"Все пошло к чертовой матери"

Режиссер, сценарист, народный артист России Сергей Соловьев заканчивает работу над своим новым фильмом "Кеды". Накануне выхода картины с режиссером встретился корреспондент Радио Свобода Роман Супер. Читайте и смотрите беседу, в которой Сергей Соловьев рассказывает, зачем он снимал свое новое кино в Крыму, как глава полуострова предлагал режиссеру возглавить кинофестиваль в Ялте (и что из этого вышло), как сложились судьбы героев главного фильма Соловьева "Асса" и почему перемены, воспетые Виктором Цоем, в России так и не случились.

– Я бы хотел начать наш разговор с неочевидного.

– Да, пожалуйста. С чего хотите.

– Дело в том, что я не так давно в Северной Корее был и узнал, что вы там якобы прожили аж шесть лет. Что за странная история?

​

– Это история про начало царствования Ким Ир Сена. Мой отец работал в разведке. Я родился вообще бог знает где! В городе Кемь. Это крайняя северная точка суши. У меня из окошка открывался такой вид: небольшое поле картошки, потом начиналась серенькая рябь, а через несколько километров от окошка того дома, где я родился, находились Соловки, там был ГУЛАГ. Я прожил там свой первый год. И тут как раз победоносно закончилась русская часть Отечественной войны. И отца перекинули сначала на Дальний Восток, а потом и в Корею. Я так понимаю, что мой отец занимался подготовкой нового облика Северной Кореи. Поэтому у меня было экзотическое детство, до шести лет.

– Занимался подготовкой – это как? Он был политконсультантом Ким Ир Сена?

– Я думаю, что не политконсультантом. Я думаю, отец четко занимался внедрением Ким Ир Сена в новую систему.

– Вы были знакомы с сыном Ким Ир Сена – Ким Чен Иром? По идее, вы примерно одного возраста должны были быть и в одних песочницах играть.

– Да, я был знаком с Ким Чен Иром. Но он был старше меня года на два-три. Он ко мне относился как к малявке. Тем не менее выгуливали нас вместе. И выгулы эти были запоминающиеся. На трибуне стоял Ким Ир Сен, махал руками корейскому народу. Меня, естественно, ни на какую трибуну не пускали, и мы с Ким Чен Иром прогуливались за трибунами. Мама мне рассказывала, что у нас с Ким Чен Иром даже произошла драка, хотя он был и мощнее, и старше меня. Он меня просто мог утопить в городском фонтане, но не утопил.

– У вас желание вернуться туда возникало?

– Да. Но меня не пускали.

– Почему?

– По кочану.

– Ничего себе. Ваш отец сделал Северную Корею такой, какая она есть, а вас не пускают в нее?

– Конечно, не пускают. При этом был у нас министр такой кинематографический – Филипп Тимофеевич Ермаш. Он ко мне очень прилично относился. Когда меня первый раз не пустили, я ему пожаловался: что это такое, я так хочу посмотреть на места собственного детства! Но не помогло. А посмотреть там есть на что. Я жил в чудесном и почему-то японском доме, в вишневом саду. Я помню этот дом до сих пор. Внешние стены у этого дома были из шелка. Все внутренние стенки были из папиросной бумаги и движущиеся, можно было превратить весь дом в одно просторное помещение. Говорят, он стоит до сих пор.

– Меня водили на северокорейский "Мосфильм", он производит большое впечатление. Там гигантские холмистые площади, разные красивые декорации: вот Япония построена (естественно, как враг), вот некое подобие Нью-Йорка (тоже враг), остальные декорации про КНДР. Ни одного фильма не снимается при этом. За редкими исключениями.

– Правильно. Они готовятся.

– К войне?

– Нет. Они готовятся к периоду расцвета. Поэтому все у них подготовлено. И образы врагов готовы. Я там, видимо, в этих образах тоже как-то фигурирую.

– Доживем мы до воссоединения двух Корей?

– Вот такой политический прогноз я даже для себя сформулировать не могу. Все настолько подвижно в мире.

– А в широком смысле, что в мире победит: идеология (чучхе, например), демократия, деньги? Что?

– Чучхе.

– Чучхе?

– Конечно. Если так серьезно взглянуть на белый свет, то чучхе. Исламские дела – это тоже своего рода чучхе. Все идет к тому, чтобы чучхе победило.

– Вы имеете в виду, что победит сильная идея, даже если она разрушительная?

– Да, я тут пообщался с людьми, которые исповедуют ислам. И они так складно мне рассказывали про все это, с такой гуманистической и демократической точкой зрения...

– Что вы были готовы уверовать?

