Вместо привычного "снятие блокады" Государственная дума придумала новую формулировку - "27 января - День полного освобождения советскими войсками города Ленинграда от блокады его немецко-фашистскими войсками".
За Госдумой фантазию проявили и осваивающие выделенные на юбилей 8 миллионов рублей чиновники, которые придумали "реконструкцию блокады", оставляя людей гадать, как будут реконструировать голод, холод и артобстрелы, отсутствие света и воды. Критика заставила отказаться от идеи поставить в городе полевые кухни, чтобы добиться "блокадной атмосферы".
Безо всякого участия чиновников существуют городские традиции, например, зажигание свечек напротив места, где когда-то была полынья на Фонтанке, куда морозными зимами шатающиеся от истощения ленинградцы ходили за водой. Выходят книги воспоминаний блокадников – в издательстве "Красный матрос", например, вышел блокадный дневник 14-летней ленинградской школьницы Капы Вознесенской. Открываются выставки - такие большие как выставка плаката "Ленинград-44" в Музее политической истории или камерные как "Спасшие жизнь. Игрушки блокадного детства" в Петербургском музее кукол.
Но главным остаются свидетельства людей, переживших блокаду. Среди них – Вера Сомина, которая многое помнит, хотя ей в начале войны было всего два года. Она полагает, что просто не возможно было всего этого не запомнить – слишком уж сильные были впечатления:
- Помню, воспитатели всегда ругались – Веру вообще невозможно сдвинуть с места во время артобстрела. У нас детский сад был на первом этаже, мы в бомбоубежище не ходили, только раскладушки вытаскивали в коридор, но я и туда уходить ни за что не хотела. Думаю, не от храбрости, а от глупости – не соображала ничего. Мои старшие подруги-блокадницы очень страшные вещи рассказывают. Одной было 14 лет, она возвращалась из школы с соседским мальчиком, и он что-то забыл, побежал назад в школу, она его ждала на другой стороне улицы. И тут мгновенно – артобстрел, и он погиб на ее глазах, этот ужас у нее остался на всю жизнь. А я холод помню! Вот сейчас 4 дня не было тепла из-за аварии, дали тепло – казалось бы, согрейся мгновенно при таких жарких батареях, но нет, не могу, этот холод сидит в костях. Помню я и ту парадную, где мама упала от дистрофии зимой 41-ого и больше не могла встать. А себя я помню уже на руках у какого-то военного, это он отправил маму в госпиталь, а меня в детский дом. Помню холод, темноту и разговоры о том, что детский дом переполнен, действительно, я спала на каком-то матрасике под столом. А потом за мной пришла бабушка на костылях, она уже отлежала в госпитале, а мама все еще там оставалась. Я помню, как я обрадовалась, как я к бабушке прижималась.
А вот чувства голода Вера Сомина не помнит – наверное, он воспринимался как норма.
- Мама и бабушка вспоминали, что я была очень тихая, ничего не просила никогда. Бабушка резала хлеб частями, старалась, чтобы это было похоже на еду несколько раз в день. Она говорила, что ее самое страшное воспоминание – это когда "Верка подходит к столу и так монотонно, тихо спрашивает – это мой паек?".
Ирине Богдановой, когда началась война, было два с половиной года, но и она помнит немало. Помнит, как бежали в бомбоубежище, и она забыла любимую куклу и подняла такой крик, что за игрушкой пришлось вернуться – и это спасло жизнь ей самой, старшей сестре, маме и бабушке:
- В этот момент в наш дом попала бомба, и разрушилось все, кроме нашей угловой комнаты, куда мы вернулись за моей куклой. Так что погибли все, кроме нас, такая вот судьба. И потом перед домом, где мы жили после этого, каждый день выкладывали рядком погибших от обстрелов и умерших от голода. Мама ходила на работу, а когда возвращалась, то всегда смотрела на этот ряд – лица были закрыты, и она искала, нет там ножек ее девочек или ее мамы.
Галине Петровой было 3 года 8 месяцев, когда началась блокада:
- Я помню, как умирал мой старший брат – это одно из самых тяжелых воспоминаний. Ему было 8 лет, он уже ходил в школу, был очень умный мальчик. И еще как-то мама послала меня зачем-то в другую комнату, а там лежала бабушка, папина мама, она уже умерла, лежала на боку, и я помню длинную-длинную косу вдоль ее спины.
И Ирина Аркадьева, и Галина Григорьевна, и Вера Викторовна – да вообще все блокадники говорят о том, что никогда не могут выбросить никакой еды, особенно хлеба. Не могут видеть, как выбрасывают другие. И не могут остановиться, когда покупают еду – им все кажется мало. Говорят, это блокадный синдром.
