Единение тюрьмы с народом. В конкурсе Каннского кинофестиваля — фильм Сергея Лозницы «Кроткая»

Молодая женщина отправляется в Магадан выяснить, что случилось с сидящим в тюрьме мужем: посылка, отправленная ему, вернулась. За что он арестован? Кажется, за убийство. Почему вернулась посылка и ее невозможно передать? Неизвестно. Героиня повести Достоевского "Кроткая" выходит замуж за нелюбимого человека, совершает самоубийство, и рассказывает ее историю муж. Героиня фильма Сергея Лозницы "Кроткая" пускается на поиски мужа в 2016 году: связь с повестью Достоевского зыбкая, но зритель немедленно вспомнит роман "Замок". Как и землемер в книге Кафки, Кроткая не может подобраться к центру власти, где решается и ее судьба, а встречающиеся на пути люди то обнадеживают, то запугивают – требуют, чтобы она уехала.

Но уехать невозможно, тюрьма не имеет границ: весь поселок, в котором оказалась Кроткая, – это место заключения, и все его жители – узники. Есть те, кто пытается сопротивляться (например, правозащитница, которую играет Лия Ахеджакова), но устройство российской жизни таково, что и бесплодный протест инакомыслящих – часть системы, шестеренка сложно устроенного, но безупречно функционирующего тюремного механизма. Картина, которая поначалу кажется семейной драмой, превращается в "фантастический рассказ" (определение жанра "Кроткой" Достоевского) о России, мы видим фильм в фильме: великолепное пиршество, в котором принимают участие и произносят пышные речи все, кто встретился Кроткой на пути. Происходит полное единение тюрьмы с народом, и вряд ли найдется сила, способная этот союз разрушить.

Фильм "Кроткая" участвует в главном конкурсе открывшегося 17 мая 70-го Каннского фестиваля, премьера состоится 25 мая. В производстве фильма, представляющего на фестивале Францию, Нидерланды, Германию и Литву, было российское и украинское участие. Ожидается, что картина выйдет в прокат в России и Украине в ближайшее время.

Путеводитель по фильму в интервью Сергея Лозницы Радио Свобода:

– Сцена обыска на вокзале, когда вашу героиню задерживают, якобы подозревая в терроризме, – это почти цитата из вашего первого игрового фильма "Счастье мое". Там энкавэдэшник обыскивал офицера, возвращавшегося с фронта. Только тот сопротивлялся, а ваша героиня, Кроткая, сносит все безропотно. Случайное совпадение?

– Нет ничего случайного в фильме. Но, в отличие от фильма "Счастье мое", в этой картине присутствует элемент гротеска. И в сцене обыска тоже появляется гротесковый персонаж – инвалид, который комментирует происходящее.

– Боюсь, что иностранным зрителям гротеском покажется многое из того, что на самом деле вполне обыденно в России. Например, сцена в офисе правозащитной организации, которую постоянно обыскивают, а на стене написано "иностранные агенты". Иностранец может не поверить, что такое происходит на самом деле.

– Да, полагаю, что иностранным зрителям, не знакомым с положением дел в России, многое покажется абсурдом. А для меня это сцена серьезного переживания, то место, где я начинаю волноваться. В этой сцене встречаются две героини, и обе они абсолютно беспомощны. Ахеджакова играет в своей прекрасной манере. Когда я писал сценарий, эта роль предназначалась именно для нее… Я не хотел, чтобы этот персонаж выглядел однозначно трагично, мне хотелось двусмысленности, трагикомической неопределенности для этого персонажа... Но при этом получилось так, что одно чувство испытываю я, а другое испытывают иностранцы, которые не очень понимают, что текст про "внутриматочное кровотечение" – это реально существующее дело.

​– Пахан рассказывает героине историю про человека, который отправился на фронт, в Донбасс, и стал там утилизировать биомассу, в том числе руку своей возлюбленной. Это тоже можно воспринимать как мрачную притчу, гротеск, а можно и как протокол.

– Но там не сказано, что это Донбасс.