– Что мне даже странно, как я ноги унес от этих бесед на душеспасительные темы. Но я правда большой поклонник всех этих чучхейских дел. В Советском Союзе был такой журнал чудесный – "Корея". Я его по блату выписывал, читал его.

– И плакал.

– Идеи чучхе в меня проникли.

– Так, давайте срочно про кино поговорим.

– Ой, извините, я сейчас начну чихать. Весна просто. Такая аллергия страшная.

– Разумеется, как про кино, так сразу чихать.

– Да-да.

– Вы, Сергей Александрович, не раз говорили, что фильм "Асса" – это чистое стечение обстоятельств, что вы не собирались предъявлять зрителю документ эпохи, не хотели заниматься футурологией и предсказывать, как сложится будущее поколений…

– Вы говорите об этом значительно лучше, чем я. Все правильно.

– Но дело в том, что все это с фильмом "Асса" произошло. Это документ. Это предсказание. Это зеркало, в которое вы заставили посмотреться страну. И даже с местом действия вы пророчески угадали, снимая "Ассу" в Крыму, который стал камнем преткновения чуть ли не для всего мира. Вы сейчас, спустя годы, отдаете отчет в том, что все, чего вы не хотели сделать фильмом "Асса", вы сделали?

– Я не то чтобы не хотел. Я не собирался. Действительно не собирался. И отношение с годами к этому не изменилось. У меня даже не было никогда таких мыслей: нужно кому-нибудь загнуть, что я это собирался сделать, чтобы это изменило мою общественную физиономию. Нет, не собирался. Самое драгоценное, что у меня осталось от "Ассы, – это человеческие связи и привязанности: Боря Гребенщиков, Витя Цой, Сережа Курехин. Фильм "Асса" образовался исключительно с эстетической точки зрения. Я с большим трудом некоторое время соображал про все эти идеологические свары и свалки, которые вокруг "Ассы" возникали. Вот почему-то Станислав Сергеевич Говорухин не садился с нами рядом во время пресс-конференций по "Ассе"...

– Почему?

– У него было с нами какое-то идейное разногласие. Что-то про Россию, которую мы то ли нашли, то ли потеряли. Но я в это все не углублялся.

– Вам просто нравились красивые картинки и красивые звуки музыкантов, которых вы привлекли к съемкам?

– Дело не только в картинках. Дело, например, в том, что мне нравится Крым, как это ни ужасно звучит сейчас. Мне очень нравится Ялта. Свой первый кадр в жизни я снял в Ялте. От нечего делать я там снимал чеховский рассказ. Мы поставили две палки, между палками натянули полосатые тряпки, за тряпками стояли Алиса Фрейндлих и Вячеслав Васильевич Тихонов. Я разбил очки Тихонову, мне показалось, что это будет выразительная деталь: человек с двадцатью пятью тысячами дохода ходит в разбитых очках. Я разбил очки и крикнул: "Мотор!" Это был мой первый кадр в жизни. И пошло-поехало. Крым – это очень счастливое кинематографическое место для меня, поэтому "Ассу" я поехал снимать туда.

– Аннексия не изменила вашего отношения к полуострову?

– Мне очень трудно как-то даже представить, что вокруг этого идет такая дикая распря, которая еще бог весть чем кончится. Какие-то невероятные политические страсти. У меня другие страсти с этим местом связаны. Я очень любил там гостиницу "Украина", рядом с которой росла чудесная жимолость, черемуховые кусты. Когда я приехал в Крым снимать Фрейндлих и Тихонова, директор картины поселил меня в одном номере с оператором и художником. Из экономии. А кроватей было две. Они обе были заняты. Мне выдали раскладушку и поставили передо мной потрясающую дилемму: "Вы, Сережа, как хотите спать – чтобы ноги были на балконе, а голова внутри номера, или чтобы голова была на балконе, а ноги в номере?"

– Вы знаете, сейчас ведь похожая дилемма вокруг Крыма. Что вы выбрали?

– Ну я, конечно, выбрал спать головой на балконе, оказавшись таким образом в кустах черемухи с потрясающими запахами. И море где-то далеко шумело. Поэтому никак у меня Крым не связан со всей этой политической дребеденью. Но она, конечно, до меня долетает. Находясь в Крыму последний раз, я получил письмо в конверте, запечатанном сургучом, от главы полуострова. Он приглашал меня встретиться и поговорить.

– Поехали разговаривать?

– А чего ж не пообщаться? Я никак не учел, что нужно двести раз подумать, прежде чем общаться. Сразу поехал разговаривать.

– Что от вас хотел Аксенов?

– Они предложили мне делать Ялтинский кинофестиваль "Асса".

