Вечером 25 сентября 1919 года в Московском комитете РКП(б), располагавшемся в особняке в Леонтьевском переулке, произошел мощный взрыв. Бомбу кинули в зал заседаний на втором этаже, в разгар совещания, на котором было около 150 человек.
"Я был на заседании актива, – описывал это событие очевидец, комендант Кремля Павел Мальков. – Когда Покровский закончил доклад и актив перешел к очередным делам, мне пришлось уйти. Надо было возвращаться в Кремль, сегодня же решить ряд срочных вопросов". Правда, по своим срочным делам Мальков не уехал: усевшись в свой "Паккард", какое-то время выжидал. По его версии, шофер долго не мог завести машину и "принялся ожесточенно крутить заводную рукоятку". Мальков "собрался было выйти из машины и помочь шоферу (крутить ручку? – В. В.), как вдруг блеснула ослепительная вспышка и вечернюю тишину рванул оглушительный грохот. […] В сгустившемся внезапно мраке передо мной высилась страшная, изуродованная стена, зиявшая пустыми глазницами выбитых окон. […] Вход засыпало, ничего в темноте нельзя было разобрать. Тогда я бросился к машине. Шофер, дрожа, сидел за рулем. Мотор работал. Когда он его завел, ума не приложу. Я велел ему мчаться в Моссовет – ведь рядом! – позвонить в ЧК Дзержинскому, в Кремль, вызвать пожарных и скорее возвращаться назад. […] Я торопился, медлить было нельзя. Кто знает, не скрываются ли в густевшей толпе преступники, совершившие злодеяние, не готовят ли они новый удар, стремясь добить тех, кто чудом уцелел в полуразрушенном здании Московского комитета?"
Тут же объявились и "спасатели": "В этот момент в конце переулка замаячили фары стремительно мчавшейся машины, второй, третьей... Оглушительно рявкнул сигнал, заскрежетали тормоза. Из первой машины выскочил председатель МЧК Манцев (заместитель председателя МЧК, фактический её руководитель. – В. В.), за ним еще люди, еще". Конечно, тут уже и Дзержинский: "Я и не заметил в горячке, когда приехал Феликс Эдмундович, всего вернее одним из первых, когда я вместе с другими разгребал развалины". Дальнейший рассказ Малькова носит уже более детальный характер. "Сразу по прибытии на место Феликс Эдмундович возглавил работы по спасению жертв катастрофы и одновременно начал расследование обстоятельств злодейского преступления. В сопровождении группы чекистов он тщательно обследовал садик, прилегавший к зданию МК со стороны Большого Чернышевского переулка, осмотрел все вокруг".
Здание в Леонтьевском переулке хорошо охранялось, но, если верить официальной версии, злоумышленники просочились сквозь все охранные посты. "Преступники, как видно, хорошо знали обстановку. Они проникли в сад через небольшую калитку, которая обычно была заперта […], – изложил каноническую версию Павел Мальков. – Очутившись в саду, террористы метнули бомбу именно в то окно, против которого сидело больше всего народу, и поспешно скрылись. Бомбу они изготовили сами, начинив ее взрывчаткой страшной разрушительной силы". Злоумышленники проникли во внутренний дворик-сад именно через ту калитку, которую не заперли, возле которой и поста не выставили. Запалив зажигалкой бикфордов шнур (по иной версии, приведя в действие химический или механический взрыватель с замедлением), злоумышленники с необычайной легкостью забрались на балкон, затащив туда огромную деревянную коробку с полутора пудами (свыше 24 кг) динамита, смешанного ещё с чем-то, и закинули её в окно второго этажа. Девять участников совещания погибли на месте, 58 человек получили ранения и трое из них вскоре умерли от ран. Остальные не пострадали, что удивительно: при таком количестве мощной взрывчатки последствия взрыва в замкнутом помещении должны были быть куда более катастрофическими. Но среди убитых – секретарь МК РКП (б) Владимир Загорский, фрагменты его тела откопали лишь к утру.
