На руинах ГУЛАГа

Он был подростком из интеллигентной европейской семьи, увлекался приключенческими романами, не интересовался политикой, ничего не знал о Советском Союзе и не говорил по-русски. Но Россия сыграла в его судьбе роковую роль.

Анатолис Смилингис родился в 1927 году в независимой Литве, в городе Плунге, в семье учителей. В 1940 году его страна была, по договоренности между Гитлером и Сталиным, оккупирована советскими войсками. В июне 1941 года вместе с тысячами других литовцев семью Смилингисов депортировали. Отец вскоре погиб в лагере под Красноярском. Мать 14-летнего Анатолиса и его младшей сестры Риты вместе с детьми оказалась в Коми АССР. Их называли спецпереселенцами, но на самом деле они были такими же узниками, как и обычные заключенные ГУЛАГа. Они и оказались на территории огромного ликвидированного в 1940 году лагеря – Локчимлага, в спецпоселке "Второй участок".

Вскоре арестовали мать – за то, что взяла на конюшне пригоршню овса для своих умирающих от голода детей. Она тоже погибла в лагере. А дети выжили. Рите удалось вернуться в Литву, Анатолис до сих пор живет там, куда его семью отправили по плану, разработанному Лаврентием Берия, – в Республике Коми, поселке Корткерос. Он, как и его родители, стал учителем и решил не возвращаться на родину. 88-летний Анатолис Смилингис изучает историю Локчимлага – загадочного лагеря, который существовал всего два года, разыскивает кладбища заключенных и устанавливает мемориальные кресты.

Разговор с Анатолисом Смилингисом был записан, когда исполнилось 75 лет со дня депортации сотен тысяч жителей оккупированных советской армией территорий Эстонии, Латвии, Литвы, Белоруссии, Украины и Молдавии.

– Вы помните день ареста?

– Пришли двое военных и двое гражданских. Сказали: отец, мать, сестра, я, вся наша семья, четыре человека – подлежат вывозу, переселению в другие края. Отец и мать были дома, мать сразу расплакалась. Я по-русски не понимал, а мама и отец хорошо знали русский язык. Мать в годы Первой мировой войны работала в Красном Кресте в России. Собрали нас сразу. Недалеко была железнодорожная станция, оцепление. Посадили в скотские вагоны. Отца сразу отделили в другой вагон. Больше его я не видел.

– Кто-то донес или хватали случайных людей?

– Потом уже в Литве мне называли фамилии людей, которые сказали, что наш отец – враг народа. Их давно нет в живых. Видимо, заранее кандидатуры подбирались, и 14 июня 1941 года был первый массовый вывоз семей. До этого вывозили военных, а здесь уже гражданское население.

– И через несколько дней Германия напала на Советский Союз…

– О том, что началась война, мы узнали, когда наш эшелон стоял в Минске. Куда везут – не говорили. Везли долго, до Котласа. Там пересадили на баржи – меня, мать и сестренку.

– Как вы все это воспринимали?

– Я начитался Джека Лондона, Майн Рида, было интересно даже, куда везут. Такое было приключенческое настроение.

– А что думали о Советском Союзе?

– Я по-русски не знал ни одного слова. Отец и мать все понимали; я часто слышал разговоры, что будет война. Германия уже оккупировала Клайпеду, приезжал оттуда брат отца, предлагал переехать в Германию, при мне был разговор: давайте, я вас вывезу. Отец отказался уехать. Они с матерью разговаривали: где лучше – в Германии или в России? Отец говорил, что если придут немцы, в Германии будет лучше, чем в России. Когда советские войска вошли в 1940 году по пакту Молотова – Риббентропа, конечно, в семье относились к этому отрицательно, но я не обращал внимания: 14 лет, был пацан.

– Большой был эшелон?

– Очень большой. Когда мы приехали, женщины-литовки говорили, что после нас был другой эшелон, его не успели отправить, и НКВД всех расстрелял. Я много занимался историей репрессий, но не нашел таких данных.

– Боялись, что немцы его захватят, и уничтожили всех?