– И что вы?

– Я подумал, что это роскошное предложение. Можно было бы сделать грандиозный фестиваль. Я ответил, что я готов.

– Так, где фестиваль?

– После этого в течение месяца-двух выяснилось, что у них нет денег на этот фестиваль. Они очень извиняются, просят заморозить эту чудесную идею.

– Ну и славно.

– Да, тут умнее всех, как всегда, оказалась Таня Друбич, которая мне сказала: "Слушай, ты действительно родился в рубашке. Как тебя бог спас от этого фестиваля?"

– Она абсолютно права. У вас бы возникли невероятные проблемы во всем мире, если бы деньги на этот фестиваль нашлись.

– Конечно.

– Вас бы больше никуда не пригласили никогда в жизни.

– Да. И вы бы не сидели здесь сейчас, и мы бы не разговаривали.

– Нет, я бы здесь сидел, но вот на Венецианский кинофестиваль, в жюри которого вы находились дважды, вас бы точно больше не позвали. По политическим мотивам.

– Да, Таня права. Я родился в рубашке. Отлично, что у них денег не оказалось.

– Я знаю, что вы не любите обсуждать, как сложились судьбы героев вашего, на мой взгляд, главного в жизни фильма – "Асса". Да вы и фильм этот главным не считаете. И тем не менее мне очень интересно услышать ваше мнение про эти судьбы. Если мы говорим про, например, Говорухина, который играл непростого, как он сам говорил "недопонятого эпохой" бандита Крымова, то что мы видим? Он становится депутатом и инициирует закон, который очень сильно вредит кино. Я имею в виду закон о мате. Но он же сам при этом режиссер. Как это возможно?

– Про какой закон вы говорите?

– Про закон, который сильно затрудняет использование мата, в частности, в кино.

– Я даже не знал, что его Говорухин придумал.

– Еще много законов есть, за которые он голосовал. Например, запрет на усыновление сирот американцами. Дико же.

– Вы знаете, мне очень нравится вся эта дребедень, которая вокруг всего крутится. Вот смотрите. Среди всего этого народа, о котором мы заговорили, был человек, возможно, с наиболее выраженными свойствами художественного гения. Звали его Сережа Курехин. Если забыть про музыку Сережи Курехина, забыть про его пианизм, художественный артистизм, а просто почитать, что он говорил: кто, как и с кем должен объединиться, чтобы во что-то переродиться, то Говорухин со своими законами окажется просто ребенком рядом с ним. Курехин был гораздо более радикально настроенным человеком.

– Это был чистой воды художественный радикализм. Курехин в это играл. Как художник. Это никогда не было прямым действием Курехина, как в случае с принимаемыми вредными законами.

– Я не убежден, что это так.

– Размышления Курехина были его художественной акцией. Это никому не вредило.

– Я не убежден, что это так, правда. У Курехина были приятельские отношения с человеком с бородой… как его? Философ…

– Дугин. Почвенник. Евразиец.

– Да. Вот вы спросили, как сложились судьбы героев "Ассы". У Сережи хреново, потому что он умер. У него было заболевание, о котором вы никогда и не услышите нигде. У него был рак сердца. Причем раковая опухоль находилась на сочленении сердечной мышцы. То есть опухоль питалась кровью идеально, поэтому Курехин сгорел месяца за два-три. У Славы Говорухина хорошо сложилось, потому что он живет. Понимаете, я с ними со всеми как дружил, так и дружу. И у меня нет ни малейшего желания и интереса с кем-нибудь из них выяснять что-то про судьбы мира.

– Неужели вам не интересно у Говорухина на какой-нибудь пьянке спросить: "Станислав Сергеевич, зачем вы инициировали закон о мате? Ну это же глупость! Нельзя регулировать язык. Нельзя регулировать то, что живет само". Интересно же, что он вам ответит.

– Нет-нет. Мне не интересно. Я знаю, что язык нельзя регулировать. Больше того, я сам очень много ругаюсь матом.

– Как и сам Говорухин.

– Да. Но он поменьше. А Курехин совсем не ругался. Это что-то такое… не главное. Слава, что ты думаешь про мат? А ты что думаешь про мат? Как-то я услышал, что Станислав Сергеевич возглавляет штаб по выборам Путина. Я сразу вспомнил образ. У моего сына Мити в детстве была кошка. Время от времени он брал ее ласково за горло, тряс и кричал: "Говори, где штаб! Говори, где штаб!" Я думаю, вот сейчас бы Говорухина встретить, взять за горло и потрясти его: "Говори, где штаб!" Вот такой образ меня интересовал, а говорить с ним о том, не сыграл ли он трагическую роль в жизни мата в России или, наоборот, освежающую роль в нравственном состоянии общества, мне не интересно. Для меня это дребедень.