Расстрельная ночь
Раненых и погибших ещё вытаскивали, а Дзержинский уже отдал приказ: немедленно расстрелять представителей старого режима, содержащихся в тюрьмах Москвы. В выпущенном в Берлине в 1922 году сборнике "Че-Ка. Материалы по деятельности чрезвычайных комиссий" приведены красноречивые воспоминания о событиях в Бутырской тюрьме бывшего заключенного Надеждина. Весь август и сентябрь 1919 года там шли массовые расстрелы, "а раскрытые заговоры все росли и росли в числе, тюрьма заполнялась кадетами, профессорами, артистами, цветом Московской науки и интеллигенции. На место расстрелянных подвозили все новых и новых контрреволюционеров. […] И вот в этой-то сгущенной до невозможности атмосфере глухо раздалось эхо от взрыва в Леонтьевском переулке. […] Был тихий вечер, – пишет мемуарист, – тюрьма жила, сосредоточенно притаившись, как всегда по вечерам. Раздался какой-то взрыв, большинство не придало этому значения, некоторые все же насторожились, чересчур необычно знаком был гул. Не прошло и полчаса, как раздалась бешеная команда по коридорам: "запирай все двери, никого никуда не выпускай!" Щелканье затворов, полные коридоры вооруженных солдат, через окно видно, как во двор втягивают пулеметы. […] Началась расправа и расправа жестокая, в ту же ночь". По словам Надеждина, "прямо с места взрыва приехал в М. Ч. К. бледный, как полотно, и взволнованный Дзержинский и отдал приказ: расстреливать по спискам всех кадет, жандармов, представителей старого режима и разных там князей и графов, находящихся во всех местах заключения Москвы, во всех тюрьмах и лагерях. Так, одним словесным распоряжением одного человека, обрекались на немедленную смерть многие тысячи людей. Точно установить, сколько успели за ночь и следующий день перестрелять, конечно, невозможно, но число убитых должно исчисляться по самому скромному расчету – сотнями".
Историк Сергей Войтиков приводит выявленный им в фондах РГАСПИ документ – записку, которую Ленин тут же написал секретарю и члену ЦК, члену Политбюро и Оргбюро Николаю Крестинскому: "Тайно подготовить террор – необходимо, и [притом] срочно. А во вторник [30 сентября] решим: через СНК оформить или иначе". "Однако, – пишет историк, – вождь быстро передумал, вместо того чтобы взять инициативу на себя, он решил по традиции переложить всю ответственность на товарищей по ЦК партии". И вот утром 26 сентября 1919 года состоялся Пленум ЦК РКП(б), первым же пунктом заслушавший вопрос "о красном терроре и лозунги для пятничных митингов". "По старой партийной традиции В. И. Ленин, – сообщает Войтиков, – предоставил инициировать весьма опасное политическое решение другому – в данном случае Ф. Э. Дзержинскому. Однако последний, прекрасно зная привычки вождя, ограничился в своем выступлении на заседании ЦК осторожным предложением: "Не объявляя официального массового террора", поручить ВЧК провести его "фактически".
Так, похоже, и сделали. Из Бутырок, вспоминал Надеждин, "часов в 12 была выведена первая партия и отвезена прямо в Петровский парк, где и расстреляна; подвалы Ч. К., где обыкновенно расстреливают, были по-видимому заняты своей "работой" и для бутырцев не хватало места. […] Потом пошли расстрелы пачками и тут пригодились списки, заготовленные агентами Ляхина (предыдущий комендант Бутырской тюрьмы. – В. В.) в сравнительно спокойное время. Чека потребовала от администрации списков по той же данной Дзержинским магической формуле: аристократы, буржуи, министры".
"Анархо-деникинцы" на заказ
В свои речах и газетных статьях большевистские вожди тогда неистово призывали истреблять "кадетских агентов", кадетскую интеллигенцию, всех баронов и князей, бывших домовладельцев и прочих "эксплуататоров разных рангов", и в других городах тоже прошла волна массовых расстрелов. Но спустя несколько недель концепция неожиданно поменялась, "вдруг" выяснилось, что всё это досадное недоразумение: ни "белогвардейцы", ни "кадетские Иудушки", ни даже князья с баронами и монархисты с домовладельцами никакого отношения к взрыву не имели. И в "Правде" появилась статья, поведавшая, что диверсию сотворили …"анархо-деникинцы". Позже организаторами взрыва официально были названы уже только анархисты – некая группа "анархисты подполья", сотворившая это вместе с левыми эсерами. Симбиоз анархистов и левых эсеров – тоже, мягко скажем, вещь чудная, но уже хотя бы не столь откровенно нелепая, как "анархо-деникинцы".
