"Большая культура кончилась". Исход из России и кризис креативного класса

Война обнулила русскую культуру. Никто на Западе, а в России и подавно, не хочет больше разбираться в тонкостях душевной организации её представителей. Для всего вменяемого мира это дикая орда, и исключения здесь ничего не значат. Покинувший Россию художник вдруг обнаруживает себя в непривычном положении: он никому не нужен, его аудитория сузилась самым драматическим образом. Но надо продолжать жить и при этом не забыть своего обратного адреса. Представляем вам очередной, четвёртый эпизод третьего сезона популярного подкаста Владимира Абаринова.

О чём можно говорить, что обсуждать после Бучи? Но покуда работает мозг и ворочается язык, молчать нельзя, невозможно. "Обратный адрес" открыл свой, второй украинский фронт, объявил мобилизацию. Русская культура разодрана в клочья. Вспоминается хрестоматийная статья Блока "Интеллигенция и революция", написанная в январе 1918 года. "России суждено пережить муки, унижения, разделения; но она выйдет из этих унижений новой и – по-новому – великой". Так писал Блок. Сегодня в эти слова верится с трудом. Зато легко верится в другие того же автора:

Не сдвинемся, когда свирепый гунн
В карманах трупов будет шарить,
Жечь города, и в церковь гнать табун,
И мясо белых братьев жарить!..

Я сам, когда стало окончательно ясно, что Путина из Кремля вынесут только вперед ногами, призывал русскую эмиграцию пятой, путинской волны оставить режим в покое и заняться большими русскими культурными проектами за рубежом, как это сделала первая волна, сделавшая сохранение и приумножение культуры своей миссией. Всем этим прекраснодушным мечтам пришел конец. Русская культура сегодня – это язык агрессора, и я уже поймал себя на желании выучить украинский.

– Сегодня мой собеседник – культуролог, философ, профессор Нью-Йоркского университета Михаил Ямпольский. Михаил, как вам работается сейчас, что вы говорите своим студентам и что отвечают вам они?

– Никаких проблем тут не возникает, потому что нет никаких разночтений, сложностей. Все абсолютно находятся по одну сторону баррикады, есть полное упрощенное понимание того, что происходит. Я не видел ни одного человека, у которого на этот счёт возникали бы какие-то моральные сомнения. Поэтому в принципе в общении со студентами, что бы ты им ни говорил на этот счет, они сочувствуют тебе, нет никаких проблем. Я бы даже сказал так: эта война произвела крайнее упрощение мира, картины мира. Потому что возникло вдруг какое-то абсолютное зло, мир стал снова подпадать под простые моральные категории.

Академическая среда давно занимается упрощением мира, вообще-то говоря. Так что это, конечно, легло на какие-то совершенно понятные схемы, никаких тут в принципе проблем нет. Всё окончательно упростилось, появилось абсолютное зло. Помню, была такая книжка очень хорошего политолога французского Заки Лейди, которая называлась "Мир, лишенный смысла". Он писал о том, что когда кончилась холодная война, началась вместо неё глобализация, мир утратил смысл. Мы все это очень хорошо знаем: непонятно, каким будет будущее, для чего мы живем. Не только же для того, чтобы какую-то прибыль для корпораций добывать. Вот это отсутствие смысла в академической среде отчасти компенсировалось всякими вещами, связанными с postcolonial studies, gender studies - постколониальными, гендерными исследованиями, где появлялись какие-то модели борьбы за что-то, с чем-то, с каким-то злом, но оно никогда не было таким глобальным. А тут эта картина упростилась.

Я даже считаю, что эта реакция всего Запада, такая невероятная, не ожидаемая никем, такое единодушие – не потому, что все так переживают из-за Украины (хотя это, конечно, тоже), а потому, что вдруг появилось, вокруг чего объединиться, появился какой-то полюс добра, ты понимаешь, как помогать жертвам, понимаешь, что надо делать, – невероятное чувство силы добра.

