«Мы пока еще идем назад». Кинорежиссер Александр Сокуров — о настоящем и будущем России

Режиссер Александр Сокуров, чье имя включено в число ста лучших режиссеров мирового кино, известен не только своими фильмами, завоевавшими множество наград на престижных международных фестивалях. В России Сокурова знают как человека твердой общественной позиции, которую он не боится высказывать публично, в лицо власть имущим, рискуя вызвать их неудовольствие.

Так, сразу же после начала украинского конфликта Сокуров резко высказался против применения военной силы на Украине, призвал уважать желание украинцев иметь независимое государство. В феврале 2017 года он сурово осудил российских телевизионных комментаторов, высказав предположение, что рано или поздно они предстанут перед Гаагским трибуналом как провокаторы, разжигающие ненависть. В марте 2017-го на вручении премии "Ника" режиссер говорил в защиту школьников и студентов, вышедших на акции протеста 26 марта, о необходимости диалога с ними; он же неоднократно выступал в защиту осужденного по обвинению в терроризме режиссера Олега Сенцова.​

Именно поэтому наш разговор с Александром Сокуровым касается самого широкого круга вопросов – о судьбе России, о новом поколении, о культуре, о природе власти, о необходимости новой модели государства.

– Александр Николаевич, вы так часто говорите о том, что надо разговаривать: с молодежью, с властью. Почему же никто не хочет этого делать, почему в России так высок уровень агрессии?

– Люди по-разному относятся друг к другу – в Америке стреляют и убивают почаще, чем у нас, что творится в Латинской Америке, мы даже не знаем до конца, а про арабский мир страшно и подумать. У русских, которых я больше знаю и понимаю, проблемы во многом от нашего огромного пространства – это очень тяжелое бремя.

– Вы думаете, России стоит сократиться, ужаться?

– Я думаю, это произойдет само по себе. Есть решения, которые надо принимать уже сегодня, иначе потом не обойтись без силовых методов. В государственном развитии надо всегда идти на десять шагов вперед, а не отставая. Я еще в 2007 году говорил о неизбежности войны с Украиной, мне было все понятно как историку и человеку. А службам безопасности страны, наверное, это было непонятно, во всяком случае, парламент, инфицированный глобальными проблемами, об этом точно не думал.

На самом деле ничего сложного в положении России нет, у меня давно нет вопросов к нашим политикам, я понимаю, в какую сторону все идет. Я дал себе слово больше не давать прогнозов, на которые все равно никто не обращает внимания. Но я сам как человек и как художественный автор должен приготовиться к тому, что ожидает мою родину.

Если найдется энергия, ум и терпение для преодоления, то у России может быть прекрасное будущее, у нее огромный потенциал. Только ей нужно радикальное изменение образа страны, государственного устройства. Моя героиня в фильме "Александра" говорит: просите у бога ума, больше ничего не надо. Мне кажется, у русских людей здесь дефицит. Мы предрасположены к науке, к искусству, но не к государственному строительству. Не зря Петр пытался импортировать европейский опыт – опыт той цивилизации, в рамках которой мы существуем. Но, мне кажется, моей родине, моей России не хватает пророческих, мудрых, не силовых решений.

– А разве не нужно для того, чтобы двигаться вперед, осознать тот страшный опыт, который был у России в ХХ веке? Почему у нас даже о столетии революции ничего не слышно на государственном уровне, кроме замечательной выставки в Эрмитаже?

– Выставка и правда замечательная, как и весь Эрмитаж – это единственное, что держит меня в Петербурге. Мне кажется, не пришло время. Это событие настолько простое и линейное, что о нем можно говорить и много позже. Ведь мало что изменилась с 1917 года, хоть вся страна была перевернута. Я в свое время говорил Борису Ельцину, что я уверен: все еще вернется, что изменения перестройки поверхностные, и понятно почему: столько грехов, столько преступлений совершено, а прогресса в способности к осмыслению у народа не появилось. Может, даже есть деградация. В какой-то степени практика коммунистов, без сомнения, опережает практику сегодняшних российских политиков.

