Тайные бумаги палачей. Как добиться рассекречивания документов о сталинском терроре

"Прудовский интересуется именами лиц из числа сотрудников органов НКВД, принимавших процессуальное решение по уголовным делам того периода. При этом Прудовский называет их палачами, полагает, что они не понесли заслуженного наказания и что их "позор должен быть вечным, несмываемым, длящимся". Данная позиция Прудовского может нанести вред как ныне живущим родственникам должностных лиц, подписывавших протоколы, так и объективной оценке исторического периода 1937–1953 годов". С таким суждением выступил на заседании Хорошевского суда Москвы юрист, представляющий интересы Управления ФСБ по городу Москве – организации, к которой подал иск исследователь Сергей Прудовский. Его дед, агроном Степан Кузнецов (1889–1962), с 1929 по 1935 год работавший на КВЖД, был арестован в апреле 1941-го, осужден за "шпионаж в пользу Японии" и пробыл в советских лагерях 14 лет. Сергей Прудовский уже 8 лет собирает материалы о тысячах репрессированных по "харбинскому делу" и добивается рассекречивания материалов, которые ему отказываются предоставлять архивы российских спецслужб. Суды принимают решения в пользу ФСБ. Последний такой процесс завершился 2 ноября, через два дня после того, как Владимир Путин открыл в Москве памятник жертвам политических репрессий.

Сергей Прудовский рассказал Радио Свобода о своем расследовании и засекреченных документах сталинских времен.

– Два самых ярких частных расследования, которые сейчас ведутся в отношении сталинских репрессий, связаны с "харбинским делом". Быть может, прадед Дениса Карагодина и ваш дед были знакомы или как-то связаны?

– Нет, они связаны не были. Его прадед попал под харбинскую операцию, но в Харбине не был никогда. Мой дедушка и люди, которыми я занимаюсь, были в Харбине, работали на КВЖД. Так что они не пересекались.

– Ваше расследование похоже на то, что делает Денис?

– Денис расследует репрессии в отношении своего родственника и тех, кто проходил с ним по одному делу. А я занимаюсь исследованием всей харбинской операции, всех ее жертв. Хотя начинал я с изучения дела дедушки, потом стал заниматься его товарищами по Харбину, его друзьями, друзьями семьи, а потом уже вышел на всю харбинскую операцию. Я изучаю их архивные уголовные дела и все документы, на основании которых харбинцы были осуждены.

– Судьба вашего деда нетипична. В основном, харбинцев хватали в самый пик Большого террора в 1937–38 годах, а его арестовали в 1941-м.

– Да, это одна из непонятностей этого дела. Хотя есть определенные объяснения. Дедушка в воспоминаниях упоминает, что его вызывали и допрашивали то ли в 1937-м, то ли в 1938 году, но инкриминировано ему тогда ничего не было, арестовали только в 1941-м. Притом из бывших харбинцев в апреле 1941-го был арестован дедушка, а в марте 1941-го некто Владимиров, он же Власов (эту фамилию он носил в Харбине) – сотрудник иностранного отдела НКВД, и в июле уже расстрелян. Это две последние жертвы из харбинцев помимо тех, кто пострадал уже после войны: 1945, 1947, 1949 годы.

– После войны тоже были аресты по этому делу?

– Когда война закончилась и наши войска были в Китае, арестовывали тоже очень многих, но там уже не было столько расстрелов, а были сроки.

– Давайте расскажем о харбинском деле и о том, что вам удалось в ходе вашего расследования выяснить.

