Это интервью задумывалось год назад, когда прозвучала новость: детский тренер из Пскова после антивоенной акции попросил политического убежища в Евросоюзе. Однако тогда не получилось. В Эстонии Михаил Петров вместо политического убежища (или вместе с ним) получил приговор – пять лет лишения свободы: год реального заключения плюс четыре условно. Позднее из эстонских СМИ стало известно, что Петров имел отношение к российским спецслужбам и к эстонцам пришел сдаваться в качестве шпиона. Недавно он вышел на свободу.
О работе на Службу внешней разведки Михаил Петров и сегодня рассказывает без особой охоты, хотя в краткую информацию о себе на странице в Facebook добавил слово "шпион". В Пскове об этой его ипостаси не догадывались, и на вопрос: "А знал ли кто из знакомых, что вы служили в разведке?" – Петров со смехом отвечает: "Нет, конечно!" Для всех – журналистов, чиновников, оппозиционных активистов – он был просто Физрук: детский тренер по смешанным единоборствам, чью преданность спорту власть пыталась использовать в целях патриотической пропаганды.
Физрук был заметным персонажем в политической тусовке и социальных сетях. Его знали как спортсмена, который в буквальном смысле живет в спортзале, как друга и спарринг-партнера вице-губернатора Максима Жаворонкова (ныне – первый замруководителя ЦИК "Единой России") и чуть ли не боевую единицу команды губернатора Андрея Турчака. В 2015 году Петров возглавил псковское региональное отделение скандально известного клуба MMA "Оплот", который после событий на Майдане перебрался из Харькова в Москву.
Однако в какой-то момент его риторика резко изменилась. На страницах соцсетей Петров, не стесняясь в выражениях, начал поносить режим, как ранее оппозицию. Он вступил в региональное отделение "Открытой России", стал завсегдатаем акций протеста, и на митинге 12 июля 2017 года, собранном псковским штабом Навального, откровенно рассказал, как два года "продавался власти". Обращаясь к молодежи, Михаил посоветовал не следовать его примеру: "Вы больше потеряете".
Накануне бегства Петров вместе со своими воспитанниками раскрашивал цветными мелками бетонный забор вокруг военной части ВДВ, дислоцированной в Пскове. Через пару дней пацифистские рисунки, в том числе про русско-украинскую дружбу, швабрами смыли солдаты. Именно с этой акцией СМИ связали его просьбу о политическом убежище в Эстонии.
Освободившись из эстонской тюрьмы (и сразу уехав в Германию), Михаил Петров рассказал Радио Свобода, что причины гораздо сложнее.
"Когда ты начинаешь думать, тебя заменяют"
– Михаил, какие претензии возникли у властей к детскому тренеру?
– Да претензий никаких не возникло, просто я вышел из обоймы, и раз я вышел из обоймы, то должен либо вернуться, либо я буду наказан. А я как-то не планировал быть наказанным, у меня большие планы еще.
– Что значит – "вышел из обоймы"?
– Сейчас такое время, что нужно шагать в ногу и выполнять общие установки, и выполняя их, получать какую-то пользу, деньги и все такое. Со временем ты понимаешь: всего один шаг – и назад ты не вернешься, и ты уже вообще детьми не занимаешься, уже работаешь просто пропагандистом. Псковская областная администрация – часть общей системы. Так-то лично к каждому из них у меня претензий нет. Но так как они часть системы, значит, я для них враг.
– Между тем какое-то время вы были друзьями, вас там ценили...
– Да-да. Когда я открылся (открыл спортклуб "Искра". – РС), года через три на меня вышел Максим [Жаворонков] и начал оказывать помощь. В общем-то, это нормально. Я считал и считаю, что до того, как стать оппозиционером, надо попробовать поработать с самим государством, то есть я попробовал с ними работать. Мне показалось сначала, что это будет плодотворно, но потом, со временем мне все это стало ясно и неинтересно, и я ушел.
– Вы же занимаетесь детским спортом. Какое это имеет отношение к политике, к идеологии?