– А нет ли тут вины политиков новой России, либералов, всех нас, кому, кроме свободы, ничего было не нужно? Мы ведь тогда упивались ею и не замечали страданий людей, выгнанных с производства, голодающих, потерянных?

– Те перемены были стремительны – и в каком-то смысле это было правильно. Терпеть дальше было невозможно. А политическая ярость тех сил, которые потерпели поражение, была такова, что последствия могли бы быть очень тяжелыми, если бы они опять пришли к власти. Поэтому все торопились. Никогда еще такому большому государству не приходилось возвращаться назад в прошлое. А ведь перестройка потребовала возвращения в 1917 или 1916 год, к тем идеям, с которыми боролся большевизм.

Мы пока еще идем назад, может быть, дойдем года через три-четыре, и что дальше? А дальше надо понять, куда идти – опять строить социализм или ту новую систему, которая сегодня сформировалась? Сначала мы поэкспериментировали в 1917 году – пошли в социализм, куда никто не ходил, кроме нас. Мы совершили страшный эксперимент над собой – и проиграли. Пришлось на карачках ползти назад – а там уже никого нет, большинство убито – вместе с их жизненным опытом и хозяйственным укладом. Там только трупы валяются.

– Может, хотя бы признать уже, что зря стольких убили?

– Для этого государство должно стать более цивилизованным. У нашей страны – огромное своеобразие. Я с тревогой думаю, что будет, если к власти придут те, кто ее сегодня критикует – и что? Вокруг них будут те же люди, не будет ни одного некоррумпированного сотрудника МВД – попробуй сделай что-то, когда все пронизано этой инфекцией. Те, кто критикует Путина за Сирию, получат ту же огромную страну с огромными границами и огромной армией, которую надо не только тренировать, но и периодически сажать на горячую сковородку, иначе она не сможет защитить эту страну. И у них будет большой военный бюджет и все то же самое, что происходит сейчас. Без серьезных изменений государственного строительства, структуры государства, отношений между регионами проблему не решить. А без этих изменений, на мой взгляд, России не быть.

– Но как этого добиться? Посмотрите, к чему приводит любая попытка участвовать в политическом процессе, выход молодежи на улицу – все сразу же подавляется.

– Реакция молодежи такова, потому что нет системы диалога молодого поколения с обществом. Я много раз говорил и прошлому, и нынешнему губернатору, что, если вы не начнете создавать систему политического диалога со школьниками и студентами, они, в конце концов, начнут бегать по Невскому и бросать гранаты в рестораны и кафе. Вы дождетесь этого. И они это сделают не потому, что они преступники, а потому, что социальный темперамент – важнейшая часть их натуры. Как раз в этом возрасте возникает немотивированная с точки зрения логики социальная активность, которую нужно превратить в разумную совместную работу. Этого нет. Ни один из губернаторов не готов встречаться с молодежью.

Когда на Западе молодежь выходит на улицу, мы видим мародерство, грабежи, сожженные машины. Скажите спасибо нашей молодежи, которая пока ведет себя тихо – в ответ на некорректное поведение ОМОНа и Национальной гвардии, которая мутузит молодых людей, – меня оторопь берет от этого названия, ведь оно говорит о том, что должно защищать народ и страну. Государство должно вести себя тонко и мудро, но оно, к сожалению, так себя не ведет.

– А еще в этих детях чрезвычайно сильно чувство несправедливости…

– Чтобы было больше справедливости, нужно больше времени. У нас люди за очень короткое время собрали огромные деньги, а мы понимаем, что деньги не любят суеты. Это видно даже по скромным кинематографическим сметам: если обращаться с ними аккуратно и не спеша, то тебе на все хватит, а если нет, то ничего не сделаешь и еще останешься должен.

Понятно, что богатства получаются в результате того, что кто-то кого-то обманул, обошел, сумел приблизиться к власти, которая, естественно, в ответ требует поддержки самой себя. От государства нельзя требовать морального поведения, и так будет всегда, пока внутри общества не найдется сдерживающих сил, которые скажут политикам, что политика слишком дорого стоит для народа.