– В конце XIX – начале XX веков была построена Китайская восточная железная дорога, ею Россия владела по договору на 80 лет. Центром дороги, где находилось управление КВЖД, был город Харбин. В Маньчжурии в 30-х годах была большая советская колония из рабочих и служащих КВЖД и было большое количество эмигрантов из России, которые бежали после революции. Советскому Союзу стало сложно содержать КВЖД в силу как экономических, так и внешнеполитических причин, потому что были постоянные конфликты с Японией. В 1933–34 годах было принято решение о продаже дороги. Переговоры завершились в марте 1935 года подписанием соглашения, дорогу продали. Для эвакуации бывших сотрудников КВЖД была образована правительственная комиссия, составлены списки возвращающихся. По данным, которые есть в приказе Комиссариата путей сообщения о завершении эвакуации, значится, что было эвакуировано 5943 бывших сотрудников КВЖД, вместе с семьями это 20160 человек. Еще оттуда выезжали не сотрудники КВЖД, а люди, которые имели или получили советское гражданство и работали на других предприятиях, в частном секторе. Их эвакуацией занимались профсоюзы. Количество эвакуированных неизвестно, но наверное, в районе 1000–1500 человек. Когда возвращались в Советский Союз, были торжественные встречи, были митинги, встречали как героев. Но после завершения эвакуации харбинцев потихоньку начали притеснять. В газетах стали появляться статьи о японском шпионаже. 19 сентября 1937 года политбюро рассмотрело вопрос НКВД, который заключался в утверждении приказа НКВД номер 00593 и закрытого письма к этому приказу. Приказ начинался с того, что установлены 25 тысяч бывших харбинцев. Далее перечислялись категории людей, где они работали, как их арестовывать, к каким срокам приговаривать. А в закрытом письме приводились конкретные примеры так называемого шпионажа, конкретные фамилии людей и их якобы злодеяния. Приказ рассекречен, а закрытое письмо до сих пор остается в России на секретном хранении.

Попытки в судебном порядке рассекретить это письмо ни к чему не привели. И Московский городской суд, и Верховный суд России сочли, что оно засекречено правомерно. Но судебное разбирательство дало и положительный результат – на мои посты в "Живом журнале" откликнулся архив Службы безопасности Украины, выложивший это письмо в открытый доступ. Оно было рассекречено в Украине еще в 2011 году. В приказе было указано, что осуждение проходит так называемой двойкой – это комиссия НКВД, состоящая из Ежова и Вышинского. Основную массу протоколов подписывали Ежов и Вышинский, иногда подписывали их заместители Фриновский и Рогинский. Документы харбинской операции хранятся в архиве Управления ФСБ России по Омской области. С ними удалось ознакомиться. Это 570 действительных протоколов, порядка 4–4,5 тысяч листов документов и альбомные справки, около 40 тысяч листов. Альбомная справка – это такой лист альбомного формата, где написаны установочные данные человека и вменяемые ему преступления. Эти альбомные справки составлялись региональными управлениями НКВД, и на них проставлялся предлагаемый приговор: 1-я или 2-я категория, то есть расстрел или лагерный срок. На основании этих справок печатался протокол, который потом и утверждался "двойкой". По протоколам, которые хранятся в омском управлении ФСБ, было рассмотрено 32728 дел, 21099 человек были расстреляны, 10150 человек получили различные сроки заключения, в основном это 10 лет (были и 8). Какое-то количество дел было направлено на рассмотрение Военной коллегии Верховного суда или военных трибуналов и на доследование. Это данные, которые взяты из протоколов. В статистических отчетах НКВД, которые хранятся в Центральном архиве ФСБ, цифры несколько иные: Рассмотрено 34511 дел, приговорено к высшей мере наказания 22924 человека… Откуда взялись эти цифры, пока установить не удалось. Но на этом операция не закончилась. К 1 августа 1938 года в НКВД скопилось в общей сложности более 100 тысяч законченных дел по всем массовым операциям – польской, немецкой, греческой и харбинской, – которые были закончены, но не рассмотрены двойками.

​

Тогда был издан приказ №00606, что законченные до 1 августа, но не рассмотренные дела передаются на рассмотрение особых троек. Особая тройка состояла из руководителя НКВД соответствующего регионального управления, первого секретаря республиканского, краевого, областного комитета партии большевиков и соответствующего прокурора. Какое-то количество дел тоже было рассмотрено этими особыми тройками, и здесь тоже есть разночтения, потому что по разным отчетам НКВД эти цифры разнятся. По харбинской операции всего было рассмотрено особыми тройками около 8 тысяч дел, хотя в других отчетах цифра несколько иная. Протоколов особых троек пока найти не удалось, они разбросаны по региональным архивам ФСБ. Очень важно найти всё: и протоколы особых троек, потому что там указаны все фамилии, и очень важно найти альбомные справки, которые по 00593 приказу составлялись. Потому что тогда будет понятен и известен каждый человек, который был репрессирован по харбинской операции. Мы знаем по Книгам памяти и базам данных порядка 80–85% расстрелянных, а об осужденных к различным срокам заключения картина совершенно иная: мы знаем 20–25% осужденных… Неизвестными остались примерно 9 тысяч человек.

– Теперь благодаря архиву СБУ вы прочитали закрытое письмо. Понятна ли вам логика людей, которые решили его засекретить в России? Что там опасного?

