Полина Осетинская: «Я очень плохо умею подчиняться»

Впервые она появилась на сцене в шесть лет, мгновенно породив легенды о новой восходящей звезде, "чуде", "ребенке-вундеркинде". Тогда она оказалась заложницей жестокой режиссуры своего амбициозного отца, пытавшегося сделать из нее нового гения. Ей же хотелось стать всего лишь самой собой – в жизни, любви, музыке. И это удалось. Самостоятельный, страшный прыжок "в никуда", подальше от деспотизма семьи ее, безусловно, спас. Сейчас она – уникальная, значительная величина в музыке, неизменно покоряющая своей сценической харизмой, элегантностью и огромным обаянием. С каждым шагом она отвоевывает у деспотичного мира свою независимость. С каждым жестом щедро собою с ним делится.

– У большинства твоих взрослых поклонников ранний образ пианистки Осетинской связан прежде всего с ребенком-вундеркиндом, чья профессиональная карьера началась очень рано – первые сольные выступления состоялись в шесть лет. Но ведь "вундеркиндство" – тяжелая ноша, в той или иной мере оставляющая след в сознании человека на всю дальнейшую жизнь. Как удалось преодолеть это? Да и вообще, удалось ли?

– Сейчас вся драматическая история моего вундеркиндского детства и юности уже столь далека, а сама жизнь так изменилась, что я практически успела ее позабыть. За это время выросло как минимум два поколения людей, совершенно не помнящих меня в том далеком возрасте, услышавших мою игру впервые, когда мне было двадцать пять, а им десять. Сейчас растет уже четвертое поколение тех, кто совсем не представляет того, что я – бывший вундеркинд. Зато они знают, что есть пианистка Полина Осетинская, известная своими вполне определенными профессиональными достоинствами. До известного момента жизни память детства меня страшно раздражала. Но когда вдруг сейчас невольно погружаешься в самокопание, начинаешь понимать, что оно наказуемо. Получается что-то вроде сказочки с весьма неоднозначным концом. Ну да, жила-была девочка-вундеркинд, которая в крупного музыканта так и не выросла, играет по большому счету малохудожественно и неинтересно, но ее можно уважать за сильный характер и пережитые былые страдания. Иногда "доброжелатели" сравнивают меня с теми, кто играет сейчас по всему миру, получая гонорары в 100 или 250 тысяч долларов за концерт. Я к лиге музыкантов такого уровня финансового "чёса" не принадлежу. И если десять лет назад меня это как-то заботило, то теперь понимаю, что за подобную "непричастность" плачу своей свободой, независимостью и возможностью делать то, что по-настоящему хочется. У меня было немало предложений встроиться в иную систему координат, оказаться в одной из существующих институций, грубо говоря, "под кем-то", но это мгновенно лишает индивидуальности. Например, один из моих агентов, с которым мы недавно расстались, сетовал на то, что я недостаточно откровенно одеваюсь на сцене, из-за чего меня сложно продавать на Западе, не надеваю тряпки с разрезом до пупа, как Юджа Ванг, знаменитая китайская пианистка. И это автоматически снижает мою рыночную стоимость. К счастью, я абсолютно не завишу от такого рода искушений и не буду разочарована, если моя жизнь так и закончится в моем нынешнем статусе, не дотянув до уровня мегазвезды мирового масштаба. Мне достаточно быть просто известным музыкантом, у которого немало концертов по всему миру и есть своя преданная (что для меня очень важно) армия поклонников во всех странах мира. Им я всегда признательна за тот неизменный интерес к моей работе вне зависимости от мирового рейтинга и строчки доходов.

– Для части публики самым демоническим образом твоего детства стал образ отца, подвергавшего тебя постоянно жестким физическим и моральным унижениям. Что им двигало, почему он выбрал именно эти методы воспитания?