– Когда вы говорите о переменах, вы часто подчеркиваете необходимость усиления гуманитарной составляющей в управлении, во всех сферах. Но каким образом этого добиться, когда это пространство, наоборот, сжимается, как шагреневая кожа?

– Противодействовать этому сжатию. Тут очень много болевых точек. У нас одна точка зрения на сохранение центра города, у власти – совершенно другая. Если власти и градозащитники найдут общую платформу, это уже будет немало. Мы должны требовать строжайшего соблюдения Конституции, требовать маниакально следовать принципу отделения церкви от государства, деполитизации телевидения, развития образования.

Вот перед вами человек, который в Советском Союзе получил прекрасное образование – окончил исторический факультет университета, потом режиссерский факультет Института кинематографии, и с меня никто не взял ни копейки, мне даже стипендию платили. Если бы я сегодня входил в жизнь, я не знаю, где бы я остановился – дошел бы курса до четвертого истфака, а потом пришлось бы работать, или вообще не получил бы образования.

Сегодня в системе образования имущественный ценз – абсолютно неконституционный инструмент. За это нельзя брать деньги, особенно в России, где столько проблем с пространствами, столько национальных проблем. У нас доступность всякого образования должна быть абсолютной – это не дебатируется. Образование, культура, медицина должны получать самые большие бюджеты, а иначе зачем нам государство? Оно нужно для того, чтобы создавать культурное пространство, чтобы люди не зверели. А оно поглощает культуру.

Но такое состояние дел поддерживается населением. Народ – это те, кто думает, остальные – население. И гражданское общество не развивается тоже, потому что у него нет поддержки. Разве демократические радиостанции и "Новая газета" поддерживается миллионами? Отнюдь нет. Демократия не стала и долго еще не станет любимым ребенком русского народа, если вообще не произойдет перехода к очень жестким сталинским или монархическим принципам и если к власти не придет Православная церковь, которая вообще может разрушить Россию. Ведь мощная мусульманская община, живущая в России, может потребовать таких же дивидендов.

Меня это беспокоит больше, чем другие политические процессы. Русским я могут быть только здесь, а православным – хоть на Северном полюсе. Если начнет разрушаться моя страна – ну, не Москва и Петербург, это не Россия, а мой Архангельск, мой Мурманск, моя Астрахань, мой Екатеринбург – куда я денусь как русский человек? Если раньше говорили "за мной Москва", то сейчас за нами останется только Ледовитый океан.

– А как вы смотрите на новую волну насаждения патриотизма вместо культуры, и ведь оно проходит на ура?

– Людей втаскивают в политику, а они не способны понимать самое элементарное. Русские люди не могут научить своих подростков не гадить в подъездах. Посмотрите на некоторые программы 1-го или 2 канала, – как живут люди, в каком ужасающем состоянии их жилье. Я стараюсь смотреть по НТВ многосерийный фильм "Бесстыдники", это безукоризненное кинематографическое произведение, там такие картины жизни, что иногда просто больно смотреть на экран. Это поразительные актерские работы. До нас доносятся черты уклада людей, которые никогда не были в Эрмитаже и не будут там, которые прочли три-четыре книги и больше не прочтут. Существует огромное количество поселков и городов, где нет вообще никакого культурного отдохновения.

Вы говорите о патриотизме, а я говорю: не писайте в подъездах! А сколько сидит в тюрьмах! Ведь 95% – это русские мужчины и женщины, многие из которых совершили горькие, тяжелые поступки. Вот что происходит с народом, частью которого я являюсь.

– Идут постоянные разговоры о патриотизме, и в то же время, на Пулковском шоссе строится развязка на костях, уничтожается воинское кладбище.

– Это еще раз говорит о слабости градозащитного движения и о том, что у бюрократической системы нет принципов и идеалов. У нас нет таланта на государственное строительство – мы столько веков строим государство, и все не получается. Это не есть неизбежность: не каждая родившая женщина становится матерью, не каждый народ успевает за шагами цивилизации.

– То есть Россия может не успеть?