– Нет, абсолютно непонятна. В 1993 году был указ президента о том, что рассекречиванию подлежат все документы, являющиеся основанием для массовых репрессий. Эксперты ФСБ считают, что письмо не является основанием для массовых репрессий, суд с этим соглашается, хотя письмо заканчивается словами: "Настоящее закрытое письмо используйте при проведении операции в соответствии с приказом 00593". Это прямое указание, что это письмо является основанием для репрессий. ФСБ ссылается на то, что письмо содержит сведения о методах работы органов советской разведки. Но там присутствуют только методы вербовки, работы, переброски агентов японской разведки. Получается, что наша ФСБ теперь пытается сохранить в секрете от общественности методы работы японской разведки. Еще очень показательно: в ходе этих судебных разбирательств выяснилось, что большой массив документов органов безопасности с 1917 по 1991 год оставлен на секретном хранении еще на 30 лет. Такое решение было принято межведомственной комиссией по защите государственной тайны в 2014 году, так что прибавляйте 30 лет, и мы узнаем дату… следующего продления секретности.

– Какие еще документы остаются засекреченными?

– Для понимания механизмов всех массовых операций, в том числе и харбинской, очень важно, как проводились следствия, допросы, как составлялись протоколы, кто какие указания давал, как фальсифицировались эти дела. Указания на эти данные имеются в архивных уголовных делах осужденных и нереабилитированных бывших сотрудников НКВД. Эти документы для исследователей недоступны. Я пытался получить доступ к таким делам, хранящимся как в Центральном архиве ФСБ, так и в архиве Управления ФСБ по Москве и Московской области, но получил отказ. Суды тоже поддержали позицию ФСБ, сославшись и на то, что "конституция России защищает честное имя человека". На вопрос, какое честное имя может быть у человека, который признан государственным преступником, не реабилитирован, ответа не последовало. Так что к этим документам доступ закрыт. Почему-то закрыли доступ в Московском управлении ФСБ к протоколам особых троек и вообще к протоколам троек конца 1938 года. Мне отказали в ознакомлении с этими документами, мотивы надуманные. Суд состоялся в начале месяца, будем готовить апелляцию.

– Юрист, представлявший интересы ФСБ на судебном процессе, считает, что вы оклеветали их, назвав палачами.

– Да, их позиция такая, что если я называю их палачами, то это извращает историю страны. А кто же они, как не палачи, если они осуждены как преступники и в подавляющем большинстве не реабилитированы? Хотя с реабилитацией тоже есть очень много вопросов. Потому что протоколы особых двоек подписывал Вышинский и его заместитель Рогинский. Протоколы особого совещания, а это сотни тысяч человек, подписывал зампрокурора СССР Леплевский. Вышинского вообще к ответственности не привлекли, Рогинский и Леплевский были репрессированы, но впоследствии реабилитированы. И вообще, прокуроры и судьи, если и были осуждены, то впоследствии все были реабилитированы. Очень показательный пример содержится в деле моего дедушки. Его судила Военная коллегия Верховного суда СССР, членом этой Военной коллегии, судившей тогда дедушку, был некто Чепцов, военюрист первого ранга. Это июль 1941 года. В 1955 году справку о реабилитации подписывает председатель Военной коллегии Верховного суда, генерал лейтенант юстиции – Чепцов. Он же осудил, он же и справку подписал о реабилитации.

– Доступ к делу вашего деда вы получили без ограничений?

– Да. Доступ к делам реабилитированных лиц в Центральном архиве ФСБ России и в других архивах ФСБ, по делам, которые закончены, если брать на сегодняшний день, до 1942 года, по которым прошло 75 лет со времени создания, доступ в соответствии с законодательством свободен. В 99% случаев законодательство выполняется.

– Но там закрыты имена доносчиков?

– Не всегда. Бывают закрытые листы, но это самодеятельность местных нынешних чекистов, которые могут в одном документе что-то закрыть, а через две страницы все это есть. Я бы не стал говорить, что было очень большое количество доносов. Я ознакомился более с чем полусотней дел харбинцев, доносов очень мало. Нельзя считать доносом, например, допрос какого-то соседа. Донос – это когда человек по собственной инициативе что-то написал. Такой донос имеется в деле моего дедушки, мне с ним дали ознакомиться. Соседка по квартире, малограмотная женщина, в то время, когда проходил в квартире обыск, написала донос. Донос отпечатан на пишущей машинке практически без ошибок. Сотрудник НКВД сел с ней рядышком и все это оформил…

– Денис Карагодин хочет найти имена абсолютно всех сотрудников НКВД, которые причастны к аресту и убийству его деда, вплоть до машинистки и водителя черного воронка. Вы бы тоже этого хотели?