– Но мы угадываем.

– Пока угадываем. Потому что никто не знает, где эти фронты будут дальше. Я старался избегать топонимов. "На фронт набирают, в армию набирают", но конкретно я не хотел говорить. Один русский кинокритик, которому очень не понравилось "Счастье мое", когда он посмотрел его в 2010 году, пару лет назад подошел ко мне на каком-то европейском фестивале и сказал: "Я был неправ, я понял – вы тогда сделали картину не про настоящее, а про будущее, которое нас ожидало".

– "Кроткая" – и про прошлое, и про настоящее, и про будущее. Россия всегда была, если цитировать вашего персонажа, страной, где люди не смотрят, а посматривают.

​– Один из персонажей, таксист в тюремном городке, говорит: "У нас глаза не смотрят, у нас глаза посматривают". Что я хотел показать? Когда говорят – это правые, это левые, это демократы, это коммунисты, это хорошие люди, это плохие, – эти все традиционные деления в России не работают. Там во всем есть некий вывих, некая симуляция общепринятых понятий и терминов. Все, существующие на этом пространстве, включая правозащитников, которые то ли борются "с правами человека", то ли "за права человека", они все – часть единого организма. Этот организм очень сложен, он гармоничен, он совершенен, существует как целостность, его невозможно препарировать.

– Это и продемонстрировано в фильме. Ваша героиня во сне оказывается на пиру, где собрались все персонажи, которых она встретила за время путешествия, и оказывается, что они составляют единое целое, в том числе и правозащитница с георгиевской ленточкой.

– Меня знаете какие сцены вдохновляли: вручение орденов в Георгиевском зале Кремля. То, что там говорят вроде бы интересные, глубокие, достойные люди, соответствует помпезной обстановке, в которой эта ежегодная церемония происходит. Довольно смешно. Этот финал довольно неожиданно выскочил. Когда я писал сценарий, я хотел написать Кроткую, но не ту, которая, как в повести Достоевского, покорно выбрасывается в окно, но Кроткую, которая неожиданно для нас совершает преступление. Она делает это очень хладнокровно, спокойно и уезжает. Такой у меня был финал. И когда я начал писать, вдруг я понял, что это в принципе не соответствует российскому пространству, что персонаж с таким образом действий будет чужеродным телом в этом пейзаже.

– Не соответствует России…

​– Да. Нужна покорность и всетерпение. У меня там должен был быть персонаж, милиционер, который ее призрел, точно так же, как ломбардист у Достоевского, потом она у него жила, потом узнала, что он скрывает от нее тайну судьбы ее мужа, такая была история. Вдруг я понял, что нет, так не работает. И повыползали эти черти. Монолог правозащитницы мы писали вместе с Лией Ахеджаковой: какую-то фразу я, какую-то она. Монолог генерала – самое сложное, потому что это кульминация всего действа, это текст, который объясняет суть этой власти. Там же никто не говорит "я", там говорится: я не могу править без вас, без опоры на массы. Власть – место пустое, все делегируется или имитируется существованием этой массы, которая эту власть якобы реализует. Монолог генерала очень важен для меня, он длинный, к сожалению, его нужно высидеть, но он – ключ к пониманию происходящего.

– Очень неожиданно для Сергея Лозницы, вы никогда не снимали ничего подобного – этот фильм в фильме, сон героини, это уже почти Бунюэль.

– Ну вот, получилось настоящее кино. Игровое.

– С факелами, костюмами…

– А решающим является последний кадр, он делает картину картиной. Ты ждешь: что же, как это завершится? И вдруг такой последний кадр. Это для меня было неожиданно, потому что я не знал, сработает или не сработает, будет ли венчать работу, придавать ей смысл или нет. Мне кажется, что получилось.

– Кроткая просыпается, а сон повторяется наяву?

​– Бесконечность, дурная бесконечность. Это тоже структура власти, которая лжет. Официально сплошной банкет, а под этим всем мрак. Дурной сон повторяется. В этом ужас, потому что не выйти из этого состояния никак.