– В каком-то смысле мы уже опоздали – в смысле технологий. Мне трудно судить, но вы сейчас находитесь в нашей скромной аппаратной, где нет ничего сделанного в России – даже розетки китайские. На мне все – купленное на распродажах, с лейблами Турции или Китая. Вот я все хотел купить наши часы Петродворцового завода, купил – они проработали пять месяцев, и мне сказали: вы такой наивный, что это вы такое купили!

– Сегодня одни говорят, что Россию ожидает некий социальный взрыв, переход к диктатуре, другие – что, наоборот, застой. А как вы считаете, что вероятнее и что хуже?

– Застой лучше: это пауза, собирание сил, сохраненные жизни, взращивание людей, более глубоко понимающих социальные процессы и экономику. Вообще, нам по плечу большие решения и результаты. Для меня феноменальная история – это эвакуация промышленности во время войны. Понятно, что это кровавые способы, сверхпреодоление, но каков масштаб создания новой промышленности в начале войны! И ведь об этом нет ни одного фильма или исследования! Значит, нашлись люди, осмыслившие и выполнившие ничуть не менее сложную задачу, чем военные операции на фронте.

Сталинско-ленинская модель государства давно себя изжила. Должны прийти люди, способные придумать новую модель государства. Мне кажется, у нас нет людей, которые об этом думают, я очень боюсь, что скоро начнется работа по переписыванию Конституции, усилятся репрессивные мотивации, наши агрессивные дамы из парламента окончательно перерубят всем головы. Но нам нужно не это – нам нужно сильное, мирное, умное государство, которое уважают, иногда боятся, но которое никогда не демонстрирует свою силу. Нужно, чтобы наша внешняя политика не была столь расточительной и дорогой, чтобы наша столица не стоила так дорого нашему народу. Это очевидно, но ничего в этом направлении не делается, беда какая-то…

– Может ли время застоя дать благотворную паузу для выработки этих решений, или власть употребит его для дальнейших ужесточений?

– Ужесточения будут обязательно, но застой – это единственное, на что стоит надеяться. Люди уже забыли, как долго мы ждали Горбачева. Ни у кого и в мыслях не было разрушения страны, нам нужны были умные перемены, чтобы политическая партия, стоящая у власти, поумнела, признала ошибки сталинского периода, тупость своих действий в отношении культуры. Нам нужна страна – не угроза миру, не какая-то непредсказуемая система. Кто сейчас проклинает Горбачева – вспомните, как долго мы ждали его прихода! Но, видимо, отсутствие государственного таланта привело к тому, к чему привело. Можно быть очень опытным, но бездарным человеком, вот в чем все дело.

– Ваша тетралогия о власти посвящена характеру властителей, но вы не показываете того, почему люди влюбляются в тиранов. Почему?

– Это просто. Гитлер поначалу был мелким рефлексирующим субъектом, и у него не было никаких шансов стать тираном, если бы народ его не поддержал, ведь он на 100% воспользовался механизмом демократии. С другой стороны, книга "Майн кампф" была написана очень рано, выходила большими тиражами – Гитлер ничего не скрывал, и ему поверили. Значит, внутри самого народа существовала каверна, болезнь. А там, где она есть, обязательно возникнет то, что возникло с нацизмом. Немецкий народ его поддержал.

– Так же как и в России народ поддержал Сталина.

– Да, но в России все сложнее. Принципы, которые декларировала коммунистическая партия, разительно отличались от принципов нацистской идеологии. Был только один уязвимый момент – желание построить коммунизм во всем мире, а у нацистов – распространить свою идеологию и построить гигантское нацистское государство. Отсюда активность разведок, и один из пунктов в тексте объявления Германией войны СССР – претензии по поводу поддержки коммунистов, хотевших свержения государственного строя в Германии.

Но отличия колоссальные. Коммунизм не был колониальной системой, а нацизм и все, что связано с его европейской практикой, рождал колониальные системы. Различий все-таки больше. У нас не было национальных изгоев.

– Зато были классовые – лишенцы, дети священников и дворян.

– Да, но это не было бичом системы.

