Превращение мыши в тигра

У Путина загадочная "походка стрелка с Дикого Запада", Путин скрывает свой истинный возраст, а на самом деле он вампир, живущий вeчно, – публикации такого рода появляются как в таблоидах, так и в респектабельных изданиях. Интерес к поведению и личной жизни российского президента нарастает в частности потому, что, благодаря усилиям имиджмейкеров, бюрократ превратился в "международную икону мачизма", как отмечала еще несколько лет назад профессор Елена Гощило, автор исследования "ВВП как object d’art". Преподаватель Венского университета, исследователь гендерных проблем Татьяна Журженко в статье "Капитализм, автократия и политическая маскулинность в России" анализирует трансформацию образа Владимира Путина. "Люди, заставшие начало путинской карьеры, согласятся, что в этом мышеподобном человеке с жидкими светлыми волосами было мало привлекательного", – напоминает она. О превращении мыши в тигра, а России – в форпост традиционных ценностей Татьяна Журженко говорила в программе "Культурный дневник" Радио Свобода.

​

– Как произошла эта трансформация образа Путина? Как невзрачный бюрократ стал эталоном мужественности?

– Культ личности – не новое явление для российской истории. Но здесь мы имеем дело не только и не столько с традиционной фигурой отца нации. Путин – продукт современных массмедиа и массовой культуры. Феномен Путина не является чем-то уникальным, поскольку проникновение массовой культуры в политику является общей тенденцией. Возникают новые формы политической коммуникации, которые характерны для западных демократий в том числе. Политик становится звездой, политика превращается в политический спектакль, а граждане оказываются зрителями. То, что произошло с Путиным, вписывается в общую тенденцию.

– Но все-таки это особый случай.

– Конечно, его образ мачо, альфа-самца, его доминантная маскулинность, его сексапильность являются продуктом продуманных медиастратегий. С одной стороны, можно сказать, что агрессивная маскулинность Путина отражает новую внешнеполитическую идентичность России как страны, которая "встает с колен", пытается преодолеть травму 90-х годов и национальное унижение, связанное с распадом империи, стремится возвратиться в клуб великих держав. С другой стороны, эта популярность Путина связана с массовым запросом на новую российскую маскулинность. "Кризис маскулинности", который широко обсуждался уже в позднесоветское время, был связан с изменением гендерных ролей в советском обществе. По мнению многих, российский мужчина стал слабым, инфантильным, неспособным нести ответственность за семью. Консервативные критики обвиняли советскую идеологию равенства полов, отказ от частной собственности, уничтожение предпринимательства и свободного крестьянства. Однако рыночные реформы не решили проблем российской маскулинности, наоборот, безработица, снижение защищенности, социальная аномия только ухудшили ситуацию. По разрыву продолжительности жизни между мужчинами и женщинами Россия занимает первое место. Можно говорить и об алкоголизме, и о распространении насилия в повседневной жизни, саморазрушительных формах поведения, когда здоровый, непьющий, полный сил мужчина представляется исключением из правил, желанным, недостижимым идеалом. Окружение Путина, которое создавало его медиаобраз, сыграло именно на этом ощущении кризиса маскулинности, с которым жило общество в последнее время, его образ – это ответ на общественный запрос.

– Все-таки здесь есть одно но, потому что образ маскулинности продиктован, в частности, потенцией, эротической жизнью героя масс-культуры, в которого превращается любой успешный политик, а здесь мы видим другую историю: Путин был женат вроде бы несчастливо, развелся, о его личной жизни мы не знаем вообще ничего. В первую очередь, конечно, вспоминается Гитлер: его личная жизнь была абсолютной загадкой для немцев, они узнали о существовании Евы Браун только после их самоубийства. Как Гитлер был воображаемым мужем каждой немки-патриотки, так и Путин – воображаемый муж россиянок.

– Да, я согласна. Популярность Путина связана с его статусом сексуального объекта, объекта массовых вожделений, проекций как мужских, так и женских. Трудно представить себе его женатым. Как рок-звезда не может позволить себе жениться, потому что тогда поклонницы будут разочарованы, так и Путин женат на России, поэтому возле него не может быть других женщин. Здесь срабатывают общие механизмы, характерные для авторитарных форм правления.

– Что не мешает большинству политиков, даже в авторитарных государствах, жениться.

