Вызывайте Ромэна

США. Нью-Йорк. Брайтон-Бич. На пляже плавятся сотни людей – обладатели больших загорелых тел, едва помещающихся в тесные плавки и бюстгальтеры. На грудях – стопудовые золотые кресты, на спинах – татуировки из советского молочного прошлого. Дама за шестьдесят в легкомысленном розовом купальнике лениво начинает движение в сторону океана, будто в слоу-моушн-видео, медленно поправляет купальные трусы на ягодицах. Опустив одну ногу в воду, она резко оборачивается и большим напомаженным ртом кричит на весь пляж: "Дима! Айда свимить! Водичка – супер!"

В этот момент перед роскошной дамой обязательно появится парень брутального вида: с длинной бородой, ирокезом и с фотоаппаратом в руках. Ромэн Баулин – московский цыган, переехавший в Нью-Йорк восемь лет назад, – охотится за уходящей в вечность русскоязычной натурой, много лет назад оккупировавшей этот лакомый кусок города у океана и приводящей американцев в небывалый восторг и ужас.

Корреспондент Радио Свобода Роман Супер встретился с Ромэном на Брайтон-Бич, чтобы увидеть, как происходит эта охота, понять, зачем и кому она нужна. А еще выяснил, как жизнерадостный фотограф сумел вписаться в новую американскую жизнь, поселиться на Манхэттене и устроиться работать лифтером из любви к высоким крышам и спасению людей.

– Ты явно не вписываешься в русские пейзажи Брайтон-Бич. Вид у тебя для этих мест вызывающий: борода, ирокез. Ты явно используешь местное население в своих корыстных целях. Охотишься?

– Абсолютно верно. Охочусь за типажами. На Брайтон-Бич типажей очень много – они разные, колоритные, яркие, они из разных эпох, из очень разного Советского Союза. К тому же все они, сами того не зная, являются проводниками в совершенно параллельную реальность, которая для меня чужая, в которую вход для таких, как я, вообще-то запрещен. Когда я стою в очереди в русском продуктовом магазине на Брайтон-Бич, то слышу, как продавец разговаривает со всеми, кто стоял передо мной. Это неизменно русский язык. Когда подходит моя очередь, продавец автоматически переходит на английский. Меня за своего не принимают.

– Не понимаю, что тебя так привлекает в этом воспоминании по Советскому Союзу, который по какому-то недоразумению законсервировался в Нью-Йорке.

– Вот именно это и привлекает – диссонанс, противоестественность. Нью-Йорк может уместить в себе все, даже вот такое странное явление, как замороженное прошлое: бабушек из Таджикистана, странных людей из средней полосы России, сохранившихся точно такими, какими они были в прошлой жизни. Они даже одеваться продолжают так, как прежде, в далеком прошлом. Если к этой картине добавить шум поездов нью-йоркского метро, нью-йоркскую архитектуру, то все начинает играть. Наблюдая за этой игрой, можно к тому же изучать историю разных волн эмиграции советских и российских людей. Можно купаться в этих волнах, не заходя в реальный океан, на берегу которого и раскинулся Брайтон-Бич.

– Ясно. Ты хладнокровный фотограф-антрополог. Или, признайся, в этом исследовании есть очень много личного: тянет туда, откуда ты родом?

– Это чистая антропология. Ничего личного. Потому что я таким же образом исследую разные районы Нью-Йорка, не только Брайтон-Бич. Мне нравятся места, в которых представлены концентрации этнических меньшинств. Например, я очень люблю ямайские районы: я только что оттуда. Мне нравятся выходцы из Вест-Индии. Я люблю Тринидад и Тобаго, эмигрантов оттуда. Обожаю Гаити. Люди из этих мест, как и русские эмигранты, оседающие на Брайтон-Бич, очень по-своему контактируют с Нью-Йорком.

– Россия в хорошей компании. Как ты думаешь, Брайтон-Бич – это уходящая натура? Это все умрет вместе с бабушками и дедушками, которые переехали в США и не захотели ассимилироваться? Ведь их дети и внуки уже не такие.

– Совсем это не уйдет, не умрет. Но это сильно изменится, уже меняется. С каждой новой волной эмиграции район меняется. За те восемь лет, что я живу в Нью-Йорке, я успел заметить, как изменились люди, которые сюда приезжают. Например, после еврейской эмиграции девяностых годов, на которой приплыл сюда мой отец, была большая волна из Средней Азии, а это совсем другие люди. А прямо сейчас идет гигантская волна из Грузии. Среди них есть и богачи, и опустившиеся люди, которые в семь утра пьют теплую водку из пластиковых стаканчиков и заедают ее сырком "Дружба".