– А вы пошли бы в этот штаб, если бы позвали вас?

– Да что я, сумасшедший, что ли? У меня другой штаб. В другом месте.

– Вы, Сергей Александрович, понимаете художников, которые в какие-то, видимо, кризисные моменты в жизни, начинают интересоваться, а потом и заниматься политикой?

– Кто начинает заниматься политикой, у того какая-то ерунда происходит. Вот что-то трудно мне представить писателя Юрия Казакова, который пишет "Во сне ты горько плакал", а потом однажды просыпается и говорит: "Нет, пойду-ка я в штаб, наверное". Я этого себе представить не могу. Просто не могу. Не могу себе представить, что кто-то мог бы взять за горло Леонардо да Винчи и прокричать ему: "Говори, где штаб!"

– А Цой? Не дожил до возможного штаба.

– Еще одна судьба участника "Ассы", которая сложилась хреново.

– Вы были среди тех людей, кто подпевал Цою и требовал вместе с ним перемен перед титрами "Ассы"?

– Конечно, был. Мне же на сцене делать было уже нечего. Мне дали спички, сказали, когда их надо зажигать, я спустился к людям и поорал вместе с ними, что я хочу перемен.

– Вы помните, как узнали, что Цой погиб?

– Это странно, но я очень хорошо помню. Я снимал "Дом под звездным небом" на Николиной Горе. Снимал страшную сцену, где все друг друга убивают, кидаясь звездочками. Потом я пошел обедать в автобус. Все сидели и ели из алюминиевых мисок мосфильмовскую еду. У водителя радио едва что-то там буровило. Я краем уха что-то зацепил, произошло, мол, какое-то событие, не то в Риге, не то где-то еще, кто-то во что-то не вписался. Я попросил сделать погромче. Водитель сделал громче. Цой не вписался в поворот, лобовое столкновение, Цоя больше нет. Я помню свою первую мысль тогда (к слову о моих связях с тем, что называется общественным климатом эпохи): ну все, вот теперь все пойдет к чертовой матери. Причем я не знал, что именно пойдет к чертовой матери. Но я очень правильно, как я сейчас понимаю, сформулировал мысль: теперь все пойдет к чертовой матери, все!

– Что все?

– Посткоммунистическое начало, которое включало в себя и "Ассу", и Курехина, и Борю Гребенщикова, и самого Цоя. Вот все пойдет к чертовой матери. И оно все пошло к чертовой матери.

– Ну и мы с вами тоже пошли. Причем вполне себе добровольно.

– Понимаете, у меня нет и мысли о башне из слоновьей кости, в которой я отсижусь и переживу трудные времена. Но я с большой горечью всегда смотрю на моих протестующих сограждан. Я отлично знаю, чем все это кончится. И я знаю ту степень правды и неправды, которая заключена в протестных настроениях: "Убьем Говорухина! Защитим русский мат! Я иду защищать русский мат!" Да пошел он на***, этот ваш русский мат. Не буду я его защищать, я буду пользоваться им.

– А на людей, которые в этой странной ситуации, когда все пошло не так, как должно было…

– К чертовой матери.

– Да, к чертовой матери. На людей, которые всем довольны, вы без горечи смотрите?

– А кто всем доволен-то?

– Ну как это кто? Рейтинги у власти сейчас очень высокие.

– Да бог с ней, с властью. У нее своя компания, у меня своя компания. Не нужно их путать никогда. Это все равно что выяснять взаимоотношения народа с Брежневым. Ну все же с этим ясно, ежику же понятно.

– Тогда я не понимаю, почему вас огорчают протестные настроения.

– Они меня не огорчают. Мне просто печально на это смотреть. Так, как печально мне было смотреть на очень многое. Я бы с вами про это и говорить бы не стал про все, если бы не Горбачев. Когда появился Горбачев, он как-то смутил мое олимпийское сознание. Я подумал: "Да елки-палки, может, действительно там чего-то такое он замутит? Дай-ка и я помучу вместе с ним". У меня появилось это чувство.

– Однажды в жизни?

– Да. И я с ним мутил. Долгое время. Мы с ним дружили, он приходил ко мне на премьеры, мы и сейчас общаемся, но…

– Разочарованы вы?

– Не разочарован. Но просто ужасно жалко.

– Объясните.

– Вот передо мной сейчас стоят две камеры. А тут ко мне приезжали люди с четырьмя камерами НТВ. Нормальные мордастые, хорошо поевшие журналисты спросили меня: "Мы хотели бы узнать ваше мнение по поводу того, что Цой был агентом ЦРУ". Среди бела дня в 12 часов мне заявляют, что Цой был агентом ЦРУ.