– Это не настолько простая тема, чтобы в рамках интервью переживать ее заново. Я уже написала про это целую книгу "Прощай грусть", где очень подробно изложила все коллизии своих взаимоотношений с отцом. Если переводить ее на язык сказочной метафоры, то отчасти она укладывается в историю Карабаса Барабаса и подопытных персонажей его дурацкого цирка. У меня есть некие догадки на эту тему, но отвечать за другого человека мы, в сущности, не в праве. Понятно, что подобные вещи растут из детства – кто-то чего-то недополучил, не нашел в себе сил работать над собой. Хотя я знаю немало людей с благополучным детством, превратившихся впоследствии в законченных истериков и развивавшихся по шизоидному типу личности. На подобные вещи влияет генетика, внутренняя психическая распущенность, да мало ли что еще! По-моему, любой вменяемый человек всю жизнь старается работать над собой и своими недостатками, пытаясь улучшить собственную природу, характер, взаимоотношения с окружающим его миром, а не наоборот. Увы, жизнь зачастую доказывает обратное: люди с возрастом усугубляют дурные черты характера, перестают себя полностью контролировать, а если у них еще что-то не совсем удачно складывается, значит, все вокруг оказываются в зоне риска. Меня больше беспокоит другое: то, что с каждым из нас произошло в детстве, неизбежно оказывает влияние на последующую жизнь, а значит, для меня самой это – самое главное. Включая устойчивые паттерные отношений с мужчинами, да и вообще с окружающими людьми. Эти модели уже впитались в мое сознание почти на генетическом уровне, и менять их теперь очень сложно. Но все же, если человек хочет внутренне развиваться и быть счастливым, заниматься этим необходимо.

– Расскажи о том, в каком возрасте отец посадил тебя впервые за рояль, о твоем первом выступлении.

– Он посадил меня за рояль лет в пять, а первый концерт состоялся в шесть. В семь я поступила в Центральную музыкальную школу при Московской консерватории и за три года обучения сменила там десять педагогов: ни один из них не устраивал отца, тот предпочитал заниматься со мной сам. Так что в середине третьего класса отец забрал меня из ЦМШ и до шестого учил самостоятельно, я просто числилась в какой-то общеобразовательной школе. А за одиннадцать дней до моего тринадцатого дня рождения и за двадцать пять дней до нашего американского турне, спонсированного Гордоном Гетти, сыном известного мецената Пола Гетти, основавшего музей современного искусства, известный во всем мире, я сбежала от отца. Убежала к матери, с которой мы не жили с моих шести-семи лет.

– А почему она не жила с вами? Не выдержала отцовского напора?

– Никто бы не выдержал подобного напора. Они вообще мало прожили вместе, быстро разошлись, вырывая меня друг у друга. Ничем хорошим, конечно, это закончиться не могло. В какой-то момент отец со скандалом забрал меня к себе, сказав, что будет "делать из меня человека". Этим он довольно последовательно занимался с моих семи до тринадцати лет. Но за двадцать пять дней до отъезда в американское турне, которое должно было прославить меня на весь мир и принести нам с отцом миллионы долларов, я сбежала из дому, потому что ощущала себя "ниже всякого плинтуса". Сил моих все это терпеть уже не осталось. Спряталась сначала у мамы, потом у друзей в Петербурге, которые меня довольно долго у себя скрывали. Правда, сейчас все это так от меня далеко, что кажется, случилось совсем с другим человеком. Я поступила в петербургскую десятилетку при консерватории, попала в интернат и жила там до того момента, пока не выросла. Только тогда сняла сначала комнату, потом квартиру, став таким образом вполне себе "селф мейд" персонажем.

– Но каково тринадцатилетнему ребенку жить одному в чужом городе? Что удерживало тебя на плаву?

– Это не была та ситуация, когда абсолютно домашний ребенок из идеальной семьи вдруг оказывается один, выброшенный на чужой и пустынный берег. Я давно жила словно во внутренней эмиграции и почти с рождения прекрасно знала состояние одиночества, твердо уверенная в том, что на свете нет никого, кто разделил бы его со мной. Эта истина пришла ко мне очень скоро после рождения, поэтому я внутренне повзрослела гораздо раньше своего физического возраста. Оказавшись одна в тринадцать лет, испытала огромную радость и облегчение уже от того, что просто принадлежу самой себе. Хотя, конечно же, было трудно и тяжело, последствия этого ощущаются и по сей день, главным образом, заключаясь в моей гипертрофированной независимости и свободолюбии. Очень плохо умею подчиняться, это сразу возвращает в болезненную ситуацию детства, когда все время принуждали к чему-то, распоряжались мною как вещью, приносящей немало денег.

– Какую роль в твоей жизни сыграл Питер? Ведь тринадцать лет – возраст активного формирования личности.