– А само понятие "врага народа" – им ведь мог стать каждый? Может быть, это тоже каверна?

– Да, это страшные признаки. Если бы мы были более компактной страной, может быть, у нас все было бы по-другому.

– Но смотрите. Александр Николаевич, вот перед нами две Кореи – это один народ, но разная власть – и какие разные результаты. Может быть, значение власти вообще состоит в том, к каким свойствам человеческой натуры она апеллирует – к высоким или низменным, ведь в человеке есть и то, и другое?

– Это очень трудный вопрос. Ведь с народом никто никогда не говорит в дьявольских категориях, его всегда призывают к добру. Корейский руководитель взывает к патриотизму. Германия быстро возродила экономику после Первой мировой воны, потому что народ этого хотел. Ему сказали: возродим металлургию и сельское хозяйство, построим военные заводы, дороги – и будем жить лучше. "Да, – сказали немцы, – конечно!" Им сказали: вы будете работать на военных заводах, лучшие пойдут в армию, нужны самолеты и танки, построим много детских садов, швейных предприятий, – кто из немцев в то время мог возразить этой практически социалистической идее?

И у дуче были те же идеи: все для народа. И итальянцы пошли за ним, и в Россию воевать тоже пошли, тысячами гибли, очень плохо там себя проявили, кстати. Вот и сейчас очень несложно убедить население, что весь мир против России. А вот убедить, что надо браться за ум и работать, дать возможность предпринимателям приносить максимальную пользу себе и в итоге стране, – вот это почему-то не получается. Телевидение не рассказывает нам о новых способах ведения фермерского хозяйства, например, и это так странно! Вместо этого рассказывают про Украину и Америку. Мне кажется, тут дело в политической культуре.

– А как вы считаете, почему интеллектуалы так часто поддерживали троглодитские режимы? Например, французские левые интеллектуалы – Сталина.

– Левизна – это самые опасные политические практики определенного периода. И потом, французы не отболели этими болезнями, сколько друг друга ни резали, ни одной своей революции не довели до конца. Политики должны быть церберами на страже своих законов и конституции государства. А где этого нет, могут происходить страшные вещи. Ну и гений и злодейство – вещи совместные. И наше время несопоставимо тяжелее, чем 30-е годы.

– Вы сказали об опасности левизны в политике, а в искусстве нет такой же опасности разрушения?

– Она всегда возникает, когда мало людей просвещенных, мало талантливых и гениальных. Пока в музыке были Шостакович, Прокофьев… Потом появился Пендерецкий, и эти фигуры являются стражами, они стоят у ворот и не пускают всякую мелюзгу. Само их присутствие – как высокий забор, за который она не может запрыгнуть.

Посмотрите на качество советской эстрады – существование хотя бы Бернеса и Шульженко не позволяло вылезать откуда-то непонятным девочкам, непонятно за что оплачиваемым, и делать то, что они сегодня делают. Это означает, что и в этой области нет грандиозных, талантливых людей.

Так же и в литературе – большие романисты ушли, есть два-три имени: Улицкая, Алексиевич, Петрушевская – и все. И все это женщины. В политике женщины совершенно кошмарные, а на другом берегу реки – женщины-писательницы: удержат ли они нас? Мы ведь всегда держались на романтичности образа женщины, девушки, матери. Сейчас агрессивные женщины начинают разрушать общество. По крайней мере, баланса, раньше исходившего от них, у европейских народов больше нет. Где-то произошла существенная ошибка в развитии Старого Света – а дальше ее даже не решились анализировать. На Западе сегодня нельзя даже обсуждать эту тему – нельзя говорить о месте женщины, о ее социальной роли, о национальных особенностях человека, о взаимоотношениях людей – а где же демократия, свобода слова? Получается, что в России ее даже больше? И мне журналистка говорит: нет, ну, что вы, Александр, меня сразу уволят, об этом уже нельзя говорить! Я спрашиваю: о чем же можно? Обо всем, кроме этого. Тогда о чем?

– Но это же самое главное!