– Да, именно это и говорилось, сначала в мягкой форме: "Миша, занимайся только детьми, не лезь туда, не лезь за того, не лезь сюда". Какие-то бытовые вещи, вопросы с каким-то тренером, с какой-то семьей я начинал его просить (вице-губернатора Жаворонкова. – РС), и это его раздражало. То есть их раздражает, когда… Вот тебе дали задание посуду мыть, ты и мой посуду. Тебе дали задание с детьми прыгать и в войнушку играть, и ни шагу влево или вправо. Когда ты начинаешь думать, тебя начинают наказывать, тебя заменяют.
– О чем таком вы просили, что раздражало?
– Это конкретных людей касалось, я называть не буду. Помощь конкретным людям из Псковской области.
– То есть бедные семьи, которым вы просили помочь?
– Где-то бедные семьи, где-то бедные дома-интернаты, где-то обиженный тренер – такие вещи. А потом вышли уже на российский уровень, и я говорю: "Почему это так? Почему нужно было Шлосберга бить?" – "Он враг. Нужно возвращать политическую статью, – он мне отвечает. – Их всех нужно выводить на мост, как Немцова". Вот эти вещи. И потихоньку ты понимаешь, что ты не можешь мыслить, даже пытаться мыслить, как ты хочешь. А меня подняли на такой уровень, что меня видно. То есть, когда я высказывал что-то против, мне сразу и Турчак писал, и Максим Константинович. А потом они просто перестали писать, и начались прокурорские проверки, то есть вся эта система заработала против меня.
Представляете, я выхожу из спортзала, возвращаюсь с детьми назад, а спортзал опечатан прокуратурой. Прокурор приезжает к директору школы, директор школы бежит и опечатывает спортзал. Я привожу детей в столовую, выбегает заведующая столовой: "Мы не можем вас обслуживать!" Вот в последнем лагере: мы приходим в пожарный музей, нас ведут на экскурсию, забегает директор музея и что-то там шепчет. Бледный экскурсовод выходит: "Ой, у нас сейчас свет выключат, вы должны уйти". Это было каждый день на каждом шагу. Каждый день!
– Это началось резко или постепенно нарастало?
– Это шло как-то постепенно, да. Я не вел хронологию, но я чувствовал, что перешел какой-то Рубикон, и уже назад некуда.
"Помощь заключалась в том, что они мне не мешали"
– А как начиналась ваша дружба с властями?
– Сначала была показана любовь к детям и желание помочь им. Вот я тренер, я люблю свою работу. Я жил на ул. Карла Маркса, в кладовке магазина. Дверь открывалась – заходил в двадцатиметровый спортзал, у меня было там по десять групп. Вот, я работаю, это все видно. И однажды мне пишет… а я даже не знаю, кто это, Штирлиц на аватарке: "Ты очень классный парень, мы тебе хотим помочь". Потом один наш знакомый объяснил, кто это, я думаю: ну и ладно. А мне как-то все равно было, для меня областная администрация – это было такое сборище мышей.
– И кто это был?
– Максим Константинович Жаворонков. И когда он пришел, он мне показался, и сейчас кажется, человеком, который заинтересован в спорте, в развитии детского спорта, в помощи тренерам. Он и сейчас помогает, но ты должен соответствовать его представлениям о тренере. И то, что ты пишешь, говоришь, должно соответствовать.
То есть, если я ставлю прямой удар правой, я должен заниматься исключительно этим. А я себя не считаю… Как меня назвал бывший начальник областного спорткомитета, я – социальный работник. Я посредством спорта пытаюсь развивать ребенка, понимаете, и вместе с ними развиваться. Как педагог, я с ними иду, с детьми. И мне абсолютно не важно, ударит он хорошо правой прямой или не ударит, он от этого хуже у меня не будет. Сделает он бросок хорошо или нет – для меня он так же будет дорог. А там все было так поставлено: "Так, митинг у нас весной, может, вам выйти?" Не так что: "Миша, если не выйдешь, тебе ничего не дадут". Но было сделано так, что взрослый человек понимает, что надо выйти на митинг – там, "Русской весны", Крыма, еще что-то…
– И ходили, массовку изображали?