– Он мне не сразу дался, поначалу было страшно, холодно и одиноко. Часами я бродила по его улицам, вечерами гуляла по набережным, смотрела на питерские фонари, казавшиеся мне всегда не столько какой-то частью естественной городской жизни, сколько декорациями к спектаклю. Да и сам город был настолько строен, целен и самодостаточен, что я не понимала, с какой стороны, с какого бока могу к нему приблизиться, чтобы мне было хорошо и он бы меня не отторгнул. На это ушло целых лет пять. И только когда я стала обрастать какими-то связями, людьми, бытом и даже воспоминаниями, связанными с этим городом, тогда начала понимать, что он для меня значит много больше, чем Москва. С последней до восемнадцати лет меня еще что-то связывало, там жила моя мама. Потом она уехала, и мне стало просто не к кому туда приезжать. Так что в восемнадцать лет я еще раз оказалась одна, и с тех пор у меня нет ощущения, что это состояние когда-нибудь изменится. Надо научиться принимать какие-то простые вещи и истины: люди приходят и уходят, и, наверное, в мире нет таких, на которых мы всегда можем рассчитывать.

– Но у тебя есть дети...

– Дети не являются нашей собственностью. Это совершенно другие существа, которых мы произвели на свет, но они будут проживать уже другую, свою собственную жизнь.

– С чем был связан твой переезд обратно в Москву уже после окончания питерской консерватории?

– Я закончила ее экстерном. Там, в Питере, училась у Марины Вениаминовны Вольф, которая сумела вернуть мне и саму профессию, музыку, и радости жизни, и вообще все, что могла. У нее я отучилась с шестого по одиннадцатый класс школы, а потом у нее же четыре года – в консерватории. Последние два курса за год сдала экстерном. Потом уехала в Москву, поступила в аспирантуру к Вере Васильевне Горностаевой, тоже давшей мне очень многое. Тогда же впервые вышла замуж, но как все юношеские, студенческие браки долго он не продержался. Мы прожили несколько лет и разошлись друзьями. К сожалению, десять лет назад мой бывший муж исчез при таинственных обстоятельствах, и сейчас никто про него ничего не знает. Это большая драма, потому что до последнего мы продолжали оставаться близкими людьми.

– Расскажи о своей сегодняшней концертной географии, о тех проектах, которые в твоей творческой биографии оказались наиболее весомыми.

– Есть несколько важных друзей-учителей. В первую очередь это композитор Леонид Десятников, оказывавший на меня некое мощное формирующее влияние буквально с моих четырнадцати лет. А также известный пианист и музыкальный продюсер Алексей Гориболь, с которым мы тоже знакомы с моих четырнадцати. Сергей Болмат, бывший сначала петербургским художником, а потом написавший блестящие книги "Сами по себе" и "14 рассказов", ставшие своего рода прорывом в 90-е годы. Позже он уехал за границу. У меня были блестящие учителя, а творческих проектов было такое количество, что и припомнить теперь все непросто. Случалось выступать в Японии, Южной Корее, США, Германии, Швеции, Бельгии... Словом, где я только не играла! В 2017-м впервые поехала в Израиль, где прежде никогда не была. Сейчас я уже еду туда в третий раз. А еще жду будущих встреч с Австралией, Таиландом, Новой Зеландией и т.д. Но главные страны и континенты все же мною "охвачены". К примеру, в этом сезоне я дебютировала в Карнеги-холл, на Зальцбургском фестивале, в Эльбской филармонии в Гамбурге и в Золотом зале Musikverein Венской филармонии. Конечно, это вовсе не значит, что не к чему больше стремиться. Вообще, с двадцати до тридцати лет у меня был период накопления первоначального материала, работы над собой. А с тридцати до сорока – новый этап получения огромного жизненного опыта. Это было связано с семьей, появлением детей, попыткой построить долгосрочные семейные отношения и с ее откровенным провалом. Я воспитывала свою приемную дочь второго мужа, по крови не родную, но ставшую для меня таковой с ее трех лет. В каком-то смысле ей не очень повезло, она была моим первым ребенком, опыта воспитания пока не было. Так что все ошибки, которые могла тогда совершить молодая мать, отразились в первую очередь на ней. Только теперь, когда у меня трое детей, я их по-настоящему понимаю. Вместе с тем за последние десять лет совершенно иначе стала относиться к профессии, по-другому играть. В моей жизни появились вещи, которых раньше не было. Например, занятие благотворительностью, ставшее мне таким близким и необходимым. Я начала думать, что гражданское самосознание, какая-то человеческая позиция в отношении окружающих людей и вообще резко возросшая моя личная эмпатия по отношению к миру – это и есть дело моего последнего десятилетия, накопление человеческого, социального и материнского опыта, дающего мне знание, которого раньше не было. Так что прав был Вахтанг Кикабидзе, некогда спевший "мои года – мое богатство". Ни капли не сожалею о том, что "прошло время" или "я упустила какие-то возможности".