– Зачем эти люди едут на Брайтон-Бич? Чтобы почувствовать себя дома, из которого бегут? Что за парадокс?

– Люди хотят мягко войти в новую жизнь. Часть из них довольно быстро переезжает в другие районы, как только встают на ноги и осваиваются. Но большинство оседает и в Америку предпочитает не ходить. Так гораздо проще.

– Их язык тебе нравится?

– Язык Брайтон-Бич уникальный. Классическая фраза в магазине: "Вам писеком нарезать или послайсить?" Еще однажды я услышал в ресторане, как коробочку для выноса еды с собой назвали "туговницей", от слова to go. Это великолепно.

– Почему ты не живешь на Брайтоне?

– Я бы не смог.

– Страшно?

– Не смог бы, не шучу.

– Привычная еда, привычный язык. Привычные запахи и привычки. Все привычное.

– Я не хочу путать туризм с эмиграцией. Я живу на Манхэттене, в США. Я туда эмигрировал восемь лет назад. Брайтон-Бич – это аттракцион, элемент внутреннего американского туризма, развлечение и фотография. Но не жизнь.

– Как ты попал в Америку?

– В мае 2008 года я уехал сюда по студенческой программе, понимая, что, скорее всего, в Россию не вернусь. Эта студенческая программа была для меня единственной легальной возможностью приехать в Америку и остаться в ней на какое-то продолжительное время. Мой отец живет в США с 1993 года. Он поддержал меня в самом начале этого пути. А через полтора года после переезда я познакомился со своей будущей женой. У нас родилась дочь Зоя. Так у меня появилась семья. Так появилась и возможность находиться в Америке постоянно.

– Почему ты уехал из России?

– Потому что мне не хотелось соприкасаться с российской политической действительностью. Потому что мне не хотелось быть частью несправедливой социальной жизни России. Потому что в Москве, которую я люблю, я чувствовал себя чужаком из-за своей не вполне русской внешности, моя мама – цыганка. Я сталкивался с проявлениями расизма в России, у меня постоянно проверяли документы, меня все время подозревали в чем-то. К тому же от отца я слышал много рассказов про Нью-Йорк, про американскую мечту, про интенсивную жизнь в США: я поехал за всем этим.

– Как тебя встретила Америка?

– Я прилетел в Нью-Йорк, пробыл в нем буквально неделю и уехал в Бостон, где три месяца работал грузчиком в ирландской компании. Это были безумно тяжелые три месяца адского физического труда. Из маленького Бостона я вернулся в большой Нью-Йорк, где начал пробовать все, что попадалось под руку. Я работал ночным сторожем в прачечной. Я работал помощником геодезиста. Я ремонтировал компьютеры на дому. Я работал в турецкой компании как IT-специалист. Я даже чуть-чуть поработал агентом недвижимости.

– А в Москве кем ты работал?

– Никем. Я учился. Сначала в РГУ нефти и газа имени Губкина. Потом я учился на юриста, но не закончил, улетев в Америку.

– Кем ты работаешь теперь в свободное от фотографии время?

– Когда у нас с женой появился ребенок, я два года сидел дома – занимался дочкой. Я был домашним отцом, потому что жена работала (она возглавляет отдел городских транспортных закупок в мэрии Нью-Йорка). Но через два года я понял, что мне необходимо выходить и что-то делать, при этом я не тот человек, который может сидеть в офисе. Я очень люблю городскую жизнь. Наобум я позвонил в компанию, которая занимается обслуживанием лифтов в Нью-Йорке. Я честно признался, что у меня нет никакого опыта работы с лифтами, электричеством и механикой, но мне всегда это было интересно. Компания взяла меня, со скрипом, нехотя. В итоге я работаю уже три года, я механик, обслуживаю 63 лифта на Манхэттене.

– Увлекательно?

– Это безумно увлекательная работа. Во-первых, ты целый день работаешь в городе. Я 80 процентов своей жизни провожу на высоких крышах Нью-Йорка. Во-вторых, я сталкиваюсь с разными сложными ситуациями, которые нужно решать на местах и очень быстро: от лифтов зависит очень многое в городской среде. В-третьих, я занимаюсь спасением людей, вытаскиваю их из застрявших лифтов…

– Вот это особенно круто.

– Если человек застрял в лифте, если что-то плохое случилось с этим человеком, моя задача – приехать на место быстрее пожарных и освободить бедолагу.

– Много кого спас?