Сидевший тогда в Бутырке капитан-артиллерист Клементьев в своей книге "В большевистской Москве" утверждал, что уже к вечеру следующего дня по коридорам и камерам Бутырки гулял слух, что "это покушение было произведено анархистами и левыми эсерами. Поговаривают об участии черепановской группы левых эсеров". (Донат Черепанов – член ЦК Партии левых социалистов-революционеров (ПЛСР), лидер "левого крыла" левых эсеров.) По словам Клементьева, сидевшие в Бутырке "черепановцы" "заволновались, когда узнали, что покушение в Леонтьевском переулке – дело рук Черепанова. Однако никого из них чекисты не трогали, не вызывали, не допрашивали, и они успокоились". Иными словами, не прошло и суток после взрыва, а чекисты уже знают, чьих это рук дело. Эта информированность заставляет предположить наличие чекистского осведомителя у бомбистов. Которых при этом не трогают… Как вспоминал уже Надеждин, газеты ещё долго публиковали настойчивое утверждение властей, "что это сделали вовсе не "анархисты подполья", а белогвардейцы, подделываясь под анархистов, пытались нанести удар в спину и т. д.".
Но чекисты быстро во всем разобрались. Как писал Павел Мальков, "бывший особняк графини Уваровой, где помещался в 1919 году Московский комитет большевиков, ранее, в 1918 году, занимали ЦК и МК левых эсеров. Кто же, как не они, мог в совершенстве знать дом? Не среди ли левых эсеров следовало искать преступников? Так и поступила ЧК". Потому "вскоре было установлено, что одним из организаторов взрыва в Леонтьевском переулке является бывший член ЦК левых эсеров, активный участник левоэсеровского мятежа Донат Черепанов".
Согласно иной вариации казенной версии, чекисты вышли на бомбистов совершенно случайно, хотя очень своевременно. 2 октября 1919 года, утверждал Манцев, в вагоне поезда Москва – Брянск "красноармейцы и рабочие разговаривали о взрыве в Леонтьевском переулке и высказывали свое возмущение действиями белогвардейцев". Но тут, мол, в разговор вмешалась женщина, заявившая, что взрыв, возможно, совершили "не белогвардейцы, а настоящие революционеры и защитники народа". Её сдали в транспортную ЧК. К взрыву она отношения не имела, но оказалась анархисткой, при ней обнаружилось письмо лидера анархистской организации "Набат" Барона, в котором тот – еще одна случайность – делился с единомышленником слухами, что взрыв, мол, учинила боевая группа "анархистов подполья".
После этого началось: на квартиры и явки анархистов высланы группы захвата и выставлены засады. При этом ключевых лиц живыми отчего-то не брали. Казимир Ковалевич, объявленный организатором взрыва, якобы отстреливался и бросил бомбу, которая не взорвалась, был застрелен. Главным бомбометателем объявили Петра Соболева – тоже посмертно: при задержании и он отстреливался, бросая бомбы, которые тоже не взрывались… Зато "наши товарищи из МЧК, – радостно извещала "Красная книга ВЧК", – счастливо отделались лишь легкими поранениями".
Официально живыми взяли лишь несколько человек, которые незамедлительно дали обширные признательные показания, написанные как под диктовку. Рассказали всё: как делали бомбу, как её несли – в открытую, с Арбата до Леонтьевского переулка… При этом внятных пояснений, зачем вообще был нужен этот теракт, не последовало. "Взрыв на Леонтьевском был […] решен внезапно, – показал Михаил Тямин, – по предложению одного левого эсера, который пришел на Арбат, 30, часа в 3 того же дня, в котором произошел взрыв". В других показаниях тот же Тямин сообщил, что "явился на Арбат один левый эсер, который сказал якобы, что вечером состоится собрание комитета РКП(б), на котором будут все видные представители партии и будут обсуждать вопрос о введении в Москве осадного положения и о борьбе с анархистами подполья. […] В тот же день вечером акт был сделан".
Согласно показаниям Барановского, он же Александр Попов (вскорости расстрелян), "взрыв был произведен по инициативе Петра Соболева, который слыхал от одного видного коммуниста […], что на заседании Московского комитета будет обсуждаться вопрос об эвакуации и сдаче Москвы, и он думал, что мы должны и сможем помешать этому. […] Я принял участие в организации взрыва только потому, что думал […], что большевики собираются сдать Москву Деникину и бежать из Москвы". Подготовки как таковой якобы и не было: "Пошли за бомбой на Арбат, дом № 30, кв. 58, где она хранилась. Взяв ее, мы пошли…". Вот так просто, взяли и пошли – не проведя ни разведки и рекогносцировки, не подготовив путей отхода – ничего вообще толком не зная? Спокойно пошли, неся огромную бомбу, по центру Москвы, переполненной патрулями. Как снаряжали бомбу, и вовсе никто ничего путного показать не смог.