– Было бы странно не коснуться в нашем разговоре твоего репертуара и тех авторов, к которым ты относишься с особым смыслом и нежностью.

– Как только я вылупилась из консерваторской колыбели, сразу же начала думать о том, как именно строить свою концертную программу. В ней все должно сочетаться по некоему разумному принципу, как меня учила В.В. Горностаева. К тому же меня вело и многолетнее сотрудничество с моим другом Алексеем Гориболем, общение с Леней Десятниковым, прекрасным скрипачом Назаром Кожухарем. За последние пятнадцать лет в камерном жанре работала с большим количеством музыкантов и переиграла огромное число современных авторов, сознательно пропагандируя актуальную музыку. Многие услышали ее впервые именно от меня. Кого конкретно? К примеру, рижского композитора Георгия Пелециса, в моем репертуаре есть все фортепьянные вещи Леонида Десятникова, много играю Павла Карманова, моего друга Антона Батагова, Валентина Сильвестрова, Арво Пярта. Исполняю и более радикальных авторов. Не могу сказать, что всегда с одинаковым удовольствием, но мне интересно постоянно пробовать что-то новое, осваивать какой-то очередной "экспериментальный язык", даже если он и экспериментом-то в серьезном смысле не является. Просто потому, что все пути развития – тональные и атональные, авангардные, экспрессионистские – уже пройдены в 20-м веке. Все это благополучно закончилось минимализмом, постминимализмом, постмодерном и т.д. Но очень часто инструментарий музыканта ограничен какими-то стилевыми возможностями. Поэтому считаю, что профессионал высокого уровня должен уметь играть все, нравится ему это или нет. Лично я отношусь к себе довольно жестко, понимаю, что если не владею искусством чтения с листа какой-нибудь алеаторики или сонористики, то не до конца могу называться настоящим профессионалом. Поэтому какие-то вещи заставляю себя делать насильно просто из-за того, что надо безостановочно расширять свой культурный кругозор. Мой инструментарий должен постоянно расширяться, как и мой разговор с миром, звучащий на разных языках.

– Раз уж зашел об этом разговор, давай вспомним о твоих проектах с композитором Антоном Батаговым.

– Первый наш общий проект мы сделали в 2014 году. Программа называлась "Контрапункт №7", поскольку именно столько вещей в нее входило. 7 – сакральное число. Мы исполняли разных композиторов – от авторов 12-го века до 21-го – американца Филипа Гласса и еще нескольких музыкантов, включая самого Батагова. Все, что мы играли, было отобрано и аранжировано для двух роялей Антоном, он вообще очень любит придумывать какие-то нестандартные ходы и вещи, идеально сочетающиеся друг с другом. Сыграли эту программу несколько раз в Москве, Санкт-Петербурге, Перми, где-то еще, хотя, мне кажется, ее стоило бы "прокатать" минимум тридцать-сорок раз по стране и миру. В 2016 году мы сделали новую программу "Гравитация", где тоже присутствует музыка старинных авторов Генри Пёрселла, Мориса Равеля, Клодом Дебюсси наряду с Дэвидом Лэнгом, Филипом Глассом и самим Антоном. В целом она довольно радикальная, ее премьера состоялась 25 ноября 2016 года в Москве, в Доме музыки. Позже мы ее сыграли ещё несколько раз.

– И еще один важный этап твоей творческой биографии – уникальный проект с блистательной актрисой Ксенией Раппопорт. Как он появился на свет?