Россия превратилась в абсолютный Мордор. Я вообще, когда смотрю на это, поражаюсь тому, до какой степени все это соответствует каким-то фэнтези, Толкиену, "Гарри Поттеру" – вот таким вещам, которые вообще, на мой взгляд, пришли на смену идеологиям. Раньше была идеология, полюса добра и зла фокусировались в рамках идеологий: идеология прогресса, или идеология фашизма, или коммунизма. Марсель Гоше говорил, что это что-то, что пришло на смену религии. Но эпоха идеологий кончилась, никто не может никакую идеологию сейчас выработать. Когда идеологии рухнули, вдруг поднялся интерес к фэнтези. Я считаю, что "Властелин колец" и "Гарри Поттер" – это мифологические замены больших идеологий. Ведь это надо придумать, например, чтобы Путин сидел в каком-то бункере, в скале, за каким-то невероятным столом, так, что к нему нельзя подойти, – это абсолютно какой-то Вольдеморт или Дарт Вейдер. Все его рупоры – невероятно мрачный Лавров, фурия Захарова – там просто подобраны люди, которые настолько лишены всего человеческого, это настолько подпадает под образность фэнтези... Все эти Киселевы, Соловьевы – просто вылезли из какой-то сказки Толкиена. В этом смысле имидж Зеленского или Арестовича, которые просто люди... Что стало сегодня очевидным – это весь мир рассматривает эту войну просто как борьбу человеческого, то есть добра, с какой-то железной машиной.

"Властелин колец: возвращение короля". Войско Мордора. Режиссер Питер Джексон. Композитор Говард Шор. 2003

– Я восхищаюсь Зеленским. Многим он казался несерьезным политиком, ну что там – комик, артист... Но он так возмужал в этом горниле, постарел лет на двадцать, закалился, но не огрубел... Я вдруг понял, что комики – это лучшие люди на свете, потому что они умеют смеяться над самими собой и умеют быть трагиками.

– Ну да, они человечны. Смех – это очень человеческая вещь. Когда ты всё время ходишь в броне и сидишь в глубоком подземном гроте, в пещере – это просто поражает своим отсутствием человеческого. Там нет не только юмора, шуточки довольно мрачные исходят оттуда, но эта человечность совершенно отсутствует, эмпатия, способность сочувствовать жертвам, гражданскому населению. Это попадает в идеологию тотального зла, уничтожения городов и так далее. Когда говорят, что Россия проигрывает информационную войну – это, конечно, очевидно, но Россия проигрывает её каким-то несусветным образом. Она просто играет какую-то роль сказочного зла. Вы, наверное, видели, что Министерство обороны придумало историю о том, что американцы тренируют птиц для распространения бактериологической заразы. Эта идея армии птиц, которая должна лететь через границу, нести чуму – это же словно взято из "Дозоров" Бекмамбетова. Там, когда какое-то зло, какой-то Антихрист царит, начинают чёрные птицы летать над городом. Какие-то вороны, стервятники летят – это всё из сказок. Министерство обороны придумывает свои фантазмы из каких-то фэнтези. Это, конечно, совершенно поразительно – как это все вписывается в массовую культуру.

– Ну и как нам жить дальше? Чем искупить коллективную вину, о которой сейчас многие говорят?

– Вы знаете, тут две стороны. С одной стороны – как жить и ощущать себя внутри России, а с другой – как жить и ощущать себя вне России? Думаю, внутри России будет очень сильно мобилизоваться история о том, что мы являемся носителями добра против всемирного зла, которое охватило всю планету, и мы мученики. Я думаю, что вообще русская идеология основывается на мученичестве.

Путин: "Мы как мученики попадем в рай, а они просто сдохнут. Потому что они даже раскаяться не успеют". Заседание дискуссионного клуба "Валдай". Октябрь 2018 года

Когда-то Ален Безансон, славист французский, написал книжку о русском мессианстве, о том, что все претензии России на мессианство заключаются в том, что Россия всегда мучается, а вот Запад вроде как неплохо поживает, поэтому мы святые, потому что мы бесконечные какие-то мученики. Эта идея русского мессианства как мученичества, она вообще мне очень противна. Потому что это извечное оправдание мученичества какой-то сверхдуховностью, которой искупается это мученичество, и превращение в святых. Это очень старый такой миф, который имеет корни в Достоевском. Я думаю, что это будет отчасти сейчас культивироваться в России. Но это сознание, конечно, отчасти подорвано уже достаточно сильным опытом общения с обществом западного потребления. Вообще очень трудно быть мучеником и потребителем вместе – это вступает в противоречие.

Мне не кажется – во всяком случае, я по своему опыту короткому не чувствую, – что на Западе есть какое-то отторжение русской культуры, российского человека вообще как такового. Конечно, это будет, конечно, какие-то люди будут говорить, что все русское – это зло. Я слышу стенания владельцев "Русского самовара", что на них нападают из-за того, что они "Русский самовар". Но это всё смешно. Я не думаю, что Толстой или Чехов подвергнутся какому-то остракизму. Но то, что есть какая-то коллективная ответственность, – с этим трудно спорить. Я вообще очень не люблю идею коллективной ответственности, я считаю, что каждый должен отвечать за собственные поступки, а не за поступки нации, не за коллектив. Поскольку сейчас всё-таки довольно сильна поддержка этой войны в России, поскольку всё-таки достаточно большое количество людей её поддерживает, то, конечно, избежать этой коллективной ответственности будет невозможно. Так же, как немцам невозможно было избежать коллективной ответственности за нацизм.

