Московский фотограф Елена Ростунова впервые начала снимать акции протеста в 2012 году – тогда ее снимок, на котором ОМОН штурмует кафе "Жан-Жак", обошел многие СМИ. С тех пор она успела уехать из России в Англию на учебу, вернуться и стать свидетелем новой протестной волны, вызванной событиями вокруг оппозиционного политика Алексея Навального. Вечером 2 февраля, в день, когда суд изменил Навальному условный срок по делу "Ив Роше" на реальный, Ростунова поехала в центр Москвы. Ее задержали и арестовали на 12 суток, большую часть из которых она провела в бывшем центре временного содержания мигрантов в подмосковном Сахарово, как и сотни других задержанных.

В Сахарово и в спецприемнике в Мневниках, где она оказалась сначала, Елена познакомилась и подружилась с большим количеством людей, в основном молодых девушек, с которыми сидела в одних камерах. Многие из них участвовали в протестах впервые, некоторые попали за решетку случайно. "Лучшие люди России вокруг", – успела написать она для своих друзей в фейсбуке 4 февраля, когда ей удалось ненадолго получить доступ к телефону. После выхода на свободу Елена Ростунова стала приглашать этих лучших людей на съемки, и из этих снимков родился проект с рабочим названием "Сокамерники".

Елена Ростунова рассказывает о себе: "Я фотограф, закончила магистратуру по фэшн-фотографии в Лондоне в 2014 году. Изначально я инженер-физик. Я портретный фотограф, но с 2012 года я снимаю протесты в качестве гражданского журналиста. Мне это интересно, я хожу снимать не "винтилово", а людей, которые выходят: мне интересны их лица, как они одеваются, как это все меняется на протяжении времени. Сейчас протест сильно помолодел. У нас был 2012 год, все были такие окрыленные, а потом все пошло на спад, и в 2014 году я поехала учиться в Лондон, несколько разочарованная во всем. Через два года вернулась, и в какой-то момент все опять вспыхнуло, а я снова начала ходить и снимать. Сейчас очень интересный для меня момент – потому что пришла абсолютно новая прослойка, выросло очередное, совершенно бесстрашное поколение".

"Вечером 2 февраля я не собиралась никуда идти, было понятно, что будут брать всех. Я даже камеру дома оставила из-за этого ощущения, и еще потому, что в темноте снимать бессмысленно. Но я подумала, что надо все-таки съездить. Во-первых, у меня очень меркантильная мысль – посмотреть, потому что это же история, которая происходит у тебя на глазах. Во-вторых, все-таки я тетенька в возрасте, и иногда я кого-нибудь там или спасаю, или прошу не кидаться камнями, или еще что-нибудь. Взрослые люди, с моей точки зрения, в протесте очень нужны именно как стабилизирующий фактор, поэтому я стараюсь ходить на такие выступления. Получилось 30 минут прогулки и 12 суток".

"Сначала я попала в Мневники. У нас был хаос, потому что все московские приемники оказались переполнены. Там была совершенно чудесная компания. Девочка 19 лет, которую взяли совершенно случайно, она с детдомовской историей, пришла на встречу с другой девочкой на два часа раньше 23 января на Пушкинскую площадь. Она даже не знала, кто такой Навальный. Все были молодые и прекрасные, я на нас всех со стороны посмотрела и подумала, что это прямо отличная история – совершенно случайно оказавшиеся вместе люди, которые какое-то время должны провести вместе. В Мневниках был очень красивый свет, и я подумала, что, когда мы выйдем, надо нас всех запечатлеть".

"Через четыре дня нас перевели в Сахарово. История со спецприемниками – это отдельная тема. Мой проект именно про людей, которые волею случая оказываются вместе и начинают дружить. Это даже не про политику. Когда я в фейсбуке первый раз выложила фотографии этих молодых девочек, реакция меня очень удивила. Люди реально не представляли, кто там сидит, кого туда забирают. Людям кажется, что это какие-то прожженные революционеры, а тут они стали писать: "Ой, это же дети, ой, какие молодые девочки, хорошенькие, а их-то за что?" Для меня это было удивительно. Собственно говоря, это проект про то, что в жернова системы попадают абсолютно разные люди".

"В Сахарово нас выводили гулять поэтажно. То есть с этажа выводят сначала девочек, потом мальчиков. И вот нас вечером выводят, а навстречу идет толпа девочек, человек по 50 сразу выводили. Если в Мневниках нас было всего четверо в камере, то тут ты на всех смотришь и думаешь: это реально рейв. И они еще такие все веселые. Думаешь: все, их надо снимать. В Сахарово я успела посидеть в трех камерах, после освобождения у нас была вечеринка, там я тоже познакомилась с людьми. Ты знакомишься, потом пишешь в соцсетях: "Ребята, я хочу снимать", и приходят разные люди. Пока, правда, половина только пришла, половина еще только собирается.