Именно благодаря тому, что "Красная книга ВЧК" лепилась впопыхах и наспех, там содержится масса интереснейших деталей, нестыковок и проговорок. В показаниях некоего Александра Розанова говорится, что у боевиков были некие "листы бумаги с печатью ВЧК": террористы работали под прикрытием документов ЧК или чекисты – и есть террористы? Показал же допрашиваемый, что "Петр Соболев имел с кем-то связь в Кремле и ВЧК", а ещё какая-то "Катя, служившая в ВЧК, ходила к Павлову". Эта самая чекистка Катя и "дала мне револьвер "велодог" через Бармаш. Бармаш же передавала мне адрес, где находится общежитие человек десяти секретных сотрудников ВЧК и МЧК. Сама Катя этот адрес сообщила Соболеву. Познакомилась она с Соболевым, вероятно, через посредство Бармаш. Бармаш прекрасно знала всю организацию подпольщиков и всю ее работу, даже о взрыве, и давно могла бы разоблачить ее". Целую группу сотрудников ВЧК обрисовал допрашиваемый… Но оплошность нерадивых "редакторов" в сапогах поправили радикально: уже по напечатанию, тираж "Красной книги ВЧК" сразу конфисковали.
Зачистка по-дачному
А на подмосковную дачу в Краскове, где, как считалось, была главная база анархистов, снарядили мощную карательную экспедицию. В ночь на 5 ноября 1919 года отряд чекистов дачу оцепил, но "бывшие в ней анархисты (шесть человек), – как писали "Известия", – встретили прибывших залпами из револьверов и ручными гранатами. Ими было брошено больше десяти бомб. Перестрелка продолжалась около 2 ½ часов. Затем анархисты зажгли адскую машину и взорвали дачу. Сила взрыва была громадна, дача целиком была поднята на воздух, затем она загорелась, и почти во все время пожара (часа 4) происходили взрывы взрывчатых материалов, находившихся на даче, поэтому мер по тушению пожара принять было невозможно. На месте пожарища были обнаружены трупы, остатки типографского станка […], две невзорвавшиеся адские машины (жестяные бидоны, наполненные пироксилином), оболочки бомб, револьверы и пр. Типография и лаборатория бомб анархистов подполья были здесь уничтожены. Московский пролетариат мог спокойно праздновать Октябрьскую годовщину". Тоже интересно: всё взрывалось и полыхало, но два бидона с взрывчаткой чудесным образом остались целехонькими – нельзя же совсем без улик.
А после взрыв в Леонтьевском переулке вдруг объявили местью… махновцев – за расстрел большевиками в Харькове нескольких командиров Махно. Но для такой мести совершенно незачем было ехать в Москву. Да и где Махно, а где – Леонтьевский переулок, в котором махновцы и московские анархисты – с левыми эсерами в придачу – в едином строю мстили большевикам за преданные идеалы революции?
Всё это дело вообще полно странностей. Ведь как организованная сила московские анархисты разгромлены ещё в апреле 1918 года, а к 1919 году уцелевшие ошметки их групп насквозь были пронизаны чекистской агентурой, которая проспала столь грандиозный заговор? Опровергать официальную версию было уже некому: живые фигуранты, якобы давшие нужные чекистам показания, сразу же были расстреляны.
Последнего зачистили позже: в феврале 1920 года чекисты взяли левого эсера Доната Черепанова, объявив его главным организатором совместной с анархистами акции. Дав необходимые показания лично Дзержинскому, фигурант просто бесследно исчез – прямо в лубянской камере.
На этом странности не кончаются: в ленинской официальной биографической хронике значится запись, датированная 25 сентября 1919 года. Она гласит, что уже в тот день (или чуть позже) вождь мирового пролетариата знакомится с показаниями… Черепанова, сделав на них пометки: "в архив", "(секретно)"! То есть до ареста Черепанова ещё почти пять месяцев, а Ленин его показания уже прочёл и завизировал? Предметно представляя обстоятельства составления ленинской биохроники, твёрдо можно утверждать: никакой ошибки или опечатки там не может быть в принципе, допущенная туда фактура прошла многократную строжайшую проверку, четыре уровня согласования и допуска – вплоть до секретаря ЦК КПСС. И раз там это сказано, значит, так оно и было. Хотя можно предположить, что читал Ленин, видимо, не собственно показания, а их предварительную заготовку – ту самую версию, которую вскоре и вложили в уста Черепанова.