– Что вы им ответили?

– Я ответил, что хотел бы от своего имени и от имени близких друзей поздравить ЦРУ, если у них есть такие агенты, как Цой. Мне журналисты на это: "Ну что вы дурака валяете? Вы что, не понимаете, что Цой и Горбачев – это агенты ЦРУ?" Нормально? Это журналисты. Это не КГБ, не ФСБ с кровавыми ножами в зубах, нет. Это журналисты. Что я думаю по поводу того, что Цой и Горбачев из ЦРУ? Я думаю, что мы тяжело больное общество.

– Вы пожили при очень разных начальниках и руководителях в нашей стране.

– О да.

– Вы жили при разных режимах.

– О да.

– Вам не кажется, что страна десятилетиями более-менее топчется на одном и том же месте, иногда лишь переодеваясь в разные сарафаны? Нет здесь и не может быть никаких перемен, о которых пел ваш друг Цой.

– Страна не более-менее топчется. Она просто топчется на одном месте.

– За 70 лет вашей жизни здесь глобально что-то изменилось?

– Единственный такой номер в моей жизни был с появлением Горбачева, как я вам сказал. Знаете, я еще при Сталине ходил с папой в "Детский мир" в Питере накануне Нового года покупать игрушки. Я помню это ощущение ангельского счастья, идет белый снег, смеркается. Этот снег был настолько белый! Позже я такой снег видел только в Ханты-Мансийске на фестивале "Дух огня". Вижу этот снег и говорю: "У вас такой белый снег, как при Сталине". На меня смотрят как на придурка: "Почему как при Сталине-то?" Я ответил, что это долго объяснять, но снег белый, как при Сталине.

– Образ красивый. И композиция закольцована.

– Я и теперь вижу отца, этот снег и себя – абсолютно счастливого человека, которого угораздило родиться при Сталине, накануне Нового года. Дальше был Хрущев, оттепель, всех переселяют из бараков в хрущевки, мне это нравится. А потом тот же Хрущев на выставке леваков в Манеже: "Ах, п*******". Думаю, нет, что-то тут не соотносится. Не может же один человек переселять из бараков и п********* художников называть. Может. Еще как может. Меня однажды утром встретил одноклассник-двоечник Щукин, с которым мы ходили в школу. Еще темно было. Он мне говорит: "Пойдем зайдем во двор поссым". Я ему говорю, что не хочу ссать. Нет, пойдем поссым. Да не хочу я ссать. Темно. Холод собачий. Мы зашли во двор. Я свою пипку достал. Он мне кричит: "Давай ссы!" Да не хочу я ссать, объясни мне, Щукин, что ты от меня хочешь? Щукин отвечает: "Ты знаешь, что Сталин предатель?" А потом предателем окажется Хрущев. И вот вся эта дребедень в нашей стране не прекращается никогда. А если прекращается, то начинается борьба Говорухина против мата. Но я его люблю. Говорухина. Все равно.

– Хотели бы вернуться в 87-й, в год выхода "Ассы"? Может быть, сделали бы что-то иначе? Сняли что-то иначе?

– Нет, ну что вы. Я никуда не хотел бы возвращаться. И делать ничего иначе я бы не стал. Нужно просто понимать степень моей ограниченности. Андрей Арсеньевич Тарковский мне однажды сказал: "Ты бы знал, с каким удовольствием я бы снял какую-нибудь кассовую хорошую картину, чтобы народ на нее попер, сломал двери… Но я не могу. Не умею. Я умею только так, чтобы никто на меня не ходил".

– Эти мучительные страдания Тарковского прекрасно видны в его фильмах.

– А однажды Тарковский пришел на худсовет к Гайдаю по фильму "Бриллиантовая рука". Тарковский, естественно, не ходил ни на какие худсоветы никогда в жизни. Но он очень любил нашего художественного руководителя Лео Оскаровича Арнштама. Мы с Тарковским были зомбированы Арнштамом. Что бы ни попросил Арнштам, даже если бы это было про закон о мате, мы бы исполнили. Арнштам попросил Тарковского сходить к Гайдаю на худсовет: "Приди! Ну не развалишься же". Андрей пришел. Мы посмотрели "Бриллиантовую руку", зашли в кабинет Арнштама, который мне потом перешел по наследству. И вот сидит художественный совет, уважаемые люди: Майя Туровская, Бен Сарнов, кинематографисты.

– И Тарковский с вами там сидит.