– Ходили, ходили, можете фотографии найти где-то во "ВКонтакте". А когда мы ходили на Навального, я просто шел один, мои близкие ребята сами шли. Я с ними размышлял, они говорят: "Мы тоже хотим пойти". Я говорю: "Пойдемте". Вот такая была разница.
– В чем заключалась помощь вам администрации?
– Во-первых, административный ресурс был включен на меня. А я вот, честно, сейчас вспоминаю – особо-то ничего и не было. Спортзал… А, да, гранты! То есть в половине одиннадцатого я уже знал, что получу грант, по которому в час, после обеда, только решение принималось. По-моему, два гранта я получал.
– Областные гранты для социально-ориентированных НКО?
– Да-да! Это, я считаю, помощь. Но я, правда, как жил в спортзале, так и жил, а зал мы уже смогли снять другой, смогли снять какое-то снаряжение спортивное. Старое я отдал в Себежское спецучилище, в 25-ю школу часть отдали, все пораздавали. Штанга никуда же не денется, или татами, оно лет пять будет работать. Плюс еще в газетах. Но я потом просил: "Не надо меня печатать в газетах". Потому что лучшая реклама – это соревнования, когда приходят люди. Вот такая оказывалась помощь.
– В общем, "зеленый свет" во всем, да?
– Знаете, в конторе, о которой мы не будем, надеюсь, разговаривать, говорят так: "Мы тебе помочь – не поможем, но помешать – помешаем". То есть помощь заключалась в том, что они мне не мешали.
Я же пацан 90-х, мне руку пожали, сказали "25" – значит, 25, а не 60, как на бумаге
– После того, как вы сбежали, псковские СМИ стали писать о том, что за вами остались огромные долги по арендной плате за зал в спортивно-развлекательном парке "Простория", который построил Николай Загоруй…
– Зал "Простория". Еще на этапе, когда там была бетонная пыль, мне Андрей Анатольевич [Турчак] пообещал, что "мы найдем зал". И когда началось строительство "Простории", сразу же в план был забит этот зал. То есть предполагалось, естественно, что грантами я оплачиваю [аренду], занимаюсь детьми, директор, в общем-то, знал это все.
Загоруй – бизнесмен, но он выживает в этой же системе, и он решил сделать зал. И получилась такая ситуация: я думаю, что платят они, он думает, что вообще кто-то должен что-то заплатить, а когда у меня сложилась ситуация, о которой мы говорили, на мои телефонные звонки никто не отвечал, и Загоруй начал выставлять счет. Там суммы действительно заоблачные. Я ему оплачивал, так как были устные договоренности. И тут проходит несколько месяцев, мне приходит письмо: "Вы за эти месяцы ничего не платили…" В общем, там космическая какая-то сумма названа, которую, честно говоря, можно было оплатить, но я уже понял, что я везде это все не позатыкаю. И все, я ушел. Меня не выгоняли, я сам ушел оттуда.
– А то, что вы платили, у вас оставались квитанции, чеки?
– Да, они оставались, но договор сам был так заключен, что… То есть устные соглашения с ним – это одно, а договор – это другое. Я же пацан 90-х, мне руку пожали, сказали "25" – значит, 25, а не 60, как на бумаге. Вот такие дела.
– Понятно, и вы остались в долгах.
– Да! А потом приходит письмо из областной администрации, что я там 25 [тысяч рублей] недоотдал с гранта, не отчитался. Когда я пришел, мне бухгалтер сказала: "Миша, тебе просто цифру нарисовали, чтобы с тебя требовать, и что бы ты ни приносил, они все равно будут с тебя ее требовать". И это все вместе с закрытием классов, столовых… Я понял, что они просто клуб разрушат. Сейчас клуб мой жив, с другим названием, я стараюсь там поменьше светиться, все ребята занимаются, основной костяк. Так что клуб жив, я жив.
"Потом я не захотел продаваться"
– Как произошло, что после митингов "Крымнаш" вы стали ходить на митинги Навального?