– В постсоветских странах сложилось так, что семья является символом коррупции. Хочу напомнить, что "семья" как категория политического анализа возникла в эпоху Ельцина, когда все говорили о Семье с большой буквы. Потом была Семья Кучмы, совсем недавно была Семья Януковича. Это такая форма организации политико-экономической жизни в постсоветских странах. Мне кажется, что в обществах, где отсутствуют правила, ощущается недостаток доверия и не функционируют формальные институты, семейные связи замещают эти институты и правила. Поэтому мы видим такое разнообразие семей на постсоветском пространстве, от Семьи Ельцина, Семьи Януковича до тандема Путин – Медведев или отца-одиночки Лукашенко.

– Мы наблюдаем загадочную историю, кажется, не имеющую прецедентов в политической жизни ХХ–ХХI веков: отец скрывает своих дочерей. Его пресс-секретарь после публикации солидного агентства "Рейтер" не может ответить на вопрос, действительно ли Катерина Тихонова – дочь Путина. Как вы объясняете этот психологический механизм, зачем Путин это делает?

– Его социализация была связана с КГБ, а людей, которые там работали, всегда учили как можно меньше давать о себе информации посторонним. Может быть, это связано с кагэбэшной выучкой, инстинктами, которые были заложены еще тогда, когда он работал в этой структуре? Или, может быть, это травма. Можно написать книгу о роли дочерей в российской политике. Конечно, случай Ельцина является очень показательным. Может быть, в случае Путина мы имеем дело с не совсем осознанной попыткой избежать такого сценария?

– Или он вспоминает дочь Сталина – Светлану Аллилуеву?

– Да. Здесь есть над чем подумать психоаналитику.

– Татьяна, вы упомянули его "семейные отношения" с Медведевым – это действительно очень странная дружба. Когда смотришь на некоторые фотосессии, когда они вдвоем пьют чай, разглядывают пластинки, тренируются или гуляют, возникают странные мысли, что это похоже на однополый брак. Многие западные комментаторы удивляются, что в стране, где гомофобия стала чуть ли не государственной идеологией, премьер-министр и президент демонстрируют такую связь с гомоэротическим привкусом.

– Не знаю, насколько соответствуют такие фантазии реальности, если реальность вообще существует за всеми этими пластами конструкций и медиарепрезентаций. Имиджмейкеры стремятся послать один месседж, а получается совсем другой. Когда была опубликована фотосессия, где Путин верхом на лошади с обнаженным торсом, этот образ должен был продемонстрировать его мужественность, но некоторыми он был прочитан наоборот как сигнал гомомаскулинности. Мне кажется, очень часто имиджмейкеры не рассчитывают на то, что создаваемый ими образ может быть воспринят совершенно по-разному, и месседж может быть по-разному прочитан разными аудиториями. В том числе то, о чем вы говорите: видео, которое появилось на сайте Russia Today, где Путин и Медведев вместе тренируются в спортзале, потом пьют чай, жарят отбивные, такая как бы семейная идиллия. Мне кажется, здесь тоже имелось в виду продемонстрировать единство премьера и президента, их близкие отношения как единомышленников, а эффект получился несколько странный.

– Мы вообще говорим о странной истории, потому что президент холост, дочери его спрятаны, у него какие-то странные фотосессии с премьер-министром. И при этом Россия позиционирует себя как форпост традиционных ценностей. Президент такой страны должен был бы носить бороду, всюду появляться с женой в кокошнике, окруженный дочерями, демонстрировать семейную идиллию. На практике все наперекор идеологическому вектору.