– Да. Потому что в тюрьмах в Литве уничтожали всех подряд заключенных перед приходом немцев – это правда. Но про эшелон, который после нас был, я ничего не нашел.

– Много было детей в вашем эшелоне?

– В нашем вагоне было, наверное, семей 15-20, все семьи вывозили с детьми, без детей я не помню. Мы попали в пустующие бараки ликвидированного Локчимлага, нас завезли на заготовку леса.

– Ваш отец попал в другой лагерь?

– Его отправили в Красноярский лагерь, там в декабре 1941 года он умер. Я не знаю, где могила отца. Есть подозрения, что его расстреляли. Хотя списки всех репрессированных литовцев опубликованы, и среди расстрелянных его имени нет.

– В воспоминаниях Раценаса Римвидаса говорится, что вашу мать арестовали за то, что она сорвала несколько колосков на ржаном поле.

– Не на поле. Из конюшни она принесла нам пару горстей овса, которым лошадей подкармливали. Через час пришли, ее забрали, и все, больше мы ее не видели. Это было в начале 1942 года. Через год она погибла.

– В то время уже начался голод?

​– Да, уже было начало голода. Все запасы были истреблены. В столовой варили пшено, это даже не суп. Отдавала солидолом, керосином еда. И 600 грамм черного, как мыло, хлеба. Я уже начал работать. Поначалу валил, а потом принимал лес, пачковал бревна. Появились китайцы, корейцы, они грузчиками были. Я учитывал, сколько бревен они погрузят. Начал говорить по-китайски, как ни странно. Они плохо говорили по-русски, молодые ребята, а мне было 14 лет. По-русски я не понимал, первые русские слова – это был мат.

– Но вы не считались заключенным?

– У нас был поселок, оттуда никуда не убежать, кругом тайга. К нам из лагерей отправляли тех, кого в лагере невыгодно содержать: китайцев, корейцев, финнов. Освобождены были из лагерей так называемые доходяги, их просто отправили умирать. Китайцы более-менее держались. Очень много из Ирана, мы называли их персами. Они никогда не видели снега. Не было одежды, еды не было, практически все они умерли.

– Работа была очень тяжелой?

– Представьте себе: снег по пояс, надо спилить дерево, чтобы пень был не выше двух-трех сантиметров от корня, надо это откопать. Потом свалить дерево, распилить определенной длины, срубить сучья, эти сучья надо сжигать – зимой, сырые сучья. Выполнить норму. Норму не выполнишь, уменьшали хлеб или вообще не давали. Человек, если один день, другой хлеба не получит, он уже на работу не выйдет, а на работу не выйдет, ему хлеба не дают, он слабеет, и его потом на кладбище.

– Голод долго продолжался?

​– Я голодал в 1941, 1942, 1943 годах, в 1944-м легче стало. Считайте, три года на голоде жить, мечтать только о хлебе. Когда голодный, постоянно думаешь о еде, другое не идет в голову, как ни странно, только еда день и ночь. Меня немного подкармливали иногда китайцы. Была система плановая, я помаленьку уже приспособился, потом уже стал мастером. Некому было, в годы войны мужчин почти не осталось. Дети, женщины и из лагеря освобожденные – смертники. Китайцы помоложе были. А план надо выполнять, план большой. Не на бумаге, а на фанерке стеклом каждый день пишешь, сколько бревен, досок. Принесешь, начальник обругает матом – мало. Как мало? Я проверяю, математику знал. Мало, больше надо. Потом догадался: надо было приписывать в два-три раза больше. Начальника расстреляют, если он план не выполнит. Приходилось добавлять. Я добавлял кому попало. Китайцы понимали, меня немного подкармливали. Они умели выжить. Всегда один был на промыслах, ходил в село, отлавливал собак, кошек, а потом уже не стало, они стали отлавливать в поселке крыс. Один раз я прихожу: Толя, иди кушай. Ем, очень вкусно. Спрашиваю: это что за мясо? "Клыса, Толя, клыса". Они букву "р" не выговаривали.