– Нет. Это нереально сделать в современных условиях. Доступа к личных делам сотрудников НКВД нет. А с другой стороны, мы прекрасно знаем имена убийц – это Сталин и все политбюро, Верховный совет, которые принимали эти законы, это весь состав Военной коллегии Верховного суда, это прокуроры практически всех областей, это секретари ЦК союзных республик, автономных республик, краев, областей. Все палачи известны, только они не осуждены. Это вся Коммунистическая партия, это все советское правительство. Когда шли массовые операции, у сотрудников НКВД не хватало сил, не хватало людей, чтобы заниматься этими делами. Привлекались и пожарные, которые входили в систему наркомата внутренних дел, привлекались даже машинистки ЗАГСов – для печатания протоколов. Было охвачено огромное количество людей.

– Они тоже виновны.

– Виновны. Вся проблема в том, что государство внятно не назвало виновных. Вот открыли памятник жертвам массовых репрессий: памятник всем и в то же время никому конкретно. Архивы закрыты. Я пытаюсь создать базу данных жертв массовых репрессий по Харбину, для этого мне надо иметь копии порядка 40–45 тысяч листов документов. Эти документы находятся в основном в архиве омского управления ФСБ. Фотографировать там нельзя, копии не делают, пробить эту стену невозможно. Памятник открыли, а многие документы и дела нереабилитированных чекистов закрыты до сих пор. Лучшим памятником было бы открытие архивов. Потому что в архивах ФСБ хранится огромное количество документов: даже сложно представить, какие документы там есть. Рассекреченные документы не имеют общедоступных описей. По закону об архивном деле, по всем инструкциям, подзаконным актам эти документы должны поступить на открытое хранение. Этого нет. Второе: открывая памятник, президент говорил о жертвах, но ни слова не сказал о палачах. Он ни слова не сказал, что система власти довела до этого, о том, что повинен в этом Сталин, все политбюро и так далее. Надежда у них на то, что памятник открыли и тему закрыли, но тема эта не закрыта, она будет открыта до тех пор, пока не будут открыты все архивы ФСБ.

Мобильное приложение Радио Свобода.

Подпишитесь!

Еще не поздно

– Я говорил не так давно с Андреем Когутом, главой архива СБУ, которая вам помогла найти это закрытое письмо, и он сказал, что после революции 2014 года в Украине сложилась идеальная ситуация с архивами советских спецслужб: они открыли абсолютно всё, и любой гражданин может посмотреть любое дело, даже если не имеет никакого к нему отношения. Это правильный подход?

– Это абсолютно верный подход. Предыдущий директор архива высылал мне копии многих документов, и с Андреем Когутом я знаком, мы несколько раз встречались, я работал в архиве СБУ, привез оттуда более трех тысяч снимков. Да, там документы все открыты. Но, к сожалению, там нет множества документов, которые хранятся в Центральном архиве ФСБ.

– Ваше расследование началось с того, что вы прочитали воспоминания вашего деда?

– Я дедушку застал после того, как он вернулся из лагеря. Были две тетради воспоминаний. Я читал еще при советской власти. Когда мне исполнилось 60 лет, мне опять попались на глаза эти воспоминания, я их прочитал и запросил в Центральном архиве ФСБ дело дедушки, мне его предоставили. Я ознакомился с делом, выписал все фамилии его сослуживцев, которые упоминались в деле, стал разыскивать их дела. Из их дел стал так же выписывать фамилии и так далее... Как цепная реакция пошла. Огромное количество людей, огромное количество дел. Я посмотрел более 500 дел, а всего в моем списке порядка 1700–1800 фамилий, чьи дела еще предстоит разыскать.

– Родственники этих людей обращаются к вам за помощью?