– Еще 30 лет назад Советский Союз позиционировал себя как форпост прогрессивного человечества, пытался экспортировать в страны третьего мира свою модель политической и социальной модернизации, а сегодня Россия провозглашает себя форпостом традиционных ценностей. Возникает вопрос, что должно было произойти с этим обществом и с этим политикумом? Здесь тоже, наверное, есть разные объяснения. Можно сказать, что на онтологическом уровне произошло радикальное переосмысление российской истории в ХХ веке, того, что было в этой истории трагедией, а что триумфом, радикальное неприятие революции как таковой и попытки ухватиться за осколки традиционных институтов – религия, церковь, семья, отчаянная попытка слепить что-то из того, что уцелело в ХХ веке от этих традиционных институтов. Конечно, российское общество является, с одной стороны, недомодернизированным, потому что эта модернизация шла сверху, социальную ткань не до конца затронула. Анатолий Вишневский, российский демограф, писал о том, что за фасадом официальной идеологии равенства полов было очень консервативное сознание. С другой стороны, страхи, связанные с тем, что мир вокруг нас меняется очень быстро и не всегда в ту сторону, в которую нам хотелось бы. Эти страхи политики помогают проецировать на Западную Европу. И тут как раз Россия вроде бы не одинока, потому что такая консервативная волна имеет место и во многих других странах – это явление стали называть антигендерными движениями. Это новая коалиция движений, организаций, групп, которые протестуют против однополых браков, против усыновления детей однополыми семьями, против сексуального образования в школах. Интересно, что, с одной стороны, Путин консолидирует российское общество на основе традиционных ценностей и антизападной риторики, противопоставляя Россию декадентской загнивающей "Гейропе", а с другой стороны, стремится возглавить транснациональную коалицию традиционалистов и консерваторов, стремясь таким образом подорвать либеральный консенсус в странах Запада, способствовать расколу западных обществ. Эта линия раскола между либералами и новыми правыми и популистами проходит по вопросам, связанным с гендерными ролями, традиционными ценностями, семьей, сексуальной ориентацией. Здесь много таких противоречий и нестыковок.

– А насколько эти фантазии европейских или американских неоконсерваторов соответствуют реальности? Действительно ли происходит новый этап сексуальной революции?

​– Есть много определений сексуальной революции. Если говорить о тех изменениях, которые происходили в странах Запада в 60–70-е годы, там речь шла скорее о либерализации традиционных гендерных ролей, о расширении пространства свободы в рамках гендера, то есть маскулинности и феминности. Сейчас мы имеем дело с утопическим видением будущего, где гендер не будет иметь значения в публичном пространстве. Чтобы получить работу, чтобы заниматься политикой, чтобы создать семью, не нужно будет самоопределяться по гендерному признаку, никто у вас не будет спрашивать, мужчина вы или женщина. Конечно, это утопия. Реальность очень далека от этого. Но понятно, что такая утопия вызывает критическую реакцию в обществе.

– Согласно одному из мифов, которые распространяются в России, сексуальное образование в Европе нацелено на то, чтобы внушить европейским детям полный отказ от гендера, чуть ли не в угоду тайным сектам педофилов.

​​– Я живу в Австрии уже больше 10 лет, мой сын учился здесь в школе. Это безусловно фантазия, что детям целенаправленно внушают отказ от их гендерной идентификации. Скорее можно говорить о том, что образование здесь построено таким образом, что детям не навязывают жестких гендерных ролей. Когда мы учились в школе, нам говорили, что мальчик не должен плакать, мальчик должен защищать девочку, девочка тоже должна что-то. У нас уроки труда построены были так, что девочки шили, делали бутерброды, а мальчики шли в столярную мастерскую и мастерили скворечники. Здесь это все устроено по-другому, потому что дети занимаются разными видами труда, независимо от пола: мальчики тоже могут вышивать подушку, а девочки работают с инструментами, которые у нас считаются чисто мужскими. Это не значит, что мужчина должен потом всю жизнь вышивать. Аргумент преподавателя очень простой: это развивает мелкую моторику, которая нужна и мальчикам, и девочкам. Я не берусь на основе этого примера делать какие-то обобщения. Мне кажется, что в целом образование, как и в других вопросах, здесь более рефлективное, то есть детям дают возможность попробовать, подумать. Скорее это приглашение к дискуссии, чем навязанные подходы. Это касается и других вещей – скажем, преподавания истории.

– Вашему сыну не давали читать сказку о том, что принц женился на другом прекрасном принце? Не рекомендовали вступить в однополый брак?

– Нет, это все страшилки российских медиа. Конечно, очень многое в западных обществах устроено по традиционному гендерному признаку, прежде всего потребление, детская мода. Если вы пойдете в магазин для детей, вы увидите, что для девочек все розовое, для мальчиков – голубое. Это критикуют очень часто феминистки, то, что в плане игрушек, одежды все равно присутствует четкое разделение на мальчиков и девочек. Но образование построено на том, чтобы либерализировать воспитание, не всовывать детей в заранее заданные рамки.

– Тем не менее представления о фемининности и маскулинности в европейском обществе за последние десятилетия сильно изменились.