– Вам удалось узнать, что случилось с вашей матерью?

– Поначалу я писал, ответа не было, ничего не отвечали, а после войны мне пришло сообщение, что она погибла от дизентерии в Човском лагере. И сейчас там лагерь, один из самых длинных лагерей на территории Коми. С самого начала и сегодня там лагеря.

– А ваша сестра?

– В 1944 году стали вывозить поляков, детей-сирот, несколько евреев литовских. Она уехала с польскими детьми, сейчас в Вильнюсе живет.

– А у вас была возможность уехать?

– Первая возможность у меня получилась в 1944 году. Меня очень поддерживали китайцы. У китайцев были желтые паспорта без гражданства, у нас никаких документов не было, мы были под наблюдением НКВД. Китайцы помаленьку стали посылать в Москву эти паспорта, в обмен им присылали паспорта гражданина Китая. Они начали уезжать. Один из этих китайцев весной 1944-го завел разговор: я уезжаю в Китай, давай я тебя усыновлю и вывезу. Я посмеялся, куда я в Китай. Не поеду. Он меня довольно долго упрашивал. Так и не поехал. Потом немного жалел.

– А когда следующая возможность появилась?

​– У нас в спецпоселок привезли военнопленных, власовцев так называемых, на высылку на 6 лет. Среди них был очень интересный врач Кружилин, военный хирург, пожилой. Его поставили на чурки к газогенератору. У нас машины работали в годы войны на газогенераторах. Поставили его с бабушками пилить чурки. Я у него принимал. У партийных были аборты запрещены. Его иногда начали приглашать в райцентры на аборты подпольные. А потом его поставили хирургом местной больницы, потом врачом. Первый пенициллин в армии на опытах применял. Я заболел сыпным тифом, попал в больницу. Когда поправился, он оставил меня завхозом работать при больнице, договорился с НКВД, мол, некому работать. А там врачи молодые женщины были, отправляли их после института отрабатывать. И вот одна из них, Абакумова, немного в меня влюбилась и предлагала жениться, говорила: я тебя освобожу и увезу. Знаете Абакумова, помощника Берии? Она его сестрой оказалась. Меня тогда не тянуло к женщинам, я не стал с ней дружить. Она меня уговаривала: я тебя увезу, освободят и так далее. Я помню, с милицией очень грубо обращалась, не признавала никого. Они поработали год и уехали. Вот такой шанс интересный был уехать. Потом стала возможность уехать в Литву, а у меня тут работа появилась, я откладывал, откладывал, и вот до сих пор так.

– Когда вы стали свободным человеком?

– Когда уже под реабилитацию попал, 1956 год. Паспорт мне дали. В старом паспорте было написано "без права выезда из Коми". Потом мне паспорт заменили, дали настоящий. В 1956 году сказали, что я реабилитирован, всякие ограничения с меня сняты. Сказали в милиции, дали новый паспорт, и на этом вся реабилитация. Никаких документов, никаких подписей, просто сказали и всё. Никаких оснований, ничего не было.

– А когда выучили русский язык?

– Меня никто не учил, сам научился. В школе немного учителя помогали. Ни одного дня я не учился русскому языку.

– Вы прекрасно говорите.

– Нормально говорю и пишу, компьютер помогает ошибки исправлять.

– Прошло много лет, Литва получила независимость, рухнул Советский Союз. Что вас держит в Коми, почему вы решили остаться в России?

– Я когда приезжаю в Литву, мне сестра говорит: что ты в своей Коми нашел? У меня литовское гражданство, хотя там ни одного дня не работал. Меня интересовала природа, я как турист исходил всю Республику Коми, Урал, все глухие места. В то время я уже видел лагеря, но о них тогда запрещено было говорить. Я помаленьку начал заниматься историей, кладбищами, записывал воспоминания. Завяз в этом, никак не могу выбраться. Приезжают люди из разных мест, разных даже стран в поисках своих родичей. Приходится им помогать, показывать эти места. Никак не могу забросить. Каждый год думаю: еще один год, еще другой год. Я не вижу, что после меня кто-то этим будет заниматься. Проблема для меня сегодня уехать.