– Это нам с вами так кажется. Конечно, в некоторых наших надеждах мы опираемся на европейский опыт, опыт Старого Света. Но я боюсь, что очень скоро мы останемся в России один на один с гуманитарными проблемами, и мы будем об этом думать больше, глубже и серьезнее, чем они. Эта ответственность через некоторое время ляжет на русскую интеллигенцию. Вообще, на Россию в будущем ложится большой груз ответственности за весь Старый Свет.

– Может быть, катастрофа также состоит в том, что из искусства сейчас совершенно вымывается чувство, к которому искусство всегда апеллировало?

– Ну, европейское искусство вообще давно социально ориентировано. И почти все фильмы, которые создаются в России сегодня, и те, что принимаются на Западе, социально мотивированы. Это не проблемы души, а проблемы внешнего мира: вот человек становится жестким, никого не любит – и его никто не любит. А на самом деле это не вопросы души.

Духовность и душевность – это разные вещи, но вопросы души сегодня не интересуют кинематограф. Они интересовали итальянцев – Феллини, Антониони, хотя какие они были блестящие мастера формы! Состояние души интересовало Тарковского – а кого из современных режиссеров оно интересует? Да никого! Все хотят показать, как человек озлоблен, на что он способен. Человек смотрит на экран и думает: постойте, ведь это обо мне? Значит, так можно? Дайте-ка я попробую у себя в семье, у себя в стране вот эту нелюбовь, раздражение, ненависть. Невозможно представить себе во времена Феллини, Антониони, Чухрая фильм о том, как люди не любят друг друга. А сегодня и на Западе, и в России вы можете увидеть картины, где главное – внутренняя деструкция, раздраженные, злобные чувства.

– А с другой стороны, идет деструкция формы, причем в разных видах искусства: и в литературе, и в живописи.

– Да, это реакция на время, которое пришло: оно, конечно, другое. Человек все больше ищет объяснение своих проблем во внешних обстоятельствах. Большое искусство создано на библейских мотивациях, где очень четкие правила движения по жизни. Точно сказано: вот эта дорога иллюзорная, а там вообще нет дороги, не ходите туда. И там были красивые картины, символы: жертва Христа, страдание Марии.

Но мир серьезно изменился, а среди нас нет священников, которые думали бы об эволюции духовно-душевной жизни. А она должна быть, нельзя все время сидеть на старых камнях, все рассыплется. Но об этом никто не думает. А в художественном мире боятся к этому прикоснуться: попробуйте обсудить в художественной форме какую-то проблему мусульманского мира – вас просто убьют. Попробуйте поговорить с предстоятелями нашей православной церкви по поводу каких-то проблем – на вас поступит донос в КГБ, и вы будете уничтожены. Религиозные институты и мироощущение не требуют реконструкции, они требуют обновления на каждом этапе. И католический мир на каждом этапе переживал появление новых людей, которые объявляли новые церковные формы и догматы – и все же католический мир, плохо ли, хорошо ли, но сохранился.

– Есть ли у нас хоть какая-то надежда – хоть в какой-то области?

– Надо жить, оставаться на свободе. Я понимаю, что сегодня многие, включая меня, находятся в рискованном пространстве. Понимаю, что и меня могут посадить. Но если есть какие-то силы, то надо обязательно сделать то, что ты хочешь, – здесь, на родине. Хоть я последние свои картины делаю за рубежом (тут у меня нет никаких возможностей), но я же все равно возвращаюсь на родину – жить. В большую, громадную, тяжелую страну с удивительным народом. Это народ-грешник, и он никак не может вырастить себе мужиков-отцов, которые займутся хозяйством страны.

Вот у русских женщин никак это не получается – вырастить и воспитать тех, кого мы называем политиками, которые без расстрелов, без посадок, разумно, шаг за шагом смогут построить русский дом таким, каким он должен быть: разумным, самодостаточным, крепким, надежным, мирным, талантливым.