– Скорее мы имеем дело с параллельным сосуществованием разных моделей гендерных идентичностей. В сельской местности в той же Австрии можно увидеть вполне консервативные представления о гендерных ролях, одновременно в больших городах они сосуществуют с либертарианским представлением о том, что гендер – личное дело, каждый имеет право на разные модели поведения, если это не причиняет неудобства другим, и степень толерантности к таким разным группам достаточно высока в обществе. Вы знаете, что в Австрии Кончита Вурст стала национальным героем или героиней.

– Даже была в прошлом году на постерах главного австрийского банка.

– Тот факт, что она стала лицом банка, то, что она делает карьеру в рекламе, говорит о готовности общества принять это как одну из форм жизни, поведения, идентификации. Мне кажется, что это позитивный процесс, потому что хорошо жить в обществе, где никто никому не мешает, где не опасаются друг друга, несмотря на то что все разные.

– В Вене есть светофоры, на которых изображены как разнополые пары, которые держатся за руки, так и однополые. Это тоже вызвало на российском телевидении приступ истерики в свое время: разврат на земле Моцарта!

– Это была инициатива партии зеленых, такой символический жест. Я не думаю, что это имеет большое значение.

– Но никто эти светофоры не вырывает из земли, никто не бьет стекла, как наверняка случилось бы в Москве, если бы кто-нибудь осмелился их установить.

​– У нас в Вене был случай некоторое время назад: в одном из венских кафе лесбийская пара поцеловалась очень демонстративно, и администратор подошел и попросил их покинуть кафе – это вызвало такой резонанс, что были пикеты, демонстрации перед этим кафе, были бойкоты, это все совещалось в медиа, была дискуссия о том, что если бы это была обычная пара, то такого, наверное, не произошло бы. Границы дозволенного все время подвергаются переопределению, происходит изменение общественного договора по поводу того, что принято и что не может быть принято. То есть это скорее процесс, чем состояние.

– В 90-е годы в России уровень гомофобии снижался, проводились гей-кинофестивали, не вызывая никаких протестов, нравы были свободные. И вот мы видим поворот назад. Это не единственный случай в новейшей истории: скажем, Афганистан или Иран в 70-е годы тоже были относительно свободны, девушки ходили в Тегеране в мини-юбках, на обложках популярных журналов публиковались фривольные фотографии, и это приветствовалось. Потом – резкий консервативный поворот. В России происходит то же самое. Как вы понимаете причины этого движения, насколько они естественны, насколько вызваны пропагандой, и можно ли сказать, что это всерьез и надолго?

​– Такая политизация гендера, консервативный откат происходит во многих странах. И на Западе формируются такие движения, которые видят свою цель в том, чтобы сопротивляться модернизации или даже отыграть назад некоторые достижения в области гендерного равенства и прав сексуальных меньшинств. В России, мне кажется, эти тенденции совпали с устремлениями политического режима, который использует политизацию гендера в своих интересах. Поскольку путинский режим пытается консолидировать общество вокруг традиционных ценностей, включая традиционное понимание мужественности и женственности, традиционное понимание семьи, то сексуальные меньшинства однозначно выпадают из этого единства, угрожают этому единству, прямо ассоциируются с либертарными западными ценностями. Здесь, с одной стороны, Запад ассоциируется с "Гейропой", с упадком традиционных ценностей и институтов, а с другой стороны, сексуальные меньшинства оказываются прямыми агентами Запада, подрывающими единство российского общества. Существуют разные исторические параллели, антисемитизм в свое время тоже выполнял похожую роль. Механизмы на самом деле очень похожи, когда одна группа превращается в "пятую колонну", которая угрожает консолидации общества.

– Это еще и связано с милитаристской пропагандой. Россия сейчас находится в состоянии перманентной войны: воюет то с Украиной, то с Сирией, сейчас уже полувойна с Турцией, и вряд ли на этом дело остановится. Если вы включите российский телевизор, то там все время маршируют люди в форме. Конечно, во время такой мобилизации не место для гендерных игр, мужчины должны сидеть в танке, а женщины – чистить для них картошку.

​– Рост милитаризма всегда связан с ремаскулинизацией публичной сферы. Когда страна ведет войну, пусть даже необъявленную, в ходу обычно жесткая риторика, от политиков ожидается, чтобы они демонстрировали агрессивное поведение. Россия все чаще использует оружие там, где раньше она полагалась на формы мягкой силы, на своих агентов влияния. Соответственно, репрезентации политиков и российской политики становятся более жесткими и агрессивно маскулинными. И все громче звучат прежде совершенно маргинальные голоса, вроде какой-нибудь Мизулиной, призывающие вернуть женщин к очагу.