– Понимаете, эстетически я больше не мог это все терпеть. Я не политик, это эстетическая неприязнь была этого всего, что происходит. Когда я ходил на митинг [за Крым], я ходил, потому что я хотел этим помочь клубу развиваться. Я продался, я об этом говорил на митинге. Мы все продаемся. Я вот продался так.
– А потом?
– Вы удивитесь, но потом я не захотел продаваться.
– Резко.
– Не резко. Это где-то происходило, наверное, 2015, 2016 и 2017 год отчасти. То есть от обычных бытовых вещей, разговоров с братом, с матерью, с моим другом Димой Марковым, какие-то другие мнения слушал. Я что-то спорил там за этот Крым. Потом я общался с украинцами. Понимаете, это общение – оно меняет. Я же не палку проглотил, чтобы ходить и не меняться. Если бы мы не менялись, мир вообще не развивался бы. И дело не в деньгах и не в чем-то еще. Он (Жаворонков. – РС) мне написал, что с деньгами сейчас проблемы, я говорю: "Ладно, а мне они и не нужны".
– Потом была нашумевшая акция, когда вы вышли с детьми и разрисовали забор. Как появилась эта идея?
– Вообще, мы разными маршрутами шли на стадион, заговорили, что этот забор – он некрасивый, эстетически неприятен. Это смешно слышать от человека, которые сандалии на носки носит, но вот у меня эстетическое неприятие. Я говорю: "Давайте его разрисуем". И на следующий день, когда мы шли, мы разрисовали его. До этого мы посадили деревья. Просто облагораживали город, не было никакого глобального смысла. Но оказалось, что именно это стало такой окончательной точкой.
На самом деле, бояться областной администрации не стоит, я мог бы и дальше работать, тем более их потом и отправили на другое направление. А когда подключается система госбезопасности, военной контрразведки, тогда ты начинаешь думать, что тебе часы отведены.
– Но вообще акция получилась символичной: дети разрисовывают пацифистскими рисунками забор военной части…
– Да, мы думали, что будем рисовать. Ну, раз воинская часть, давайте "дети за мир", все. Я с братом рисовал вот эту знаменитую теперь картинку с украинскими и российскими солдатами, ребята черт-те что рисовали.
– Но почему вам все-таки пришлось бежать?
– Мне пришлось бежать из России, потому что мне небезопасно было находиться в городе и вообще в стране. Когда вам в комнате небезопасно, вы из нее выходите. Вот я и вышел. Моей жизни угрожала опасность.
– Откуда вдруг возникла опасность? Какая опасность может угрожать тренеру?
– Опасность тренеру может угрожать точно такая же, как журналисту или водителю автобуса, если он начинает выступать против того, что происходит в его стране и в его области. Мы изрисовали стену воинской части, которая участвует в войне, – и тут же заводится учетное дело в военной контрразведке, а в подъезде моем сидят четыре солдата переодетых. Понимаете, вот эти все вещи… Вы такие вопросы задаете, как будто я сбежал из Голландии! "А что вы сбежали из Голландии, там же все прекрасно!"
"Я пришел сдаваться, потому что я пришел к ним за помощью"
– Как вы поняли, что вами заинтересовалась ФСБ?
– Да меня туда вызвали! Вызвал меня человек, с которым мы работали, из параллельной службы, и сказал… Я не буду говорить, что он сказал, потому что он еще там. Главное даже не то, что он сказал, а было понятно, что нужно делать то, что я сделал.
– Сваливать.
– Ну, да, отвалить на чуть-чуть.
Я отвел тренировку, заметил, что что-то не так во дворе, и я прямо с сумкой, паспорт я с собой носил, и всем рекомендую, перешел границу.
– А там куда?
– А там в город Тарту.
– Мы в Пскове были очень удивлены, узнав, что политический эмигрант Михаил Петров внезапно стал эстонским заключенным.
– А вы были удивлены, потому что меня вдруг назвали политическим эмигрантом. Если бы вы не называли меня политическим эмигрантом, то не были бы удивлены. Это вопрос понятия.