Стоит обратить внимание и на то, что именно чекисты зачистили всех потенциальных свидетелей – купно с подозреваемыми, проявив при этом поистине нечеловеческую оперативность в обнаружении "лежки" террористов. Но при всем этом высоком профессионализме – крайняя безрукость и безголовость – и в деле фиксации установочных данных на присутствовавших (пострадавших и уцелевших), и в анализе обстоятельств доставки самодельного взрывного устройства на место совершения теракта. Чекистская "реконструкция" обстоятельств взрыва предельно малоправдоподобна и сделана откровенно халтурно.
Друг триумвира
30 сентября московский обыватель Никита Окунев сделал в своем дневнике запись: "Похороны совершены с революционной торжественностью на Красной площади в воскресенье 28-го сентября. Калинин, Троцкий, Каменев, Зиновьев и другие выступали с речами в духе лозунгов, начертанных на знаменах Московского пролетариата, участвовавшего в похоронах: "Ваша мученическая смерть – призыв к расправе с контрреволюционерами", "Ваш вызов принимаем, да здравствует беспощадный красный террор", "Вас убили из-за угла, мы победим открыто", и т. п.". И с некоторым недоумением дописал: "Ленин почему-то на похоронах не был; по крайней мере, в газетах о нем ничего не говорится". Интересное наблюдение: действительно, а где Ленин? Более того, после 26 сентября 1919 года, – когда заседал ЦК, – не зафиксировано ни малейшего интереса Ленина к этому теракту – нигде и никогда. Что же касательно дня похорон, то, как значится в ленинской биохронике, 27–28 сентября 1919 года "Ленин проводит два дня в доме отдыха Московского губисполкома, в бывшем имении Васильевское Рузского уезда (Московская губ.); осматривает местный совхоз; интересуется историей имения, в котором бывали многие видные деятели русской культуры, зданием, построенным и оформленным крепостными мастерами". То есть в то время, как на Красной площади лили слезы над телами павших борцов, вождь мирового пролетариата блаженно нежился в самом настоящем доме отдыха, изучая историю имения. Столь недвусмысленным образом (понятным узкому кругу приближенных) глава большевиков выразил своё отношение к "товарищу Денису" (одна из дореволюционных подпольных кличек Загорского).
Надо сказать, что у Ленина имелись основания для такого отношения к Загорскому, и веские. "Товарищ Денис" – кадр из ближайшего окружения Якова Свердлова, свердловской же школы и выучки, его личная креатура на ключевом посту руководителя Московской парторганизации. Более того, сын весьма состоятельного ювелира Вольф Лубоцкий (это настоящие имя и фамилия Загорского) – друг детства Свердлова. Правда, в послереволюционных анкетах он пишется уже как сын мелкого нижегородского чиновника – это не пролетарий, но классово несколько пристойнее сына ювелира. Революционную деятельность начал вместе со Свердловым, "лучший товарищ Свердлова по нижегородскому подполью" – так про него писали позже. В 1902 году арестован, осужден на вечное поселение в Сибирь, бежал, пробрался в Женеву, примкнув к ленинской группировке. Осенью 1905 года нелегально вернулся в Россию, направлен на подпольную работу в Москву, активно участвовал в декабрьских боях 1905 года в Москве: согласно ряду источников, возглавив группу боевиков, убивал солдат и полицейских. До 1908 года один из авторитетных деятелей большевистской подпольной организации в Москве. Затем снова уход за границу, очередная нелегальная инфильтрация в Россию, провал и новый уход за рубеж. После начала Первой мировой войны интернирован как российский подданный, но после Октябрьского переворота освобожден, доставлен в Берлин, самолично поднял красный флаг над зданием бывшего российского посольства. Назначен 1-м секретарем посольства, фактически же возглавлял советскую дипмиссию, будучи одним из тех доверенных лиц, через кого большевистская верхушка тогда осуществляла тайные контакты с кайзеровским командованием. Вызван Свердловым в Москву и назначен секретарем Московского комитета РКП(б). Теперь он уже не Лубоцкий и даже не "товарищ Денис" – Загорский. "Я его чаще всего встречал у Якова Михайловича, с которым Загорский был очень дружен еще с давних времен, с мальчишеских лет", – отмечал в воспоминаниях Павел Мальков.