– Тарковский первым взял слово и обратился к Гайдаю: "Леня, а сколько куплетов у тебя вот в этой песенке, которую у тебя Миронов поет?" Гайдай ответил, что не помнит точно, вроде бы три. Тарковский так участливо: "Лень, мой тебе совет, отрежь два последних куплета". Гайдай абсолютно охренел: "Почему?" Тарковский ответил гениально: "Лень… скучновато". Так Тарковский учил Гайдая снимать нескучное веселое кино, понятное зрителям и любимое народом.

– Сергей Александрович, за почти тридцать лет после выхода фильма "Асса" в российском кинематографе не появилось актрисы, которая своей женственностью и чистотой могла бы сравниться с Татьяной Друбич. Вот уж если от кого и исходит сияние, так это от нее. Скажите, вы это сияние издалека разглядели и все сразу поняли или это сияние рукотворное?

– Это сияние нерукотворное. И я его не разглядывал. Я под него попался.

– Купился?

– Даже не купился. Просто попался. Это что-то офтальмологическое. Как-то я вот смотрел и понимал, что с Таней белый свет чудесный. А если Тани нет, то он меркнет и превращается в сумеречное болотце. Наличие Тани – это чисто офтальмологический эффект. Я не убежден, что сама Таня про это знает, потому что она проще, чем ее сияние. А сияние очень мощное. И оно до сих пор есть.

– Вот уж для кого не придумано никаких политических штабов, так это для Друбич. Она предпочитает заниматься благотворительностью, а не политикой.

– Конечно. И я снимал сейчас Таню в своей новой картине "Кеды". Знаете, у Тани есть теория, она говорит, что у меня получаются только картины, в которых она не снимается. А как только она начинает в картинах сниматься, то получается лажа. Снимая "Кеды", я подумал, что нельзя допустить, чтобы ее ложная теория подтвердилась.

– Вы снимали "Кеды" в Крыму?

– Да. И не назло всем! Все запомнили меня в Крыму? Нет? А теперь запомните обязательно! Нет. Просто пока я искал деньги, здесь лето кончилось. А в фильме все завязано на том, что люди в озере купаются голышом, еще чего-то такое летнее, невозможно это снимать не летом. А сидеть и ждать еще год – все вообще рассосется. И я вдруг вспомнил про Крым.

– Побежали за летом.

– Да. У всех своя точка зрения по поводу Крыма, и у меня она своя: это очень удобное место для съемок. И для меня это очень важно. Поэтому я поехал и снял там все.

– У вас не было идеологических столкновений со съемочной группой? Никто не сказал, что не будет на оккупированных территориях работать?

– Для того, чтобы такое столкновение случилось, нужно иметь желание столкнуться с кем-то. Я первым делом сказал ребятам: "Это все дорогое удовольствие, вы все остаетесь здесь, я возьму специалистов на месте". И я нашел ассистентов, съемочную группу и даже директора картины в Крыму. Вот и не было столкновения.

– Вам Минкульт помог с этим фильмом?

– Нет, я снимал его на частные деньги.

– Удивительно это. Казалось бы: Крым, русский режиссер Соловьев… прекрасный имиджевый проект для государства. И все равно не дали денег. Как и с кинофестивалем в Крыму.

– Ну вот так.

– Вам удалось поработать с актрисой Адель Экзаркопулос, получившей Золотую пальмовую ветвь за фильм "Жизнь Адель"? Знаю, что вы ее заприметили до того, как ее признало большое жюри в Каннах.

– Нет, поработать не удалось. Удалось только подружиться. Я с ней познакомился, когда ни о каких Каннах и речи не шло. Она сидела вот на этом стуле, на котором вы сидите.

– Она у вас жила?

– Да, когда я ее утвердил для своей картины, она приехала с подружкой и жила у меня дома, репетировала, музыку писала, всячески гуляла. Потом она вернулась во Францию, звонит мне и говорит: "Ничего, если я поснимаюсь для режиссера Кешиша?" Я велел ей сниматься. Потом она снова позвонила: "Ничего, если я в Канны съезжу?" Конечно, говорю, езжай. Что за вопросы? Только не надевай какое-нибудь говно, платье хорошее купи, в Каннах в основном платья пристально все изучают, возможно, больше, чем кино. И вот я сижу ужинаю, телевизор смотрю, репортаж из Канн. Вижу: Адель идет получать приз! Приз в Каннах за дебют! В платье хорошем. Правда, пока шла получать Золотую пальмовую ветвь, упала в своем красивом платье головой вперед.

– А почему вы с ней фильм-то не сняли, который хотели?