– То есть вас посадили за дело?
– Они меня посадили за дело. Был суд, слава богу, там суд – это суд, и с учетом того, что я пришел сам, то есть я пришел после перехода границы сразу в компетентные органы. Мы пообщались, а потом вы все знаете – суд, срок, который все-таки символический.
– Михаил, вы предполагали, что этим кончится – судом и тюрьмой?
– На 99 процентов.
– Значит, по сути, пришли сдаваться.
Я понял, что уже спецслужб нет, а это просто охранные фирмы при этих всех Усмановых, Владимире Владимировиче, при всех. А я работал бы еще сто лет
– Я пришел сдаваться, потому что я пришел к ним за помощью. Вот я прихожу у вас просить помощи, а у самого пистолет. Нужно открываться! Я пришел, и я открылся. Во-первых, я не знаю, что они знают. А во-вторых, я не политический эмигрант. Да, я поругался с российской властью, это дошло до критической точки, но опасность исходила не от политических репрессий, а конкретно от названных людей, спецслужб.
– В чем заключалось обвинение? Там же шпионаж, кажется?
– Нет, это статья 233 "Ненасильственные действия иностранца, направленные против суверенитета и государственной целостности Эстонской республики". То есть шпионаж был у меня заменен на эту статью.
– А что за "ненасильственные действия"?
– Вы знаете, есть определенные правила, которые я не хочу нарушать. Саму суть дела я не могу разглашать, потому что давал подписку.
И если говорить по поводу спецслужб. Где-то 20 лет я провел в этих организациях, так скажем, и я хотел бы все-таки сказать, что не нужно идеализировать спецслужбы демократических стран. Спецслужба сама по себе – это не демократичная организация. У них везде, как и в России, есть только одно правило: делай все, что нужно, все, что хочешь, тебя не накажут, кроме только одного – не изменяй конторе. Это касается и англичан, и американцев, и немцев, и всех! Я вам сразу хочу сказать, что я тоже думаю, что это российский след в деле Скрипалей. Но я так же верю в Деда Мороза, я так же верю, что Элвис Пресли жив – это мое личное дело, нужны доказательства. Потому что английские спецслужбы так же могут его отравить, поверьте, без всяких разговоров. Я просто знаю, как работают спецслужбы. Поверьте, и ноги переломать могут, и все что угодно сделать, как российские спецслужбы, так и западные. Поэтому идеализировать их не нужно, как и само общество.
"Нет никаких договоров у агентуры"
– Михаил, какой у вас был статус в спецслужбах?
– Статус… вот такой.
– Шпион, короче.
– Что-то типа того… Нет, вы знаете, чем отличается российская спецслужба: никогда невозможно доказать связь агента либо кадрового сотрудника с работой этих спецслужб, это вот российская особенность. Никаких документальных доказательств, всегда можно сказать: это не наш. И то же время мальчика нашего забреют спецслужбы какого-нибудь Уругвая, и его раз – меняют тихонечко.
– Вы не увольнялись же из разведки?
– А там никто и не… Это не как водитель автобуса: ты пришел в отдел кадров, "ой, можно я поработаю?" Нет и не может быть никаких договоров у агентуры. Максимум, когда за деньги отчитываешься, ты что-то там пишешь. Это которые ходят там, в управлении, кадровые двадцать человек, с 9.00 до 18.00 – да, эти там оформлены. А остальные – нет. Кто-то работает в МИДе, кто-то в "Аэрофлоте", кто-то на железной дороге, кто-то журналист, кто-то оппозиционер.
– То есть все сотрудники вот так распределены по обществу?
– Абсолютно верно.
– А вы были "тренером"?
– Я был тренером. Просто я был тренером еще до этого. И то, что я выезжал [на соревнования за границу], – это заинтересовало. И взяли меня в то управление, которое занималось разведкой. То есть я мог выезжать за рубеж, не привлекая никакого внимания. По крайней мере, так предполагалось. И там уже я занимался сбором информации.