– Родственники именно по харбинской операции ко мне не обращались, но таких родственников я встречал. Например, когда появилось движение "Последний адрес", я подал заявку на установку памятных знаков мужу и жене, сейчас фамилии называть не стану. Через какое-то время мне из "Последнего адреса" позвонили и сказали, что родственники мужчины подали заявку тоже на установление знака. Как быть? Я говорю: конечно, снимите мою заявку, родственникам приоритет. И спрашиваю: а жена? А про жену родственники ничего не говорят. Когда на установке памятного знака мы встретились, выяснилось, что они считали, что жена повинна в аресте и расстреле мужа, что она на него донесла. Я показываю документы дела, что там нет ни одного слова недоброго о муже. Они не верят и говорят: нам говорили, что ее видели после лагеря, она освобождена. Я говорю: ну вот же есть справка о ее расстреле. Нет, этого не может быть. Вот такая семейная легенда, она меня несколько поразила.

– Когда вы решили подать в суд на ФСБ? Ведь это довольно отважное решение. Помимо нервотрепки, связанной с тяжбами, есть еще у людей, родившихся в Советском Союзе, генетический страх перед этой организацией.

– Я подал в суд в 2014 году, у меня такого страха не было, потому что я уже довольно-таки много прожил, – чего мне бояться? Пусть они боятся. Передо мной всегда был пример моего дедушки, который на допросах и в Лефортово, и в печально известной Сухановской тюрьме, при всех тяготах и лишениях, не признал себя виновным, не признался в том, чего он не совершал. Почему я должен бояться? Я всё же его внук.

– Его избивали, пытали?

– Избивали на последнем допросе в Лефортовской тюрьме. А так, судя по его воспоминаниям, следователь, который вел его дело, Качнов, с ним обходился довольно либерально, единственное, что он не давал ему спать; правда, и сам не спал, особенно в Сухановской тюрьме, когда были массовые ночные допросы. Но физических мер воздействия до последнего допроса, на котором этот следователь не присутствовал, к дедушке не применяли.

– Это было перед самым началом войны?

– Войну он встретил в Сухановской тюрьме. Это особая режимная тюрьма НКВД, тюрьма Берии, он там имел свой кабинет. Находилась она в Свято-Екатерининском монастыре, который сейчас восстановлен, там есть небольшой музей, который охватывает и время, когда там была тюрьма НКВД. Так вот, дедушка о начале войны пишет так, что когда он вернулся с допроса, его сосед по камере спрашивает: "Ты ничего не знаешь? Война началась, только не знаю с кем, то ли с Германией, то ли с Англией". Через несколько дней после начала войны тюрьмы стали раскассировать, заключенных стали быстро осуждать, дедушку перевели в Лефортово, там состоялся последний допрос с избиениями, через два дня его отправили в Бутырку, где проходила Военная коллегия Верховного суда. Дедушку отправили этапом в Устьимлаг, я нашел документы этого этапа, знаю пофамильно всех людей, кто с ним был на этом этапе. По воспоминаниям дедушки и по воспоминаниям Гнедина – это сын Парвуса, – известно, что их вывозили из Москвы в ту ночь, когда был первый налет немецкой авиации на Москву.

– Сергей Борисович, вы уже четыре года судитесь с ФСБ. Это опасная организация. Чувствуете ли вы какое-то особое внимание к себе? Может быть, слежку? Не было ли каких-то угроз?

– Нет, ничего нет. Единственное, что эта моя настойчивость в получении документов привела к тому, что они стали более серьезно относиться к моим запросам. Раньше мне не давали копий документов из архивно-следственных дел, а теперь стали давать эти копии. Нет, никаких гонений я не испытываю.

– Наверное, у вас за эти годы накопились интересные наблюдения о логике этих людей, которые недовольны, что вы называете их палачами?

– Основное отношение работников архивов, читальных залов очень хорошее. Направил, допустим, запрос в Читу, оттуда звонят, говорят: вы знаете, такого документа нет, а может быть, вас вот это заинтересует. После судебных заседаний от представителей ФСБ можно слышать: вы же понимаете, мы же на работе. Они прекрасно понимают, что неправомерно засекречивают документы, неправомерно отказывают в доступе. Но мы имеем сейчас такую "судебную" систему, потому что законы не соблюдаются. Последнее решение Хорошевского районного суда почитайте – это просто смех. Мотивировка такая, что она не согласуется ни с одним из существующих законов. Так что сложно, но прорвемся.

– Как вы думаете, ваш дедушка одобрил бы ваше расследование, если бы был жив?

– Я думаю, что он бы сказал спасибо. Потому что я нашел неизвестные ранее документы НКВД и нашел документы осуждения его друзей и знакомых.