Человек, который на воле, не очень понимает, как это все устроено. Я бы не стала демонизировать, спецприемник – это не страшно. Другой вопрос, что ты все время сидишь в замкнутом пространстве и не можешь выйти. Забавные отношения в какой-то момент устанавливались с конвойными. Это постоянное общение, когда ты стучишь в дверь, тебе открывают либо смотровое окно, либо кормушку и спрашивают: "Что надо?" – и дальше ты можешь уговорить дать тебе кипяток или сводить в душ. Это целая история, я ничего этого не знала. Пару раз я передавала шампунь Ане Велликок, мне разрешили прямо со своим шампунем сходить к ней в камеру. Эти отношения немного напоминали какой-то пионерлагерь или санаторий закрытого типа, и можно было договориться. Я так полагаю, у девочек было проще, у мальчиков все было существенно серьезнее".

"Когда я попала в первую камеру в Сахарово, у нас одна девочка была мультипликатор, вторая дизайнер, третья менеджер "Макдака" и по совместительству студентка, ну и я. Книги в камерах, которые передавали: "Улисс", Рильке, Ремарк, в одной камере у нас читали "Властелина колец". Ты заходишь и сразу понимаешь, что люди разговаривают с тобой на одном языке. Это было приятно. Причем в Мневниках Настя Кадетова из ФБК отдала мне своего "Монте-Кристо", и я его взяла в Сахарово. А в Сахарово я прихожу с этой книжкой, и мне девочки в камере говорят: "Ой, а нам ее не разрешили передать". Могли передать книги с какими-нибудь революционными названиями, но не передать что-то такое безобидное".

"Последняя команда, которая приходила у меня сниматься – там был электрик, казах из Ташкента. Был мальчик, который приехал из Волгограда, чтобы поднять тут денег, чтобы открыть в Волгограде тату-салон, он тату-мастер. Доктор-реаниматолог туберкулезной больницы. Бармен в фитнес-клубе. В другой команде ко мне приходили на съемку владелец салона красоты, строитель и айтишник. Вот такой разброс публики".

"Говорили ли мы о политике? Ну, это понятное дело. Еще было было интересно, кого как взяли. Это первое – ты приходишь в камеру и спрашиваешь: сколько суток, какого числа взяли? И дальше спрашиваешь: где и как это случилось? Это обязательно. Когда эти темы обсудили, начинаются рассказы про свою жизнь, это бесконечная история. А во-вторых, камере приходилось периодически объединяться, чтобы решить какие-то бытовые проблемы. Когда всей камерой долбишься в дверь, а конвой отвечает: позже, позже, позже… И вот вы вчетвером стоите и долбитесь, и что-нибудь выкрикиваете, это тоже вполне себе энергозатратная штука, решение одной проблемы может занять полдня.

Я сидела с кучей девочек, у которых проблемы с родителями. Одна девушка из моей камеры все время откладывала разговор с мамой на потом, чтобы у нее было только 2 минуты, когда всем давали по 15. Она не хотела услышать нотацию. Она звонила друзьям, научному руководителю, а маме – ровно 2 минуты. На самом деле, очень у многих, как минимум у половины из тех, с кем я общалась, родители были категорически против того, чтобы дети выходили [на акции]. Они используют все эти стандартные фразы: "Тебе что, делать нечего, одеваться не во что, ты чем вообще занимаешься?" Эту девушку мама, например, из фейсбука выкинула, потому что мама сейчас ищет работу и говорит: "Из-за тебя я просто не найду работу, ты меня подставила".

"Как фэшн-фотограф я могу сказать: я жила в Лондоне, снимала стрит-фэшн в большом количестве и очень долго была уверена, что в Москве такого вообще не найти. Но Москва очень сильно поменялась в последнее время. Москва стала очень модной. Ты приходишь на протесты, видишь огромную кучу хорошо одетых людей, они бросаются в глаза. Уровень жизни все-таки чуть вырос, к тому же куча молодых людей успела поучиться где-то за границей и вернуться. Москва сейчас с точки зрения моды очень сильно выпрыгнула вперед, стремительно. И естественно, на протестах это не может не отразиться".

"После того, как меня задержали, моя дочь, увидев меня в автозаке между судом и Мневниками, когда она была вся в слезах, пришла к врачу рассказывать про свои эмоции, а врач ей говорит: "Знаешь, а вот мне 36 лет, у меня вся жизнь устаканена, у меня отличный доход, у меня отличная клиентура. Я не хочу ничего менять. Мне эти люди, которые выходят, вообще непонятны. Более того, они мне опасны". На что моя дочь мне сказала: "Я ей не стала говорить, но ведь мне жить в этой стране, я хочу здесь жить, а у меня ничего не устаканено, и я хочу жить в нормальной стране". Ребенок у меня одет вполне себе модно, у ее родителей есть деньги. Это новое поколение, которому отказывают в мозгах, состоит из разных людей, но они четко знают, что если есть несправедливость – а у них очень хорошо развито чувство справедливости, – с этим надо что-то делать. Я не знаю, откуда это, но разговаривала с очень многими молодыми людьми, и очень многие говорят о несправедливости".

"Выставку из этого я точно не буду делать. На самом деле, изначально я просто хотела для себя зафиксировать этот момент. Мне важен сам процесс, а какой будет результат – я пока не знаю. Даже если это ни во что не выльется прямо сейчас. По большому счету, рано или поздно это станет просто моментом в истории".