За Госдумой фантазию проявили и осваивающие выделенные на юбилей 8 миллионов рублей чиновники, которые придумали "реконструкцию блокады", оставляя людей гадать, как будут реконструировать голод, холод и артобстрелы, отсутствие света и воды. Критика заставила отказаться от идеи поставить в городе полевые кухни, чтобы добиться "блокадной атмосферы".
Безо всякого участия чиновников существуют городские традиции, например, зажигание свечек напротив места, где когда-то была полынья на Фонтанке, куда морозными зимами шатающиеся от истощения ленинградцы ходили за водой. Выходят книги воспоминаний блокадников – в издательстве "Красный матрос", например, вышел блокадный дневник 14-летней ленинградской школьницы Капы Вознесенской. Открываются выставки - такие большие как выставка плаката "Ленинград-44" в Музее политической истории или камерные как "Спасшие жизнь. Игрушки блокадного детства" в Петербургском музее кукол.
Но главным остаются свидетельства людей, переживших блокаду. Среди них – Вера Сомина, которая многое помнит, хотя ей в начале войны было всего два года. Она полагает, что просто не возможно было всего этого не запомнить – слишком уж сильные были впечатления:
- Помню, воспитатели всегда ругались – Веру вообще невозможно сдвинуть с места во время артобстрела. У нас детский сад был на первом этаже, мы в бомбоубежище не ходили, только раскладушки вытаскивали в коридор, но я и туда уходить ни за что не хотела. Думаю, не от храбрости, а от глупости – не соображала ничего. Мои старшие подруги-блокадницы очень страшные вещи рассказывают. Одной было 14 лет, она возвращалась из школы с соседским мальчиком, и он что-то забыл, побежал назад в школу, она его ждала на другой стороне улицы. И тут мгновенно – артобстрел, и он погиб на ее глазах, этот ужас у нее остался на всю жизнь. А я холод помню! Вот сейчас 4 дня не было тепла из-за аварии, дали тепло – казалось бы, согрейся мгновенно при таких жарких батареях, но нет, не могу, этот холод сидит в костях. Помню я и ту парадную, где мама упала от дистрофии зимой 41-ого и больше не могла встать. А себя я помню уже на руках у какого-то военного, это он отправил маму в госпиталь, а меня в детский дом. Помню холод, темноту и разговоры о том, что детский дом переполнен, действительно, я спала на каком-то матрасике под столом. А потом за мной пришла бабушка на костылях, она уже отлежала в госпитале, а мама все еще там оставалась. Я помню, как я обрадовалась, как я к бабушке прижималась.
А вот чувства голода Вера Сомина не помнит – наверное, он воспринимался как норма.
- Мама и бабушка вспоминали, что я была очень тихая, ничего не просила никогда. Бабушка резала хлеб частями, старалась, чтобы это было похоже на еду несколько раз в день. Она говорила, что ее самое страшное воспоминание – это когда "Верка подходит к столу и так монотонно, тихо спрашивает – это мой паек?".
Ирине Богдановой, когда началась война, было два с половиной года, но и она помнит немало. Помнит, как бежали в бомбоубежище, и она забыла любимую куклу и подняла такой крик, что за игрушкой пришлось вернуться – и это спасло жизнь ей самой, старшей сестре, маме и бабушке:
- В этот момент в наш дом попала бомба, и разрушилось все, кроме нашей угловой комнаты, куда мы вернулись за моей куклой. Так что погибли все, кроме нас, такая вот судьба. И потом перед домом, где мы жили после этого, каждый день выкладывали рядком погибших от обстрелов и умерших от голода. Мама ходила на работу, а когда возвращалась, то всегда смотрела на этот ряд – лица были закрыты, и она искала, нет там ножек ее девочек или ее мамы.
Галине Петровой было 3 года 8 месяцев, когда началась блокада:
- Я помню, как умирал мой старший брат – это одно из самых тяжелых воспоминаний. Ему было 8 лет, он уже ходил в школу, был очень умный мальчик. И еще как-то мама послала меня зачем-то в другую комнату, а там лежала бабушка, папина мама, она уже умерла, лежала на боку, и я помню длинную-длинную косу вдоль ее спины.
И Ирина Аркадьева, и Галина Григорьевна, и Вера Викторовна – да вообще все блокадники говорят о том, что никогда не могут выбросить никакой еды, особенно хлеба. Не могут видеть, как выбрасывают другие. И не могут остановиться, когда покупают еду – им все кажется мало. Говорят, это блокадный синдром.