Когда Загорского "поставили" на Москву, Советской Россией правил диктаторский триумвират: Ленин возглавлял госаппарат – еще медленно захватываемый и медленно же налаживаемый; Свердлов прибрал к рукам центральный партийный аппарат, обеспечив себе контроль над назначенцами в партийно-советские органы и на местном уровне; Троцкий же лихорадочно создавал вооружённые силы, подчинённые только и лично ему. А Загорский – правая рука одного из диктаторов, управитель партийного аппарата большевистской столицы. Этот триумвират, как и все известные истории, обещал стать и стал конструкцией кратковременной, поскольку был вынужденным. К концу июня – началу июля 1918 года стало ясно, что троим в одной лодке не ужиться, перетягивание каната между тремя претендентами на верховную власть вступило в решающую фазу. Тогда же едва не увенчалась успехом и попытка перехвата власти, предпринятая Свердловым, – та самая пуля "от Каплан" на заводе Михельсона, как и всё то, что последовало затем. Загорский – надежнейший боец Свердлова – один из ключевых игроков в той партии – по сути, устроитель засады 30 августа 1918 года на заводе Михельсона. Именно "друг детства" Свердлова отвечал за организацию безопасности и охрану Ленина во время выступления, на котором настоял Свердлов: "Что же мы испугались всякой буржуазной сволочи? Прятаться начнём!" Но когда Ленин приехал на завод, там не только никакой охраны не оказалось – его вообще никто и встретил. Официальная версия утверждала, что он всё же выступил, согласно другой – он один в темноте пошел в цех и, не увидев ни районного начальства, ни заводской администрации, ни собравшихся на митинг рабочих, понял, что это ловушка, немедленно повернув обратно к машине… Ранее на всех публичных выступлениях Ленина в Москве охрану организовывал именно "товарищ Денис", а на сей раз отчего-то не обеспечил. Затем Загорский успел посодействовать и новой попытке перехвата власти Свердловым, запланированной на VIII съезд РКП(б) в конце марта 1919 года, который должен был стать съездом установление диктатуры Свердлова. В частности, намечено было изменить устав партии, создав новую должность – Председателя ЦК РКП(б), которую и занял бы, разумеется, Свердлов. Режиссура была отменной, подбор "правильных" делегатов шел успешно (не без активного участия аппарата Загорского), потому товарища Свердлова и пришлось срочно "заболеть испанкой". А уже потом – без спешки – стали решать и проблему "людей Яши", в их числе – Загорского: у него была слишком потенциально опасная должность, позволявшая, кстати, в острый, кризисный момент осуществить захват власти. В сентябре 1919 года момент как раз и был таковым.
Неудачный перехват
Копыта мамонтовской конницы уже стучали возле Тулы, и видная революционерка Александра Коллонтай записала в своём дневнике: "Переживаем решительную полосу: натиск империализма со всех концов, мы в кольце. Взяты Курск и Орел. Идут бои за переправу через Оку. Угроза Туле, а значит, и Москве". "Это было трудное время. Наступал Деникин, наступал как никогда. […] Партия и Советская власть напрягли, что называется, последние усилия", – спустя семь месяцев признал в своём предисловии к брошюре о взрыве в Леонтьевском переулке видный деятель большевистской партии Александр Мясников. Даже в камерах Бутырки, вспоминал Клементьев, "шепотком передавали, что тучи над Кремлем низко нависли, что надзиратели в угодливости к каэрам (контрреволюционерам. – В. В.) совсем голову потеряли. И неспроста это! Пошли серьезные слухи, будто боевой белый генерал из казаков с усиленным казачьим корпусом прорвал красный фронт под Воронежем, с маху взял Тамбов и продвигается в направлении Тулы. Ну, а от Тулы до Москвы рукой подать! Донцы – бойцы серьезные, умеют драться! Пропала советская власть!" В советских учреждениях Москвы воцарилась паника, поползли слухи, что большевики собираются бежать и на заседании Московского комитета, мол, будут решать вопрос об эвакуации и сдаче Москвы, попутно – о расстрелах… ЧК пачками стало раскрывать многочисленные заговоры, большей частью мнимые, на улицах были вывешены афиши, извещавшие о расстрелах "за шпионство для Антанты и Деникина". Георгий Соломон, один из первых невозвращенцев, служивший тогда заместителем наркома торговли и промышленности Леонида Красина, в своих воспоминаниях "Среди красных вождей" описывал, какая паника поднялась после взрыва во 2-м Доме Советов (отель "Метрополь"), где обитала масса видных партийцев: "Весь "Метрополь" был в движении и смятении. Ползли самые ужасные слухи. Передавалось, что Москва уже объята восстанием, во главе которого стоят эсеры, движущиеся с толпами восставших рабочих и красноармейцев в центр города, и пр. и пр… Воображение и фантазия разыгрались… Был даже слух, что в самом Кремле идут схватки, что многие, и в т. ч. Ленин, уже скрылись. […] Среди обитателей "Метрополя" шли, все разрастаясь, самые нелепые слухи о происходящих в городе событиях. Многие собирали […] свои вещи, чтобы в случае чего было легче бежать… Некоторые прятали свои партийные билеты и извлекали на свет Божий разные старые, времен царизма и Временного правительства, удостоверения и документы. Коммунисты начали забегать к "буржуям", которые стали поднимать головы и в душах которых закопошились надежды". Малодушие, по словам Соломона, дошло до столь чудовищно-позорных размеров, что в коридорах "Метрополя" уже "можно было видеть валяющиеся разорванные партийные билеты".