– Вы единственный человек из спецпереселенцев или бывших заключенных литовцев, оставшийся в Коми?

– В поселении Корткерос, где я живу, из литовцев две женщины. У них тут семьи. Одна ездит в Литву, но семья, внуки, правнуки здесь, она не может с ними расстаться. Другая больная уже. Я в нашем районе один литовец из мужчин, которые язык знают. В Сыктывкаре есть один-два, которые говорили по-литовски, но я с ними не знаком.

– А из бывших политзаключенных остался кто-то?

– Из политзаключенных живых уже в нашем районе нет. Участников войны в нашем районе один-два осталось. Политзаключенным тяжелее доставалось, уже ни одного практически. Есть бывшие спецпереселенцы, типа как я. Пользуемся льготами небольшими, собираемся, не мешают вроде.

– Когда вам было 14 лет, вы не интересовались политикой, не понимали, что такое советская власть, что такое сталинизм. А когда стали понимать?

​– Впервые я почувствовал ненависть у людей к советской власти, к режиму, когда иранцам – видимо, из элиты; они были высокие, худые, голодные – разрешили зарезать умирающую лошадь. Они вскрыли ей горло, налили кровь в консервные банки и пили "чтобы Сталин подох". Такой тост, два-три раза такими словами. Впервые я почувствовал ненависть. Но тогда очень боялись. Знаете, до сих пор побаиваются, хотя уже можно говорить на эту тему. Одному мужчине, который помял газету с портретом Сталина, дали 10 лет. Он там в лагере и умер. Очень жесткий режим, люди боялись любого высказывания. И у местных старых людей осадок остался до сих пор. Я занимаюсь сейчас воспоминаниями, расспрашиваю людей, даже сегодня довольно трудно вывести на открытый разговор, чувство боязни осталось. У меня тоже раньше было, а лет десять назад ушло, не боюсь уже.

– Помните смерть Сталина и ХХ съезд? Как люди реагировали?

– Помню смерть Сталина очень хорошо. В магазине такой Бахаев, очень умный, грамотный человек из переселенцев, берет бутылки и громко объявляет всем радостную весть, что умер Сталин. Многие тогда радовались. А ХХ съезд при Хрущеве у нас прошел довольно тихо. Поначалу слухи шли довольно долго. Узнавали через сплетни. Потом через какое-то время появилось в газетах, но очень скупо. Говорили про закрытое письмо. Узнали через год более-менее уже по-настоящему про хрущевский доклад. Знаете, люди побаивались и не очень верили, что такое было. Боялись говорить, страх оставался.

– А книги Солженицына когда до вас дошли?

– Поначалу я по "Голосу Америки" слышал в передачах, а "Один день Ивана Денисовича" мне передали, когда я был в Литве. Для меня новостей особых и не было, все было знакомо, что он писал.

– Солженицын почти ничего не писал о Локчимлаге, которым вы занимаетесь.

​– О Локчимлаге не писал, там только одна страница. Это лагерь особый, он малоизвестный, просуществовал с 1938 по 1940 год – большой террор, кампания самых жестоких массовых убийств в истории России. В 1937 году открыли, а по-настоящему начал работать в 1938 году, завозить стали заключенных массово. А через два года лагеря не стало, почти все вымерли. Там много загадочного. Это лагерь смерти, 26 тысяч в 1938 году, а в 1940 году 10 тысяч заключенных. Куда делись? Все помнят, как колонна за колонной шли на Локчим, в другие лагпункты, а обратно никто не видел. Очень много загадок, очень много кладбищ. Когда еще нельзя было писать, пара человек что-то говорили. В Локчимлаге был один австрийский еврей Дмитрий Францевич Клермон, он немного рассказывал. Как начнешь говорить о политике, он сразу убегал, ничего не рассказывал. Как-то раз проговорился, что на подъем в лагере будили не рельсом, как у нас, а палками, каждое утро ходили стрелки так называемые. Если ему верить, то он попал сюда так: он играл на похоронах Ленина, был мороз, им давали, чтобы трубы не замерзали, спирт, он опьянел, и за это попал на Дальний Восток. С Дальнего Востока потом отправили его в Коми, остался после Локчимлага в поселении. Он тут поработал, в клубе организовал духовой оркестр и умер. Тут потомки его еще живут.