– Напомню, что идею коллективной вины немцев сформулировал философ-экзистенциалист Карл Ясперс. Если человек не замешан ни в каких преступлениях режима и не поступал, как ему кажется, против совести, то вина его не уголовная, не политическая и не моральная, пишет Ясперс. Его вина метафизическая. Он виновен в том, что зло совершалось в его присутствии или с его ведома, а он не сделал всё, что мог, чтобы остановить это зло. Отговорка о том, что моих слабых сил все равно не хватит, не работает. "То, что я продолжаю жить, когда такое случилось, ложится на меня неизгладимой виной", – пишет Ясперс. Но ответственность за эту вину человек несет только перед Богом. Бог, может, и простит.

Михаил, сейчас многие сокрушаются: что же будет с великой русской культурой! Вспоминают "философский пароход", хотя на мой взгляд, куда уместнее вспоминать бегство немецких интеллектуалов из нацистской Германии. Томас Манн, как мы помним, сказал, ступив на американскую землю, когда его спросили, намекая на Данте, горек ли ему хлеб изгнания: "Где я, там и Германия". Вправе ли нынешние изгнанники так сказать?

– Мне кажется, что вообще очень остро встаёт вопрос о российской интеллигенции. Потому что в России был очень высокий статус культуры всегда. Это связано отчасти с архаикой русской культуры. Преклонение перед духовностью, перед культурой, перед какими-то гениями мировыми и так далее – это история XIX века. Конечно, в эпоху модерна, если подумать о статусе художника или писателя в Америке, или в Европе, или, как это было еще недавно, в России – это совершенно разные статусы. Когда российское общество вошло в эпоху потребительства, то культура стала резко и активно трансформироваться в то, что называется лайфстайл. Очень хорошо сходить на концерт, на какую-то модную выставку, вернисаж, потом в ресторан – всё это стало частью буржуазного стиля жизни. И когда это произошло, то начал резко снижаться престиж художника, он постепенно стал приближаться к тому, что мы видим сегодня. Русская интеллигенция находится сегодня, как мне кажется, в промежуточном состоянии между тем, чтобы осознать то, что они больше не являются носителями идеи, миссии, что они кого-то могут учить, призывать, куда-то двигать, и признанием того, что они являются частью этого лайфстайла. По существу, между успешным ресторатором и хорошим писателем разница не так велика. Когда я приехал в Америку и увидел по телевизору беседу Михаила Барышникова с каким-то известным поваром, где они обсуждали каждый своё искусство, я сначала был поражен, потому что я как-то не мог понять, что у повара и артиста балета общего. Но потом, когда я пожил здесь, я понял, что модные рестораны и театры находятся в каком-то близком положении.

– У Барышникова вообще никогда не было этой фанаберии посланца великой культуры. Он сразу начал работать, что называется, на мультиплатформе: участвовал в ток-шоу, пел и плясал с Лайзой Минелли, снимался в кино, был великим тружеником и вписался в американский шоу-бизнес.

– Просто сама по себе идея посадить повара и солиста Большого театра, чтобы они обсуждали общие проблемы своего искусства, – в России это всё-таки было бы как-то очень причудливо. Здесь уже это было возможно. Была серия передач, где они так вот сближали людей, которые относятся к какой-то элитной культуре, но совсем на другом основании, чем это представлялось в России. Сегодня, с одной стороны, произошла утрата этого статуса, они все больше приближаются к тому, что я называю не культурой, а парком культуры. С другой стороны, всё-таки есть еще какое-то остаточное сознание своей какой-то значимости, ответственности. Я видел недавно пост Анны Наринской, московского литературного критика, которая пишет о том, что эта история – провал русской интеллигенции и так далее.

Конечно, русская интеллигенция никак не может осознать до конца своего статуса, до какой степени она является носителем Культуры с большой буквы, духовности, до какой степени у нее есть миссия, а до какой-то степени они уже находятся на одной плоскости с рестораном. Я думаю, что это всё действительно очень сложный процесс. Отъезд их, конечно, совсем не похож на "философский пароход". Потому что на "философском пароходе" уезжала Культура с большой буквы. А то, что уезжает сегодня, – это уже культура с маленькой буквы, мне кажется.