– Так ведь как раз в этот момент, когда она в падении получала Золотую ветвь, начались санкции. Эти санкции начали все обсуждать. Мир начал задумываться, можно ли с Россией иметь дела. Точка нашла на солнце.

– Вам денег иностранцы не дали на эту картину?

– Французы, с которыми я собирался снимать это кино, сказали, что надо подождать, чтобы не погубить хороший замысел для хорошей картины. И все как-то стало растворяться. Но я не дам этому раствориться. Я сейчас закончил "Кеды" и вернусь к проекту с Адель.

– Значит, и по вам ударило то, что вы игриво называете дребеденью.

– Конечно же, это бьет по всем. Дребедень ко всем липнет.

– Ваша дочь Аня Друбич живет и работает в Лос-Анджелесе, успешно делает карьеру композитора, пишет музыку, в том числе и для Голливуда. Вы – большой русский кинорежиссер – немножко ревнуете? Дочь отдает часть своей души американскому кино, хотя могла бы и российскому отдаваться больше.

– Я очень люблю хорошее американское кино. Голливудское кино – это первое кино в мире. И я большой сторонник того, чтобы она прошла там школу. У меня не ревность, у меня радость за нее. И даже гордость. Она работает на равных основаниях с другими композиторами, которых приглашает Голливуд. И замечательно.

– То, что дочь связывает свое настоящее и, вероятно, будущее не с Россией, вас печалит?

– Нет. Я не думаю, что у дочери какой-то прозорливый взгляд на это. И я совершенно не удивлюсь, если на вот этом стуле, на котором вы сидите, через три дня будет сидеть Аня и говорить: "Ну их на фиг, одурела я от них".

– Аня рассказывала, что вас однажды чуть было не завербовали снимать кино в Голливуд. Вы отказались в последний момент. А теперь жалеете, что такую возможность упустили?

– Меня однажды по блату решил протолкнуть в Голливуд мой друг Ричард Гир. Мы с ним хотели снимать кино про Пушкина.

– Байопик?

– Да. Это была очень хорошая история. Ричард завелся со страшной силой. Он заставил в чудовищную жару всех знаменитых голливудских продюсеров собраться и посмотреть мой фильм "Черная роза – эмблема печали…", который и в прохладе-то невозможно смотреть нормальному человеку. Руководители студий посмотрели этот фильм, и самый сообразительный вдруг говорит: "Ричард, а ты знаешь, что Пушкин – это афроамериканец? Если с кем-то мы и будем разговаривать по поводу Пушкина, то с Майклом Джексоном". Они хотели Джексона на роль Пушкина взять. Тогда я Ричарду сказал, что мне пора ехать домой.

– К Говорухину.

– Да, с матом бороться.

– До этого – в 1973 году – у вас в Сан-Франциско состоялся важный разговор с режиссером Копполой, который призывал вас не возвращаться в Советский Союз. Вы тогда призадумались? А может, и правда не возвращаться?

– Я сказал тогда Копполе, что послезавтра улетаю домой, счастливо! Коппола ответил: "Куда ты поехал? Ты охренел, что ли? Ну куда ты поехал? Оставайся здесь. Ну да, сразу здесь ничего не бывает, нужно будет тут потереться год, два, три, пять, восемь, язык пока выучишь. И работай себе на здоровье. Тут все к тебе очень хорошо относятся". Но у меня не было мысли не возвращаться. Чтобы эта мысль возникла, нужно было иметь определенный ясный, диссидентский склад мозгов. А у меня не было никогда диссидентского склада мозгов. Я и сейчас хреновый диссидент.

– Да. Вы же в самом начале интервью сказали, что вы чучхеист.

– Да, идея чучхе прекрасная. Кому ее только воплощать…

– Идея чучхе вам нравится. А нравится ли вам идея квотирования кино, о которой мечтает министр культуры Мединский? У русского кино в российских кинотеатрах должно быть больше прав, чем у иностранного?

(Смеется.)

– Ничего смешного. Об этом люди серьезно говорят.

– С кем они об этом говорят? С Говорухиным? Со мной Мединский не говорил на эту тему. Мединский, может, с Говорухиным покупают бутылку, садятся вечером и говорят: "Слушай, а как ты относишься к идее квотирования кино?" У них своя жизнь, у меня своя. И одно к другому не имеет никакого отношения. У меня был один сценарий – очень важный для меня, для Тани Друбич, для покойного Олега Янковского. Назывался "Жизнь Тургенева". История про роман Тургенева с Полиной Виардо. Все было на мази уже, нужна была просто поддержка Минкульта. И этой поддержки получить мне не удалось. Хотя для Минкульта, казалось бы, это должна быть первая картина! Предположим, что я хреновый режиссер, который все это плохо снимет. Предположим, что Фанни Ардан, которая должна была играть в фильме, старая дура. Предположим, что проектом занимаются сплошные идиоты, но все равно этот проект надо было поддержать. Поэтому когда вы спрашиваете про все это квотирование и тонирование… да ну их на фиг.