– То есть его арестовали за то, что он плохо играл на похоронах?

– По его словам, на похоронах Ленина на Красной площади. Оркестр большой, и был мороз. Весь оркестр, говорит, потом опьянел, и их забрали.

– Почему в 1940 году Локчимлаг закрыли?

​– Наверное, лагерь был для показа сделан. Он принес в 1939 году 56 миллионов рублей убытков. Выращивали арбузы для показухи, начальник каждую неделю ездил в Москву в ресторан. Коммунисты, сами знаете, жестко относились к таким поездкам, не разрешали, значит, это было согласовано. Много такого темного по этому лагерю до сих пор. Этот лагерь окружает 10 кладбищ, там похоронено семь святых Русской православной церкви. Он возник одновременно с лагерями в Воркуте, Инте, Ухте. Там нефть, газ, уголь, а здесь лагерь как комбинат по заготовке древесины. Лес вырубили, и следы лагеря остались повсюду, по всей огромной территории. Особенность в том, что он, видимо, был поставлен на самовыживание. То есть коммунисты хотели покорить природу, из ничего лагерь должен был обеспечить сам себя, бараками, домами. Дороги из бревен, горючее из чурок. Скипидаром заводили машину. Машина завелась, дальше уже топили ее березовыми чурками, очень тяжело заводились, машины маломощные были. Едой тоже лагерь должен был сам себя обеспечить, инструментом. Этот опыт, наверное, неудачный был. Свидетельств в архивах очень мало, с большим трудом в архив попали, и там очень за нами строго смотрели, много не могли переписать. Получается, что этот лагерь подчинялся в основном Берии. 56 миллионов в 1939 году сделать убыток! Все лагеря СССР такого убытка вместе не дали, сколько он один. Тоже загадка.

То есть лагерь не оправдал себя, принес одни убытки и смерти от обморожения, от недоедания. Люди гибли как мухи в этом лагере. Продукты не поступали, массовая гибель. Идут даже слухи, что ели людей от голода. Я наслушался много жутких рассказов про этот лагерь. Держали полуодетых зимой, чтобы не могли убежать. Видимо, не успели для такого большого объема подготовить даже бараки. Мы жили в локчимлаговском бараке, они были нормально построены. В поселках Аджером и Пезмег некоторые постройки от лагеря остались еще.

– И люди сейчас живут в лагерных постройках?

​– Да. В Воркуте, Инте возникли города, следы лагерей там уничтожены, многие дома на кладбищах стоят. А здесь вырубили лес, лес быстро не растет, остались кладбища, остались дома, остались бывшие заключенные и осталась охрана лагеря. Остался обслуживающий состав, администрация, стрелки, охрана. Потом, когда Локчимлаг ликвидировали, по 1956 год оставался сельскохозяйственный лагерь. Пять зон было лагерных, польская зона была, китайская зона была. Люди остались, перемешались, сейчас пятое поколение растет. Потомки привели здания в порядок, есть здание следственного управления, есть здание лагерного архива. Из шести зданий управления Локчимлага в двух, построенных в 1938 году, вспомогательная школа. Здания хорошие, красивые, до сих пор используются. Здание тюрьмы осталось, камеры остались, даже те, где расстреливали людей. Спрашивали человека, который там живет: как, не снится ничего? Да нет, говорит, ничего не снится. Такое равнодушие потомков, когда все уже пережито, перемолото. Пятое поколение, они уже ничего не помнят о лагере, им неинтересно.

– Видел в вашем фейсбуке фотографии потомков политзаключенных, которые приезжают искать могилы.