Агентурно-тайниковыми операциями, это сложная система, я, конечно, не занимался. А все остальное… Другое дело, что со временем я вдруг понял, что занимаюсь чем-то не тем. То есть та организация, при которой я был, она вообще политики не касалась. А организация, которая ОЗКС (отдел защиты конституционного строя. – РС) в ФСБ, – это вообще бандитская организация, и она со временем, я так понял, все-таки поджала под себя и отдел внешней разведки. Я общался с нашим генералом в феврале (начальник УФСБ России по Псковской области, генерал-майор Алексей Кальян. – РС), три часа разговаривали: "Путин – это Россия", я это все послушал, и мы расстались не очень хорошо. То есть я понял, что уже спецслужб нет, а это просто охранные фирмы при этих всех Усмановых, Владимире Владимировиче, при всех. А я работал бы еще сто лет, понимаете.
– Вы именно внешней разведкой занимались, да?
– Ну да, раз меня в Эстонии арестовали.
– Как вы провели этот год в эстонской тюрьме?
– Ну, по сравнению с тем, что творится в некоторых российских тюрьмах… Я провел там тринадцать месяцев. Полгода я сидел в одиночной камере, и у меня даже голос поменялся – разговаривать-то практически ни с кем не разговаривал. Потом перевели в общую камеру.
Не знаю, в Африку, может, поеду, возглавлю восстание в какой-нибудь стране
Есть ли что-то в этой тюрьме такое, как в российской тюрьме, ярославской? Конечно, там такого нет. Сейчас нет. Раньше было, причем уже после Советского Союза. Раньше были и дыбы, со слов старых заключенных, все это было. Сейчас делается по-другому. Если нужно давить, то делается это так: "Это ради вашей безопасности". На улице 32 градуса, в камере 40, закрывают, воздуха нет, вы лежите на полу неделями. Открывают, вы выходите и уже никого убить не хотите, ругаться или еще что-то. Или вот меня вывели на улицу, и я два часа там в футболке и штанах стоял. Я написал жалобу, они говорят: "Мы ничего не помним, а камера ничего не записала".
Эти вещи, конечно, есть, не надо идеализировать. И это зависит даже не от системы, потому что Эстония – демократическое государство, а это зависит, первое – от самих людей, второе – от социальной оправданности таких вещей. Когда полицейские застрелили этого сумасшедшего на улице, это было социально оправданно, и особо никто не возмущался. Когда зэка закроют на неделю в жаре (вы не представляете себе этот ад) – так ему и надо, он же преступник. Мы с вами сами создаем этого Путина и эти лагеря, это же наши люди работают там, по пяткам бьют. Такие же, как мы, Путин тут при чем?
Просто при авторитарном режиме человеческие качества, вот такие плохие, легче развиваются и менее наказуемы, и мы сами оправдываем это все. Я сейчас говорю о том, почему я уехал. Я даже пытался стать таким же, как они, и у меня что-то не получилось.
– Возвращаться собираетесь?
– Ой, главное, чтобы они не пришли сами!.. Слушайте, я еще тут не устроился, мне нужно думать, что есть, что пить. Денег у меня на месяц жизни, хорошо еще, что меня друзья здесь поселили бесплатно.
Мне нужно думать о работе. А ситуация такая, что, имея вид на жительство в Евросоюзе, я должен работать только в Эстонии, а здесь, в Германии, надо получать отдельное разрешение на работу. И я сейчас занят такими обычными вопросами.
Я сейчас в Берлине, но через три недели меня здесь не будет, я буду на другом конце континента. И так, возможно, будет долго. Почему? Потому что в Эстонии мне дали вид на жительство на пять лет, по-моему, это называется "весомый государственный интерес", но толсто намекнули, что в Эстонии мне нежелательно находиться. Видимо, буду вот так скитаться по странам.
Плюс я хочу вернуться к тренировкам, сначала с друзьями, с детьми друзей, а потом, с получением разрешения, работать тут, если получится. Если нет, не знаю, в Африку, может, поеду, возглавлю восстание в какой-нибудь стране.