– Тут мы возвращаемся к Путину, который тоже демонстрирует, благодаря своим имиджмейкерам, черты военного, его образ милитаризируется.

– Да, это началось еще до войны в Украине и до эскалации в последние два года. Это началось, когда вокруг Путина начало формироваться окружение силовиков, когда сам режим стал трансформироваться в сторону более авторитарную, силовики в какой-то момент возобладали над бизнес-окружением. Впрочем, войны, которые ведет Россия, все больше гибридные, и президент не спешит примерять сталинский военный френч, предпочитая образ элегантного тайного агента.

– Татьяна, а вы чувствуете, что эти имиджмейкеры Путина действительно преуспели в своем стремлении сделать из него международную секс-икону, или все-таки это выглядит комично, на ваш взгляд? Когда вы смотрите на этого мужчину, который сидит на коне или целует тигрицу, вам кажется, что это выдающийся мачо, или вы по-прежнему видите эту мышь, которая появилась из недр КГБ?

​– Честно говоря, поскольку я гражданка Украины, я вообще не могу спокойно и объективно смотреть на Путина, мне трудно занять позицию зрителя, что называется, запастись попкорном и смотреть на очередные приключения Джеймса Бонда. Но в определенных средах действительно Путин воспринимается как сильный политик, как человек, который может делать что хочет, и ему за это ничего не будет, что немногие политики на Западе могут себе позволить. Он воспринимается по контрасту с западными политиками, которые зависят от избирателей, должны подчиняться правилам, должны думать о следующих выборах. Путин не связан этими условностями, он может сказать что-то неполиткорректное, чего не могут себе позволить политики в демократических странах. Он может позволить какой-нибудь вызывающий жест, он может себе позволить пошутить над Обамой или спровоцировать фрау Меркель. Есть в европейских странах определенная среда, где такое поведение вызывает скорее положительные эмоции, но в целом мне не кажется, что такая стратегия является успешной, потому что в принципе никто не хочет новой эскалации, никто не хочет воевать с Путиным. Этот имидж агрессивного собирателя земель многих пугает, потому что Европа хотела бы жить мирно, в том числе и с Россией, но, к сожалению, вынуждена принять этот вызов. Но это не та линия поведения, которая здесь может вызывать одобрение большинства.

– Но насколько этот имидж, создаваемый фотографами и видеооператорами, вызывает доверие, заслонил реального Путина, который, конечно, не является супергероем ни по возрасту, ни по внешности?

​– Недаром же появилось понятие Putinversteher. В принципе все гадают о том, что на самом деле на уме у Путина, чего он хочет. Если посмотреть на публикации в СМИ, взять самые популярные лекции – куда идет народ? Идут туда, где публике пытаются объяснить, что же такое на самом деле Путин, чего он хочет, что у него на уме, какой будет его следующий шаг. Если целью всей этой медиакампании и пропаганды было заслонить реального человека многочисленными пластами репрезентаций, то это вполне удалось. Никто уже не может себе представить реального человека, который стоит за этими репрезентациями. Если помните, были статьи о том, как он проводит свой день, когда он идет плавать, а когда идет гулять со своей собакой. Нездоровый интерес ко всем этим деталям связан именно с тем, что за репрезентациями не удается увидеть человека и понять, что же у этого человека на уме.

– В газете "Таймс" опубликована статья, где анализируется походка Путина, как он размахивает рукой и что это означает, есть ли там какая-то подоплека. Дошло до комического уровня это анализирование Путина.

– Да, периодически появляются сообщения, что Путина, может быть, подменили, что это не Путин, а двойник. Вы упоминали Гитлера: когда жизнь авторитарного правителя полностью закрыта от публики, всегда возникают такие домыслы, теории заговора, совершенно невероятные версии о том, что это двойник после пластической операции. Это все просто смешно. Если мы хотим что-то понять в российской политике, нужно смотреть не на походку Путина, а на конфигурацию политических сил, которая складывается вокруг него, пытаться понять, какие группы, какие лобби стоят за ним и влияют на его решения.

– Но все равно правду узнаёшь только тогда, когда в бункере находишь обугленные трупы.

– Куда это вы ведете? Я уже и так наговорила, наверное, лет на десять.

– Вы живете в Вене, так что ничего страшного. Из Вены 60 лет назад ушел последний советский солдат.

– К нам приезжали "Ночные волки" в этом году. Так что кто знает?