– Мединский не поддержал и кино о Чайковском, которое должен был снимать Кирилл Серебренников. Сценарий тоже уже был готов, и он был великолепный, я читал.

– Серебренников талантливый человек. И Чайковский талантливый человек.

– Знаете, в чем там проблема была?

– В п********, конечно.

– Да. Тогда разгорался этот разговор про гей-пропаганду в Госдуме.

– Да. Но там хотя бы до п******* Чайковского можно было докопаться. А здесь-то я и Фанни Ардан, никаких п******** нет, только два неполноценных урода.

– Вы продолжаете преподавать во ВГИКе?

– Да, вот мы с вами сейчас закончим, и я прямым ходом отсюда отправлюсь не к Говорухину выяснять про квотирование, а к студентам.

– Вы чувствуете в сегодняшних студентах способность снять большое кино? Есть масштаб личности?

– Конечно, есть. Я вслед за прогрессивным общественным мнением сначала всех считал дебилами и дегенератами. Вот, мол, их всех новая жизнь в России превратила в моральных уродов. Но на прошлом своем выпуске – четыре года назад – я с ними поставил полностью "Войну и мир". Полностью! Причем всем известно, что эти дебилы ничего, кроме порнографии, не воспринимают. А тут полностью "Войну и мир" поставили. Я вот за этим компьютером писал инсценировку шесть месяцев, я чуть с ума не сошел, это была самая тяжелая сценарная работа в моей жизни. Они с таким наслаждением это все делали. Для них это хит, понимаете? Самый настоящий хит. Поэтому все нормально со студентами.

– Вы все еще верите – простите за пафосное словосочетание – в силу кино? Вернее так, в современном кино, в том числе и в вашем, осталась сила и мощь? Вы ее чувствуете?

– Да. Да. Сила, конечно, переменилась энергетически. Конечно, я вспоминаю время титанов, когда мы приезжали на каждый фестиваль, а там были Висконти и Антониони. И тогда кино поворачивало человеческие судьбы. Такого сейчас нет. Но есть магический кристалл кинематографического сидения в зале, когда на тряпке начинают ходить человечки и что-то между собой выяснять, а ты в это втягиваешься, через десять минут понимая, что ты сам – один из этих человечков. И тебя волнует то же самое, что этого человечка. Все встает на место.

– А если развернуть мой вопрос в сторону аудитории? Есть у Феллини фраза, которую вы и сами нет-нет да и вспоминаете: "Я себя чувствую самолетом без аэродрома. Мой зритель умер". Ваш зритель подает признаки жизни?

– Да. Я сейчас набрал новый курс во ВГИКе. Первый курс. Это совершенно другие люди, чем были четыре года назад.

– Вам есть о чем поговорить с ними?

– Я с ними разговариваю об Апдайке. И о множестве вещей, о которых мне просто не с кем поговорить.

– После смерти Ганди.

– Да, после смерти Ганди. Произошла колоссальная личностная революция за последние четыре года. Студенты научились не использовать интернет, а общаться с интернетом. Это абсолютно другое дело. Это не в гугле написать запрос "кто такой знаменитый режиссер Годар". Это другое уже. Мне девочка в 16 лет написала вступительную работу на режиссерский факультет о разности преображения плоскости экрана у Форда и у второго режиссера, которого я сам не знал. И вот она пишет, что, конечно, у Форда все глаже и лучше, но все равно Форд гламурен рядом со вторым. Разница в том, что второй прошел Первую мировую войну, участвовал в нескольких газовых атаках, у него другое отношение. Поэтому его преображение классического экранного пространства носит совершенно другое человеческое содержание.

– Где вы нашли эту абитуриентку?

– В какой-то заднице под Пермью.

– Обратите только внимание на то, что эти новые прекрасные люди – не чучхеисты. В отличие от вас.

– Я их обязательно обращу в свою веру.

– Не надо. У меня последний вопрос. Возможно, он самый важный. Это правда, что вы пишете сценарии голым?

– Когда жарко, да. Зимой могу и не голым писать. Даже в шапке зимней могу писать.

– Опять вы мифы развеиваете. Вы просто говорили, что только голым вы себя чувствуете по-настоящему свободным, потому и пишете так. Читал я про вас такое.

– Просто жарко. И очень хорошо голым писать. Очень хорошо. Голым.