– Сергей, вы тщательно выстраиваете мизансцены, обращаете огромное внимание на статистов, на лица, которые появляются в кадре на долю секунды. Рассчитываете, как люди будут стоять, как будут двигаться камеры, какие-то фрагменты выхватывая из массовки. В новом фильме тоже заметна эта работа по подбиранию типажей. Вот Кроткая появляется в блатхате, и там выстроена каждая секунда, подобран каждый персонаж…

– У меня прекрасный ассистент, который искал лица, для него это была охота, страсть. В этой сцене есть и профессиональные актеры: Валериу Андриуцэ, он играл попа у Кристиана Мунджиу в фильме "За холмами". Я подумал, что хороший из него бандит получился бы для блатхаты, такой петух в курятнике сидит. Потом Марина Клещева из московского "Театра. doc"…

– Зинка-бандерша – прекрасная роль.

– А все остальные в этой сцене – это не актеры. Мы долго репетировали эту сцену, она и получилась. Место прекрасное нашли, такую блатхату, великолепный дизайн, все замечательно.

– И очень сложная сцена в приемной, где передачи для тюрьмы забирают, не позволяют Кроткой передать своему таинственному мужу ящик с продуктами.

​– Для этой сцены я искал людей, которые либо сами сидели, либо у них сидят родственники. Дело в том, что в Даугавпилсе есть две большие тюрьмы, там сидит, по-моему, четверть заключенных Латвии. Одна старая тюрьма, возле которой мы снимали, называется "Белый лебедь", романтически выкрашена в белый цвет еще при Сталине. Вторая тюрьма – это бывший бастион, называется "Грива". В этом "Белом лебеде" сидят еще и пожизненно заключенные, 45 человек. Люди, которые там сидели, остаются в Даугавпилсе. В принципе город в какой-то степени живет рядом, тюрьма прямо в центре находится, она постоянно перед глазами. Она еще притягивает, потому что выглядит как замок, 1856, по-моему, год постройки, ее строили как тюрьму, но там башни, что-то загадочное в этом всем есть. Когда я снимал предыдущую картину, "В тумане", мы там недалеко жили, я ездил вокруг тюрьмы, и, может быть, поэтому начал думать о фильме, который был бы связан с тюрьмой. Но кто знал, что получится "день единения тюрьмы с народом".

– Но тюрьма в Даугавпилсе, наверное, очень сильно отличается от той вымышленной тюрьмы в Магадане, которая разлилась по всему этому поселку, там она везде, в каждом человеке и в самом пейзаже.

– Да, тюрьма как феномен, как структурообразующий элемент, как паттерн. Сейчас в Латвии, конечно, режим другой, все иначе. Но когда мы сходили в эту тюрьму на экскурсию, было такое состояние странное, переживание. Я себя почувствовал крайне неуместно, неловко, когда нас водил начальник тюрьмы, показывал нам камеры, заключенных. Люди страдают, а я турист.

– То же самое, что и в фильме "Аустерлиц".

– Да, это совершенно неожиданно произошло, просто я хотел, чтобы мне показали комнату приема передач, рассказали процедуру, как работают ребята, которые шмон проводят, но гостеприимный начальник тюрьмы спросил нас: "Что вы хотите?" – "А что можно?" – "Можно все. Идемте". И показал нам все. Это тоже такой опыт жизненный, переживание серьезное. Мы были там, где сидят пожизненно заключенные… Конечно, жутко все. Возникает мысль о том, насколько тюрьма – адекватный институт для того, чтобы исправлять все эти искривления жизненные.

– Тюрьма тюрьме рознь. В Норвегии есть тюрьмы, больше похожие на курорты.

– Наверное… Я не знаю… Сама идея изоляции – это тоже вопрос. Когда появились тюрьмы? Как только люди появились.

– Все-таки ваш фильм не о какой-то абстрактной тюрьме, тем более не о Даугавпилсе, а о России. И это очень пессимистический взгляд на Россию. Я не сомневаюсь, что найдутся зрители, которые скажут, что вы сгущаете краски, обвинят вас в русофобии. Что скажете в ответ на такие упреки?