– Приезжают. Недавно были из Ставрополя. По документам он погиб в Локчимлаге. А Локчимлаг имел около 50 отделений. А где умер? Там, где управление было, 4 или 5 кладбищ вокруг одного поселка, массовые захоронения. Хоронили в одну яму, пока не заполнят, потом рядом копают другую яму, третью. Где там найти могилу погибшего? Примерно известно, в каком году, ведешь человека на это кладбище, он ставит памятный крест, молится.

– Много людей погибло?

– Никто не подсчитывал. Было 26 тысяч в 1938 году, в 1940 году уже 10 тысяч, лагерь убрали, оставался один участок, сельхозлагерь. Куда остальные делись, никто не знает. Помнят этапы через село, где я живу, каждый день по два-три этапа гнали вверх. Когда мы приехали в 1941 году, кругом были лагерные вышки, забор, частокол трехметровый, пять бараков, все было чисто, подметено, убрано, очень красиво. Женщины наши говорят – даже печки теплые. Как будто вчера люди жили. А люди куда делись? Никто не видел. Вот такая странная вещь..

– Архивы лагерные остались в Сыктывкаре?

– Локчимлаговские архивы нам после пары лет хлопот показали. Книгу приказов, подписи Берии видели. Кое-что разрешили переписать, смотрели, что мы переписываем, взяли расписки. Только книгу приказов, остальное нам не показывали.

– Ощущаете, что культ Сталина возрождается?

– У нас напротив администрации бюст Сталина стоит, иногда там коммунисты встречаются. Но многие люди старшего поколения не признают Сталина. То есть двоякое отношение. У молодежи проявляются такие тенденции, что нужен порядок, нужен Сталин. Они не имеют представления, что такое режим Сталина. Ведь порядок был ценой трупов людских, вот такой порядок. Старые люди с которыми я встречаюсь, мое поколение, но мало их, они боятся, что, не дай бог, Сталин вернется.

– Не хотите уезжать в Литву?

– Я вырос здесь, надо довести дело до конца. Или это совесть называется, или душевный настрой. Я тут нужен людям. Вся информация, которая у меня накопилась, нужна. Истории по Локчимлагу до сих пор собираю по крупицам. В советских архивах надуманная туфта. Я в годы войны приписывал лес, наполовину все туфтовое. В 1941 году около Локчима штабеля дров, километры вдоль реки и от реки метров по сто, четыре-пять рядов. Мы все лето катали, – выкатали, может быть, сотую долю. Осенью, когда снег начал падать, нас заставили жечь эти бревна. Они плохо горят, сырые, мы, наверное, месяц сжигали. Снег выпал, приехала комиссия, нас наградили, мне дали тогда две нормы хлеба, похвалили, что мы справились с государственным заданием, скатали лес. А мы его сожгли.

Я работал десятником, мастером, лес принимал, приходилось все время дописывать, иначе начальство посадили бы, а в годы войны расстреливали за невыполнение плана. Возможностей выполнить план ни технических, ни людских не было, а планы были. Архивы я считаю их недостоверными, я считаю достоверными только рассказы людей. В последние годы больше занимаюсь лагерными захоронениями. Полупрофессионально могу отличить лагерные захоронения и время. Поставили на захоронениях 16 крестов железных в глухих местах, где люди не заходят. Никто не мешает, но и не помогает.

– Нет памятника жертвам репрессий?

– Только в поселке Аджером камень большой поставлен. Тут у нас пески везде. Моя супруга помогла найти такой камень в карьере, удалось как-то установить, там этикетка "Узникам лесных лагерей". Большущий камень, ледниковый гранит огромный, недалеко от здания тюрьмы, стоит такой уже лет десять. Вырастают новые поколения, пятое, шестое. Везде в мире, не только в России, ростки репрессий живут. Чтобы они не выросли, надо, чтобы молодежь знала.

В октябре Анатолису Смилингису исполнится 89 лет. Он ведет блоги, посвященные природе Республике Коми и истории ГУЛАГа, в "Вконтакте", "Фейсбуке" и на сайте "7х7".