Но, как занесла тогда в свой дневник Коллонтай, собственно "в Кремле все обычно и спокойно. Уже имеется, конечно, план, куда уходить в случае чего, и все предусмотрено (выделено мной – В. В.). Но нет ни нервозности, ни паники". Важное признание.
Действительно, 5 сентября 1919 года образован Комитет обороны Москвы, во главе которого Загорский и Дзержинский. (Был еще и третий – некий Александр Бурдуков, командующий войсками Московского военного округа, фигура совсем уж номинальная, мало кому известная, вскоре и вовсе испарившаяся с политического горизонта.) Это видимая часть айсберга, была и подводная: подготовка к переходу в подполье. Во главе комитета по подполью – тоже Загорский, хотя и с приставленным к нему для надзора Дзержинским.
На тот момент партия большевиков – вовсе не единый, централизованный и отменно управляемый организм, а конгломерация: условно говоря, "местечковых" боевых групп – во главе с полевыми командирами. Гражданская война сама по себе была сопряжена с необходимостью ежедневной готовности вновь занырнуть в подполье, а то и убегать. Полагаясь при этом, прежде всего только на "своих", проверенных – исключительно на свою парторганизацию – волостную, уездную, губернскую, городского района… В этом-то и была опасность – для советских вождей, – исходившая от руководящей группы Московской организации правящей партии. Именно эта мощная группа, базирующаяся в столичном центре, располагавшая ресурсами, необходимыми связями практически во всех ведомствах и на всех уровнях, так или иначе, но явно связанная живыми личными связями и с периферийными группами однопартийцев, и с группами бывших соратников по революционной работе – в том числе и из "непролетарских партий" – могла попытаться захватить власть, воспользовавшись кризисной ситуацией. Тем паче, к формированию этой группы целенаправленно приложил усилия недавно почивший – "от испанки" – и только потому не дорвавшийся до лидерства в партии и государстве Свердлов.
Под рукой у "друга детства Яши" была и такая конкретная сила, как отряды Частей особого назначения (ЧОН) по всем районам – на август 1919 года это свыше 5000 человек, отмобилизованных, вооруженных и готовых к выступлению в любой момент. Наполнял эти отряды личным составом сам Загорский. Отряды ЧОН создавались по территориальному принципу (а не производственному, как первичные ячейки РКП) и находились в подчинении партийного руководства по этой территориальной принадлежности. Так дело обстояло в тех тыловых районах, где власть не передавалась ревкомам. В ревкомах же председательство, как правило, принадлежало именно первым секретарям соответствующих территориальных парторганизаций, они и сосредоточивали в своих руках всю полноту власти на подведомственной территории. В Москве тогда именно к тому и шло – к сосредоточению всей полноты власти в руках Загорского, и при приближении линии фронта непосредственно к Москве неизбежно возникала отнюдь не формальная коллизия, сопряженная с уточнением руководящего статуса первого секретаря МК РКП(б). Точнее, с расширением его властных полномочий или, по крайней мере, с возникновением претензий на такое расширение – то есть на увеличение объема власти.