Уже произошло то, что осознают более-менее все, – что большая культура кончилась, что нет почти совсем больших поэтов, что почти нет совсем больших художников. Вся эта мифология гигантов культурных, которая еще была так жива в 1970-е годы, даже в 1980-е годы были какие-то очень важные фигуры. Еще Солженицын мог претендовать на то, что он учит нас, ведёт за собой. Сегодня этого уже нет, всё это помельче.

– То есть вы считаете, что произошло просто внезапное ускорение процесса, который уже и так шел?

– Я думаю, что просто сильно обострился внутренний раскол сознания. Кто мы такие вообще? Мы кому-то нужны или мы никому не нужны? Что мы вообще производим? Кому нужны стишки, которые мы пишем? Кто их читает, кроме нас самих? Вообще, имеем ли мы какое-то значение для кого-то? Мы уехали куда-то в Ереван или Ригу, сидим там, никому вообще не нужны. То есть эта какая-то экзистенциальная проблема для культуры русской, и она будет очень острой сегодня.

Все эти годы постепенно сужалось негосударственное основание культуры, все постепенно начинало зависеть от государственных грантов, от государственной поддержки. Фактически в России нет театров, которые бы существовали без бюджетного финансирования. Ну кто-то есть, Театр.doc или что-то ещё, но это абсолютно незначимые, какие-то уникальные явления. Кино не смогло стать индустрией, которая сама себя питает, оно не смогло стать Голливудом, который генерирует деньги, оно всё зависит от министерства культуры, от распределения грантов, фондов. Даже издательская деятельность – они же все время просят гранты на издание книг, потому что тоже не могут стать генераторами собственных доходов. В итоге русская культура вступила в зависимость от государства, которое этой культуре не нравится. Поэтому был выработан консенсус бесконечного умеренного компромисса.

Всем как-то было не по себе от того, что они берут эти деньги, должны с этими людьми иметь дело, с которыми вообще-то не хочется рядом стоять, а вместе с тем все время я слышу эти речи: ну что же, если мы исчезнем, кому-то лучше будет? Лучше мы хоть как-то приспособимся. Очень много людей из тех, кого я знаю в области культуры, находились в состоянии промежуточности. Они как бы такие мягкие диссиденты, оппоненты, а с другой стороны, они должны с этими людьми дружить, общаться, не антагонизировать. И это создало общий тон русской культуры. Она все время пытается быть вроде и порядочной, а с другой стороны, на гранты подавать, какие-то денежки получать и так далее. Я считаю, что это невероятно коррумпирующая вещь: ты не можешь всё время идти на компромиссы. Если ты не будешь идти на компромиссы, ты материально не выдержишь, просто сгинешь. Я считаю, что это нравственно убийственная вещь так жить, так жить невозможно. Оказалось, что культура не настолько нужна людям, чтобы она могла сама себя финансировать. Государство этим, конечно, пользовалось, таким образом генерировало послушность или, может быть, конформность. Вся русская культура оказалась, в общем, конформом. Это создает особый драматический статус. Они наказаны не только за свои оппозиционные взгляды, но в итоге оказываются наказаны за конформизм.

– Помню, при советской власти у нас был термин для обозначения таких балансирующих на грани художников – "диссидент в законе". Прежде я в дискуссиях на эту тему неизменно защищал коллаборационистов от искусства. Гендель и Моцарт служили при дворах не самых либеральных монархов. Монархов этих теперь не сразу вспомнишь, а Моцарт остался. Или, допустим, Григорий Александров и Любовь Орлова, или, ещё того чище, артист оперетты Григорий Ярон, Зара Леандер, Марика Рёкк. Война, репрессии, а они пляшут и веселят публику. Или артисты, работавшие при немецкой оккупации в той же киевской опере. Никто не подсчитал и не подсчитает, сколько людей они спасли от депрессии или петли. Они не могли умереть и родиться в другое время. Могли только "пойти в прачки".

– Каждый для себя определяет этические границы возможного. В конце концов, все оппозиционные писатели при советской власти или хотя бы частично оппозиционные писатели типа братьев Стругацких или Булата Окуджавы – они все печатались в советских издательствах. Они шли в этом смысле на какой-то компромисс с цензурой. Тем не менее ни у кого не повернется язык осудить их за то, что они печатались в "Совписе", сказать, что это делает их скомпрометированными. То есть мы всё-таки каждый раз для себя решаем вопрос, до какой степени какой-то компромисс допустим, а до какой степени переходит черту допустимого. Есть люди, в порядочности которых я не сомневаюсь. Если они напечатали какую-то книгу, получив на это грант от государства, я не считаю, что это их обрекает на включение в чёрный список. Всё-таки надо быть реалистом и понимать, что всё происходит в реальной конкретной среде, в конкретной стране с конкретным политическим режимом, и ты не можешь решать всё на основании каких-то абсолютных критериев, какой-то высшей нравственности. Так всегда было, и так всегда будет. Не существует упрощенной картины, о которой я говорил в самом начале, – это же фикция тоже – абсолютное добро, абсолютное зло, невозможность никакого компромисса, никакой серой зоны между ними. К сожалению, эти серые зоны очень широки и обширны.

