимости от того, какой предмет, но с тем, чтобы они их продолжили. Там есть десяток человек, может быть, шесть, которые не дадут театру распасться мгновенно, и они поживут в нем еще. Они уже прожили период, который обычно в театре не выдерживают. Что касается взгляда на то, что будет дальше – надо делать сейчас. И не думать об этом совершенно.