Именно опираясь на "своих" – собственную группу, Загорский мог (и, скорее всего, действительно готовился) применить для захвата власти чисто ленинскую формально-демократическую, процедурную уловку: провести решением МК (а затем и большинством большевистской фракции Моссовета) требование немедленного создания Московского Революционного Комитета для принятия чрезвычайных мер. Отчего не предположить, что и в том особнячке собралась весьма конкретная "фокус-группа" людей – ещё из кадрового резерва усопшего Свердлова, по совместительству, на все руки гвардейцев? Неслучайные лица, неслучайное место, а уж время – и вовсе неслучайное. Ведь и московские большевики, доведенные до паники известиями о действительно жутких зверствах, творимых мамонтовцами в захватываемых ими по ходу похода городах, и огромная масса совслужащих – тем от прихода деникинцев тоже не светило ничего, кроме ближайшего фонаря, – все они истово поддержали бы тогда любого, кто твердо заявил: "Москву – не сдадим!"
"Товарищ Загорский погиб из-за того, что хотел подняться и выбросить шипевшую бомбу, – вспоминал тот день Николай Бухарин. – Его взорвало "в упор". Ему не удалось спасти других. Но он был разрезан на кровавые куски потому, что хотел помочь другим. […] Загорский был у меня за день до смерти, и я, как сейчас, помню его смеющееся лицо: "Выживем, Николай, все будет хорошо", – вот были его последние слова. […] Но старый друг не предвидел, что через день от него останутся жалкие кровавые куски…". Очень лирично! Но дальше Бухарин обмолвился, быть может, о самом важном: "Тов. Загорского не было на собрании: он пришел к самому концу (выделено мной. – В.В.). Но этот "конец" стоил ему жизни". Выходит, главное действующее лицо явилось "случайно" и под самый финал, а бомбисты "случайно" и беспрепятственно прошедшие с полуторапудовой бомбой по Москве, объявленной на военном положении и ощетинившейся штыками патрулей, – долго и терпеливо ждали прихода именно Загорского? Чтобы затем столь же "случайно" беспрепятственно уйти…
А вот действительно серьёзные люди либо вовсе не явились на это совещание – похоже, вовсе не случайно, либо весьма своевременно покинули его. Как, например, тот же комендант Кремля Павел Мальков, которому вдруг понадобилось "сегодня же решить ряд срочных вопросов". Мальков вообще во всех важных делах оказывался "вовремя", зарекомендовав себя к тому времени исполнительным, не рассуждающим, но сообразительным, умеющим услышать (и исполнить) даже то, о чем не сказано вслух, и – лично пустить в расход. Он, спешно покинув здание МК РКП (б), отчего-то затаился поблизости на безопасном расстоянии: надо было лично убедиться, что дело сделано?
Столь же своевременно покинули собрание (или оперативно были выведены?) Инесса Арманд с Александрой Коллонтай. "Пережили большую встряску со взрывом на Леонтьевском переулке, – записала в своем дневнике Коллонтай. – Совершенная случайность, что я избежала гибели. Мы с Инессой [Арманд] за полчаса до бомбы ушли из зала: спешили в ЦК, где нас ждала Надежда Константиновна [Крупская], сидели близ дверей, где взорвалась бомба, о взрыве узнали позднее". Как пишет Коллонтай, "Владимир Ильич тоже очень беспокоился: где Инесса? Звонил в отдел". Странно, в биохронике Ленина значится: "Ленин получает (в 21 час) от И. Ф. Арманд первое сообщение о взрыве в Леонтьевском переулке, в помещении МК РКП(б), произведенном анархистами, которых поддержали левые эсеры". Выходит, именно от Инессы Арманд Ленин и узнал о самом взрыве – неужто больше не от кого было? Но что он мог узнать, если Арманд вместе с Коллонтай покинули здание за полчаса до взрыва? Причем Ленин узнает всё именно в 21 час – в самый момент взрыва (или всё же за полчаса до него?) – от ничего не знающей Арманд, о которой он "очень беспокоится". Кстати, а им – Арманд с Коллонтай – зачем им было то собрание, прямо скажем, мало их касавшееся? Разве лишь для исполнения отведенной им роли приманки-обманки? Дескать, раз уж они тут, то и Ленин вот-вот обязательно появится? Вот и Мясников деликатно обмолвился, что "наиболее заинтересованные в первом вопросе и не связанные со школьной работой товарищи покинули собрание". Может, вернее сказать, что помещение вовремя покинули именно наиболее заинтересованные товарищи? А помимо заблаговременно покинувших были ещё и очень своевременно прибывшие – мгновенно материализовавшиеся на месте взрыва руководители ВЧК и МЧК: всё под контролем.