– Так, стало быть, Культура с большой буквы умерла?

– Когда я сказал, что культура была большая, я не имел в виду, что Николай Бердяев – это какой-то великий философ, а сейчас какой-нибудь философ не может с ним сравниться. Я не это имел в виду. Я имею в виду, что тогда еще была эта культура и значимость художника вообще, большая культура ещё существовала как институция, в которую вписывались люди. Сегодня эта большая культура становится анахронизмом. Когда мы говорим, что Иосиф Бродский – это последний поэт Серебряного века, что он является продолжателем этой русской поэтической традиции, это не только означает, что его стихи по содержанию и по форме могут быть возведены к Серебряному веку. Речь идёт о том, что он ещё функционирует как великий поэт, как представитель великой культуры. После него это кончилось, в этом смысле он завершает эпоху, не потому, что не может быть поэта лучше, чем Бродский. Есть поэты совершенно замечательные, но они не могут вписаться в эту большую культуру как большие культурные деятели, потому что как институции этого больше нет. Они становятся частными фигурами, локальными фигурами, не претендующими на космическую значимость.

…и при слове "грядущее" из русского языка
выбегают мыши и всей оравой
отгрызают от лакомого куска
памяти, что твой сыр дырявой.
После стольких зим уже безразлично, что
или кто стоит в углу у окна за шторой,
и в мозгу раздается не неземное "до",
но ее шуршание. Жизнь, которой,
как дареной вещи, не смотрят в пасть,
обнажает зубы при каждой встрече.
От всего человека вам остается часть
речи. Часть речи вообще. Часть речи.

(Иосиф Бродский, 1975 год)

Это очень сильно отражается на статусе и сознании художника. Художник раньше был Пабло Пикассо, а сегодня это не поймешь что, какой-нибудь Кунс. Просто масштаб претензий, а не только масштаб таланта, но и масштаб возможностей, сама оптика, в которой эта культурная фигура существует, – совершенно разные. Когда Дюшан называет свой писсуар фонтаном и это становится значимым произведением искусства, некоторые теоретики говорят о том, что это значило, что художник понимался как маг, который своим словом все может превратить в произведение искусства. А сегодня мы берем все эти реди-мейды, которые делают для современных галерей, хоть сколько поставь там писсуаров, назови их как угодно – всем это будет всё равно. Потому что магия номинации чего-то произведением, которое может позволить себе культурный деятель с большой буквы, исчезла. Это происходит повсюду, крушение большой Культуры с большой буквы как миссионерской духовной институции, происходит повсеместно. Возникают какие-то локальные фигуры, которые должны вписываться либо во вкусы определённой небольшой группы людей, ценителей этой поэзии или какого-то искусства, либо это должно быть связано с большими проектами – экологический проект, или антироссийский проект, или гендерный проект. Искусство всё больше и больше пытается накачивать свою значимость, прислоняясь к нехудожественным проектам. Потому что само по себе оно перестает быть генератором значимости.

Поэтому люди, которые уезжают из России, не являются хранителями великой русской культуры, несущими пламя из темноты, от первобытного ужаса, которые пытаются сохранить духовность. Они не могут на это претендовать, и никто этого не позволяет. Поэтому они должны устраивать свою судьбу индивидуально. Кто устроится в университет, кто пойдет и переучится в какого-нибудь психотерапевта для того, чтобы зарабатывать на жизнь, кто-то будет писать стишки, будет эти стишки где-нибудь публиковать, кто-то будет в мелких журналах критических их рецензировать, их коллеги будут читать, будут устраивать какие-то чтения. Их функционирование перестает быть функционированием значимых культурных фигур, как это было в прошлом. Это просто меняет статус. У них нет больше среды, которая может их боготворить, культивировать. Бродский же был просто фигурой паломничества, люди ходили к нему как к гуру, носителю света и так далее. Но сегодня это невозможно, этот тип культурного сознания кончился. Но чувство меньшей значимости – это, видимо, то, что будет довольно драматической ситуацией для многих, – говорит культуролог и философ Михаил Ямпольский.