– Спектакль "Неизвестный друг", наш общий творческий проект с Ксюшей, мы придумали несколько лет назад. Она давно мечтала сделать эту вещь, превратив ее в театрализованную постановку. Да и вообще, мы давно хотели сделать что-то совместное, потому что много лет уже дружим, и у нас давно сложилось непреодолимое желание соединиться на сцене. В качестве материала Ксюша предложила рассказ Ивана Бунина "Письма к неизвестному другу" – четырнадцать писем, на которые так и не пришел ответ. Спектакль поставил легендарный Валерий Николаевич Галендеев, Ксюшин педагог по сценической речи, много лет работавший в театре Додина и поставивший сценическую речь, наверное, большей части российских артистов разных поколений. Вместе с ним мы тщательно подобрали музыку, на равных участвующую в спектакле. И по задумке режиссера я символизирую старшую дочь главной героини, занимающуюся музыкой. С этими своими музыкальными занятиями она все время маячит на глазах у матери, в то время как та живет насыщенной эпистолярной жизнью. А дочь занимается тем самым непосредственным творчеством, о котором ее мать только мечтает. Премьера спектакля состоялась в октябре 2016 года в Петербурге. С тех пор мы показали его во многих городах России, в Швейцарии, Израиле, Лондоне, на Кипре, и только что были с ним в небольших турах в Америке и Канаде. И конечно же, постоянно играем его в Москве и Санкт-Петербурге. Со временем спектакль оброс плотью, кровью, стал объемнее, насыщеннее и интересней. Обе ужасно рады, что все получилось, тем более что с Ксюшей у нас есть еще идеи и планы.

– Расскажи об Италии, где ты бываешь довольно часто. Насколько она важна для тебя как страна с мощной культурной историей, с той самой особой энергией красоты, которая вдохновляла и питала очень многих, в том числе русских художников и музыкантов.

– На вопрос об Италии всегда хочется по традиции, полушутя, в первую очередь вспомнить Чайковского и Гоголя. Это вообще удивительный парадокс: уезжая из России, многие большие русские художники и писатели именно в Италии находили себе пристанище, "истинный дом", и оттуда с новой силой начинали любить родину. Вот и я очень люблю Италию, следуя заветам великих русских. Но и Россию люблю тоже, особенно когда вижу ее оттуда, с озера Гарда или знаменитых тосканских холмов. Но, конечно, нельзя не признать, что Италия для любого человека, не только творческого, единственная страна в мире, где нет границ между культурой и жизнью. Как мы, москвичи, растем, с детства разглядывая Садовое кольцо, так же итальянские дети с младенчества смотрят на фрески Джотто, их жизнь протекает в абсолютной соразмерности гармонии и красоты. Конечно, как и в любой стране, там есть свои недостатки, но я, как гость, стараюсь смотреть только на красоту, которая меня там питает. Я ведь очень долго ждала "свою" Италию, приехав туда впервые отнюдь не в восемнадцать, двадцать или даже двадцать пять лет. Хотя в те края давно уехали мои крестные сестра и мама. Мне же повезло попасть туда со своим вторым мужем, который прекрасной владеет историей искусств, знает страну, каждый город в отдельности, словом, все культурные подробности. Надо признать, что он сумел и мне показать их самым достойным образом. Смотреть Италию с ним было очень интересно, тем более что тогда мы переживали самый счастливый период совместной жизни. Мы и потом еще много раз ездили в эту благословенную страну, провели там немало времени, и все было окрашено какими-то необычайно яркими личностными переживаниями. Помню, все началось с прекрасной Флоренции. Потом – Тоскана, Пиза, Лукка, Сиенна, Сан-Джиминиано, Картона... Затем мы перебрались в Портофино, Чинкветерре, Неаполь... Все эти воспоминания дробятся на какие-то отдельные кусочки, вспышки памяти. Например, в тот же Неаполь и на Капри я попала с мужем впервые, оставив в Москве свою новорожденную дочь, что самой мне казалось совершенно немыслимым. Чувствовала себя преступной матерью, бросившей восьмимесячного ребенка. Мы с мужем оба пытались тогда избежать того, что часто случается в молодых семьях, – у матери послеродовая депрессия, отец, оказавшись не у дел, ищет любовницу на стороне и т. д. Поэтому и старались тогда остаться на какое-то время наедине друг с другом. Поездка была по-настоящему пленительной. А потом, когда уже отмечали первый день рождения сына, я впервые попала на лыжный курорт Альп де Сьюзи, недалеко от Мирано, Южный Тироль. Все выглядело довольно смешно: две наших девочки уже катались на лыжах, а я таскала коляску и нянчила сына, который еще сосал грудь. Правда, с мужем все было уже не так блестяще, как прежде... Словом, многие важные отрезки моей жизни напрямую связаны именно с Италией. Притом что она оставалась для меня единственной страной, связанной не с работой, а исключительно с личным. Правда, за последнее время я получила сразу несколько предложений о концертах в этой стране. Так что надеюсь, в ближайшее время мой роман с ней обретет какое-то новое, еще неведомое мне качество.