– Сбился со счету. Эти вызовы случаются каждую неделю. Буквально. Плюс ко всему это очень интеллектуальный труд. Работа с контроллерами, устранение неполадок – это непростой инженерный труд. Я доволен.

– А фотографией получается зарабатывать?

– Нет, я в эту сторону даже не двигаюсь. Сейчас я фотографирую для себя, я накапливаю опыт, умение. Я чувствую, как я расту в этом деле, наращивая архив. Когда Нью-Йорк изменится, когда люди изменятся, когда среда станет другой, этот архив точно кому-то пригодится.

– Есть американские фотографы, которые профессионально следят за жизнью на Брайтон-Бич?

– Такие фотографы есть. Я их иногда встречаю на улице. Эти американцы, как правило, бывали в СССР. Им интересно освежить опыт, поэтому они приезжают фотографировать на Брайтон-Бич. Но они многих вещей не понимают. На уровне колорита им это интересно, но не более, до конца во все это они не врубаются.

– Как ты снимаешь людей на Брайтоне? Это происходит исподтишка? Или ты спрашиваешь разрешение?

– Очень сильно зависит от моего настроения. И от настроения человека, которого я хочу сфотографировать. Иногда я могу быть агрессивным фотографом. В последнее время я стал часто использовать вспышку. Без разрешения. Фотографирую лицо и тихонечко ухожу, выслушивая много неприятного о себе. Если я вижу, что человек настроен на общение, я с ним разговариваю, узнаю историю его жизни и делаю портрет. Все всегда зависит от ситуации.

– По лицу никогда не получал?

– В США не получал. У меня были проблемы с милицией в Москве, когда я снимал бездомных на площади трех вокзалов. Тогда я спасался бегством.

– Русскоязычные жители этого района, как известно, очень активно интересуются политикой. Там каждый второй – аналитик и политолог. За кого будет голосовать Брайтон-Бич на президентских выборах в США?

– Я слышу политические разговоры на пляже, улавливаю их в метро. Настроение более-менее понятно: Брайтон-Бич за Трампа. Мое наблюдение говорит об этом.

– Это еще один парадокс русской эмиграции. Наш человек уезжает в другую страну и продолжает голосовать за самых одиозных, странных и опасных популистов, какие только появляются на белом свете: что в Америке, что в Германии, что в Израиле. Ты сам пойдешь на эти выборы?

– С удовольствием бы сходил, но у меня пока нет паспорта, у меня только грин-карта.

– Успел за восемь лет соскучиться по России?

– Скучаю по маме, которая в Москве. Скучаю по московским переулкам в районе Китай-города. По вечерним трамваям. А больше ни по чему не скучаю. Трудно скучать по России, когда тебя ничего не раздражает в твоей жизни в США, когда тебе реально очень комфортно.

– Есть место в этой комфортной жизни прекрасного фотографа-лифтера для российской повестки дня?

– Я читаю "Медузу", чтобы представить себе картину современной России. Не читаю даже, а пробегаюсь по заголовкам. Глубоко в себя это не впускаю. Политическая повестка усугубилась сильно, ожесточилась. Не хотелось бы за этим пристально наблюдать.

– Допускаешь вариант возвращения в Россию?

– Вернусь в Россию как турист на несколько недель. Жить в России – исключено. У меня американская дочь. У меня семья американская, несмотря на то что все мы говорим по-русски. В России я не смогу себя найти и реализовать. Я не хочу работать лифтовым механиком в Москве.

– А в Нью-Йорке хочешь. Какая разница?

– Грандиозная разница. Лифтовой механик в Нью-Йорке получает хорошие деньги. Более того, в Нью-Йорке это прибыльная работа. В Москве – нет. Меня очень смущает политический контекст современной России, от которого невозможно избавиться, если ты живешь в России. Прожив восемь лет в США, я понимаю, что я сильно изменился. Эти изменения, как мне кажется, необратимые, с ними будет очень сложно жить в России.

– О каких изменениях ты говоришь?

– Я стал ценить жизнь. Я стал ее осязать. Я стал чувствовать все острее. Я стал добрее, я стал улыбаться незнакомым прохожим людям. Я почувствовал внутреннюю свободу в городе, в котором способны уживаться до неприличия разные люди. Например, сегодня я был в одном доме, где вместе живут ортодоксальные евреи и выходцы с Карибов. Между этими людьми нет ничего общего, но они нормально уживаются, терпят друг друга и умудряются находить общие темы для обсуждения. Никакого противостояния, никто ни на кого не скалит зубы. Это очень дорогого стоит. Что касается творчества, то мне будет достаточно нескольких недель, чтобы поездить по России и поснимать разных людей. Но жить в России – нет.