– Я не буду отвечать на эти упреки, мне нечего сказать, какой в этом смысл? Все, что я хотел сказать, я сказал в фильме. Это же кино, там все вымысел. Может быть, люди позабыли, что такое балаган, что такое ярмарочное действо, что такое представление? Что тут еще можно добавить?

– Вы все-таки лукавите – это серьезный фильм.

– Да, я понимаю. Но нельзя же сказать, что кто-то написал картину или симфонию – и тут мир изменился. Это же так не работает.

– Достоевский написал "Преступление и наказание", "Идиота" – и мир изменился.

​– Каким образом? Люди как были подлыми, так и остались подлыми. Каким образом он изменил мир? Как не читали, так и не читают его. А те фрики, которые еще читают что-то, так их никто и не слушает. То ли дело Наполеон, вот он пошел, поубивал – и теперь где его могила? Или Сталин, пошел, поубивал, а теперь сражаются, где поставить ему памятник.

– Бюст стоит на Красной площади.

– И кто-то несет красные гвоздики, и выстраивается в очередь, чтобы возложить гвоздики к его каменной морде. А дальше все начинают вдруг, возбудившись, набрасываться, хватать, тащить, арестовывать. А вот к памятнику Достоевскому не выстраиваются очереди.

– У вас есть очень необычный актер – Вадим Дубовский, известный как "поющий дальнобойщик".

– Я написал ему, предложил сыграть в картине, на что он ответил, что если бы ему предложили баллотироваться на пост губернатора Аляски, он бы удивился меньше. Достаточно было одного такого ответа, чтобы понять, что человек неординарный, что там бездна таланта. Он приехал, сначала смущался, а потом вдруг и сразу освоился. Он играл в эпизоде с прекрасными актерами – с Розой Хайруллиной, Борисом Каморзиным.

– И пел прекрасно.

​– У меня был в сценарии такой персонаж – оперный бас. Вадим приехал и сказал: я только баритон, может быть, я вам не подойду. Я переписал персонажа, и он теперь оперный баритон в сценарии. Там у меня были песня про донскую казачку. Она тоже там неслучайно, "парня провожала, парня у Ростова". Тоже немножко намек. Вадим поет и ариозо Грязнова. Не знаю, откуда выскочила, когда я писал сценарий, "Царская невеста", но оказалось, что она там на месте, и подходит к "Кроткой", и к стране, и к этому Грозному, и вообще ко всему. Вадим Дубовский оказался потрясающим актером, от которого сложно отвести глаза, магнетичным, камера его мгновенно полюбила. Я буду приглашать его, у меня есть роли для него для следующих картин. Мы уже начали собирать финансирование для следующей картины, которая будет называться "Донбасс", тоже гротеск.

– О войне?

​– Не совсем о войне – о распаде. Дело в том, что у меня не получается никакого иного способа описывать то, что я вижу здесь и сейчас. Прошлое описывается языком трагедии, а современность не описывается языком трагедии – для меня, во всяком случае. Это просто нелепо, смешно, глупо. Каким языком можно описывать путешествие "Кузи" к Средиземному морю? С одной стороны, это очень серьезно, солдат нагнали, ваксой в театре пахнет, но что это такое? Выполнил боевую задачу, потерял три самолета и поплыл назад? А ведь это очень серьезно с другой стороны. Путешествие эскадры на Цусимский бой, оно тоже воспринималось современниками как какой-то бред. У меня отношение к прошлому и к современности, разное, хотя ситуации, может быть, и похожи – путешествие "Кузи" и цусимская эскадра.

– Россия – страна, где каждые пять лет меняется все, а каждые двести лет ничего. Институты остаются, и армия, и тюрьма, естественно, и начальство остается тем же самым.

– Как-то серьезно отнестись к тому, что сейчас происходит, невозможно. Об этом серьезно нельзя говорить. Существует ли персонаж, который может стать героем повествования сейчас, к которому можно отнестись серьезно – в контексте этого пространства? Не знаю.