Правильно говорят: в России надо жить долго и быть нужным. Нужных людей, сложных людей в России очень мало, и я не считаю себя нужным человеком у себя на родине. Мне тяжело. Я с большой тревогой сморю на свое будущее – и гражданское, и профессиональное. Мне очень тревожно за свою судьбу, за судьбу своих учеников, вообще всех, кому не все равно, что происходит у них на родине. Многим уже не все равно, и это хорошо.

Я недавно был на встрече с премьер-министром, мы довольно долго говорили, я подавал ему несколько писем – о состоянии медобслуживания для женщин на севере, о закрытии роддомов, больниц: меня как русского человека это оскорбляет. Я, конечно, не получил никакого ответа. Я написал письмо о военной киностудии (я считаю, что она просто брошена) и письмо об экономической деятельности в области кино и театра – это затрагивает и ситуацию с делом Кирилла Серебренникова.

Мы давно просим разобраться в экономике кинопроизводства и театрального дела, где нет рекомендаций, как обращаться с государственными деньгами, много непрописанных документов. Меня беспокоит и ситуация с Госфильмофондом, которому нужно выделять дополнительные средства на его техническое оснащение. Пока я живу в России, мне не все равно, как развиваются культурные институты в стране.

Я просил разобраться с запретом на показ многих моих картин, предлагал передать мне то, что уже не нужно государству. В авторском кино есть индивидуальный и профессиональный художественный опыт, который надо сохранять. И опять никакого ответа. Так что я пока не понимаю, кто я, что я – наверное, надо сидеть тихо, молчать, ничем не интересоваться.

– Сразу вспоминается ваша замечательная речь на "Нике".

– Да, у меня были неприятности с организаторами – мне сделали довольно резкое замечание, как я посмел вот так выступать. Я, конечно, не должен был этого делать, но это была единственная возможность публично сказать о том, что меня волнует. Есть одна беда: у меня паспорт гражданина Российской Федерации, и он не только обязывает меня к соблюдению каких-то норм, но и призывает думать о стране, гражданином которой я являюсь.

– Смотреть на лица в зале было довольно тяжело: у многих было такое выражение – ну, говори-говори, понятно, кто это говорит…

– Да, выступление было неуместным, и Кончаловский рассердился. Люди приходят туда повеселиться, и рефлексия на события в стране их сильно раздражает. Они обеспеченны, хорошо живут и говорят, что они далеки от политики, ну, а я бываю несдержан – это правда. Я в первую очередь говорил о нашем достоинстве, которое состоит в том, чтобы не избивать девушек, не прикасаться к ним. На публичном мероприятии никакой сотрудник Росгвардии не имеет права даже прикасаться к девушке, грубого слова говорить, она неприкосновенна. Кто бы ни иронизировал над этим, все же у нас за спиной великая литература, великая музыка, великая цивилизация, у которой есть точно сформулированные моральные принципы.

– А в рамках какой цивилизации они сформулированы – только российской или все-таки европейской?

– Российскую цивилизацию я чувствую лучше, европейскую – хуже, особенно в последние годы, глядя на мультикультурализм, на то, что сделали американцы в Ираке. Многое сегодня в мире идет не так, как хотелось бы, – есть уже большой груз накопленных и не осмысленных в европейском сознании ошибок. Помню, какие тяжелые разговоры у меня были с моими друзьями из Германии во время бомбежек Югославии: они все это поддерживали, а я не понимал этого. Но потом стало ясно, что это общая политическая близорукость. И это говорит о том, что нам пора начинать жить своей головой, принимать свои решения, серьезно думать, как нам дальше жить и развиваться.

Я не вижу ренессанса ни в интеллектуальной, ни в политической европейской среде. Так же как и в России, мы видим кризис федеративности, кризис государственности, и никто серьезно об этом не думает. Мне кажется, что и в Европе никто не думает о политической стратегии, один президент сменяет другого, их политическая жизнь коротка, никто не успевает сосредоточиться, даже ООН не обсуждает больших, серьезных вопросов. Это оборотная сторона деградации политической среды.

– Скажу страшное: может, это говорит о том, что человечество нуждается в новых потрясениях?

– Весьма возможно, но это страшное предположение. Я просто формулирую, в чем нуждается человечество: голосуйте за тех, для кого гуманитарные принципы выше политических.