– У вас есть героиня – Кроткая.

– Но она не оттуда, вот в чем дело. Поэтому ее и тянут все, ее же к себе тянут, ей много раз говорят разные люди: "Что, думаешь, уникальная, что ли?" Вот она какая-то уникальная. Может быть, если бы она заговорила, если бы у нее появились реплики, она бы нас разочаровала. Я не дал ей такого шанса…

– Мы несправедливо ни разу не упомянули замечательную Василину Маковцеву.

​– Когда я себе представлял героиню этой картины, я вспомнил одно лицо, которое было в хронике 1991 года, из которой я делал фильм о путче "Событие". Там в толпе было одно лицо, которое меня как-то поразило, и я надолго запомнил его. И я искал женщину, которая похожа на это лицо в толпе. И вот мы нашли актрису театра Коляды Василину Маковцеву. Она очень похожа на ту женщину.

– А что было примечательного в этом лице из 91 года?

– Это слово "кроткая". Там твердость, с одной стороны, и сдержанность. Кротость… сложно объяснить, что это значит.

– Героиня Достоевского как бы кроткая, но при этом она бунтует, есть глава "Кроткая бунтует".

– Наша героиня тоже как-то так сопротивляется, не совсем кроткая, вызывающе себя ведет даже с милицией. Казалось бы, столетия должны научить людей, как себя вести с властью, а она как-то еще пытается сохранить достоинство.

– И в финале ее затягивает мясорубка.

​– Свершается нечто, глумление над нами всеми. В картине несколько раз такой прием использован, когда мы, как зрители, смотрим на все глазами героини, нас ставят на место персонажа. Один раз, например, когда милиционер объясняет нашей героине, что ей необходимо делать, за что он ее мог бы посадить и так далее. Он смотрит прямо на нас и объясняет это все нам. А она тоже смотрит на нас, но из зеркальца в машине. Второй раз мы ставим зрителя на эту точку, когда героиня переодевается, и на нее смотрят…

– Энкавэдэшники смеющиеся.

– Потом ее же глазами мы видим это застолье, мы ставим зрителя в позицию point of view героини. Я смонтировал это таким образом, что создается иллюзия, что это одна точка. Эти зеркала, двери, золотом писаные, – это цитата из фильма Хичкока "Головокружение". Там есть еще цитата из "Психо".

– Когда она заходит в этот терем.

– Да – и там советская таксидермия. Кирилл Шувалов, наш художник-постановщик, нашел заметки из старых газет, сделал такой коллаж. "Урок достоинства" называется статья. Сцена изнасилования – это тоже цитата: Алексей Герман, "Хрусталев, машину", намеренная цитата. Другое дело, что она по-другому снята. У фильма структура нелинейная. Казалось бы, простая история, но не такая уж и простая. В начале фильма мы слышим историю, какие-то тетки в автобусе говорят: расчлененка, части тела. Встречное движение, другая история, которую рассказывает пахан: она искала своего суженого, а он нашел ее руку. И это все связано с героиней, которая ищет своего суженого. А может быть, она все придумала, потому что она врет все время, говорит неправду. Своей товарке, коллеге по охране бензоколонки, она сказала, что едет на встречу с мужем, на свидание. Это же вранье, а зачем ей врать? А в другой сцене она говорит, что муж сидит за убийство...

– Мы ждем, что он рано или поздно появится, но он не появляется вообще.

– Раздваивание или расслоение присутствует в картине в разных ситуациях и эпизодах. Это цемент, который держит структуру. Создает сильное переживание. Первый раз я испытываю это чувство, когда Роза Хайруллина рассказывает про убитого на войне сына, а второй раз, когда я вижу спину нашей героини и слышу слова Лии Ахеджаковой, правозащитницы: "Женщина, постойте". Сказано так обреченно… И для меня важно, чтобы эмоция вдруг проявилась у зрителя в последнем кадре, когда он вдруг понимает смысл этого кадра – "и это будет бесконечно".