– Каждый раз мы упираемся в слово "гуманитарный", а что может помочь нам как виду сохранить в себе человеческое?

– Я не знаю, что поможет немцам или французам, а русским поможет возрождение деревни – культурного слоя, не пьющего, не ползающего на карачках по своим грязным дорогам от магазина к своему жуткому дому. Это первое, а второе – решительное изменение политических принципов: государство создается для того, чтобы существовала культура.

– Но как сделается это возрождение деревни? Вы же видели, как журналист Андрей Лошак снял деревню, пройдя с камерой по пути Радищева из Петербурга в Москву?

– Да, Лошак – блестящий режиссер и блестящий гражданин. Есть люди, перед которыми я готов преклонить колена. Он меня многому научил, я его должник как гражданин России. Нужно решительно менять деятельность государственного телевидения, убирать это бездарное пойло, объявлять день тишины с пустыми экранами – только новости и музыка, желательно классическая. Для изменений в стране нужны пошаговые действия, политическая воля и ясность ума.

Явлинский четко сформулировал, что нужно: уважение к человеку. Презрение к культуре, презрительное отношение к человеку, неуважение к нему – это у нас сквозная мотивация, в том числе как часть национального характера. Сейчас на телевидении есть программы, где показывается столько горя человеческого, столько бед – и очень часто оказывается, что не власти виноваты, а сами люди плохие и плохо себя ведут.

Нужна серьезная перенастройка государственного организма, пересмотр федеративного устройства, а если не будет такого пересмотра, я уверен, мы погубим, угробим Россию. Ведь даже большевики, придя к власти, сделали два блестящих хода – ликвидацию безграмотности и отделение церкви от государства. Ликвидация безграмотности – это была широчайшая целевая программа, открытие школ, издательств, миллионные затраты и огромная государственная энергия. К сожалению, она шла рядом с настигшей потом страну бедой сталинского абсолютизма.

– А сейчас запущен ровно обратный процесс – закрытие университетов, ужесточение порядков в школе…

– Мне непонятны цели этого процесса. Может, это неверная кадровая политика, ведь президент не в состоянии все правильно осмыслить и оценить, я вообще не понимаю, как он живет в этом графике.

– Может, и график такой, потому что вертикаль чересчур заостренная?

– Может, это реализация своей идеи необходимости для страны – согласитесь, что он имеет право так думать, даже если рейтинг преувеличен, но не настолько же.

– Да, но многие возразят, что если так зачистить все поле, никого не пускать на первые каналы, то понятно, что поддержка останется у одного.

– Я согласен, но в то же время, если бы были серьезные большие лидеры, мы бы о них узнали. Навальный существует – он боец. Но очень немногие мужчины могут решиться на политическую борьбу. Решиться на такое противостояние может только женщина. Мужчины боязливы, и потом, мужчину проще убить.

– У нас достаточно убитых женщин – вот хоть Галина Старовойтова.

– Да, она была крупным политиком, выдающимся человеком, ее гибель – это беда. И гибель Политковской, и Эстемировой, и Немцова... За эти страшные преступления все равно придется отвечать – если не перед Иисусом, так перед Аллахом. Ответственность сверху все равно будет.

– Для исполнителей или для страны?

– Для тех, кто организовал убийства. А Россию не за что наказывать – она никогда не признавала своих ошибок. Но сообщить народу о том, что он несет ответственность, надо. Приехать бы всем политическим деятелям, всем партиям в Норильск, в Коми, на Колыму, встать на колени перед этими кладбищами убиенных, заключенных – и чтобы это показали всему народу. Дождемся ли мы этого? Вообще идеально, если бы Госдума и Совет Федерации сели бы в простые самолетики и полетели на Колыму. Пусть им расчистят снег, постелют одеялки, пусть они встанут на колени и постоят молча перед каким-нибудь кладбищем заключенных. И это должен видеть весь народ – тогда что-то начнет меняться. Не сразу – шаг за шагом, – сказал в интервью Радио Свобода кинорежиссер Александр Сокуров.