– Хотелось бы поговорить о твоей нынешней благотворительной деятельности, ты сейчас так активно, всерьез и открыто разговариваешь со своей публикой в социальных сетях. С чего все это началось, когда и что послужило толчком для такого рода активности?

– В своё время (это был 2013–14 год) я столкнулась с историей одной женщины, похоронившей двоих детей, умерших от муковисцидоза, вызвавшей у меня крайне импульсивную реакцию. Потом у нее родился сын с синдромом Дауна, мать заболела раком и ушел муж. Когда я услышала эту историю, то буквально покрылась холодным потом, не понимая, как может столько бомб падать в одну воронку. Тогда фондом "Предание" в помощь ей был организован сбор средств для нашего фонда "Кислород", которому я впоследствии стала помогать как попечитель. Через эту историю я вообще узнала, что такое муковисцидоз, и познакомилась с Майей Сониной, директором благотворительных программ фонда "Кислород", которая и предложила мне стать их попечителем. Я с радостью согласилась и за эти годы провела некоторое количество благотворительных концертов, программ и аукционов. Мне бы хотелось превратить работу нашего фонда из не очень системного, зависящего от пожертвований и их регулярности, в нечто куда более надежное и устойчивое, задействовав в нем государство. На протяжении последних лет мы пытаемся переформатировать фонд. По-хорошему нам нужен серьёзный фандрайзер, специалист по привлечению средств в некоммерческие организации, но на него нужны большие деньги, а у нас работает всего несколько человек. Мы переживаем сейчас очень сложные времена, связанные с отсутствием средств. И дело не только в недостатке сотрудников. К примеру, у нас в Москве несколько пациентов ждут сейчас пересадки легких, а ведь каждому из них надо снимать отдельную квартиру. Мы даже думали выкупить одну квартиру, если найдется на это спонсор. И наши больные не должны пересекаться, потому что слишком легко подхватывают друг от друга инфекции. Поэтому всем им нужно отдельное съемное жилье. И вот это каждый раз становится огромной проблемой: найдем ли мы жилье, отыщем ли антибиотик, способный бороться с инфекциями, губительными для наших пациентов. А каждый их курс стоит порядка 300 000 рублей. Причем они должны чередоваться, иначе синегнойная палочка, как и любая бактериальная инфекция, убивает легкие больного. Поэтому у нас очень много подразделов, и если кто-то вдруг не перевел своих регулярных пожертвований, в нашем бюджете образуется огромная дыра. И благодаря этому моему интервью мне бы хотелось обратиться к любым богатым людям, меценатам, к тем, кто считал бы возможным поддерживать фонд на постоянной основе. В прошлом году у нас были замечательные доноры, оплатившие лекарства, препараты и даже работу бухгалтера на год вперед. Но, к сожалению, в этом году таких вливаний уже нет. Поэтому если вдруг кто-то захотел бы помочь нам на постоянной основе, это было бы бесконечно важно. Нужна именно регулярность. В конце концов, речь идет о жизни людей. И из-за такой чудовищной вещи, как нехватка препаратов или денег на оплату жилья, наши пациенты умирают. Так не должно быть в 21-м веке. Но пока что нам не удалось добиться того, чтобы государство помогало в большем объеме.

– А государственная помощь в подобных случаях действительно возможна?

– Во многих дружественных нам фондах собрана сильная команда профессионалов. Это глубокое заблуждение, что благотворительностью занимаются люди просто так, ни за что, бесплатно, исключительно по велению сердца. Как раз это "веление сердца" очень быстро приводит к "выгоранию", конфликтам, потому что у всех есть семьи, которые нужно кормить. И 10-я часть дохода фонда должна уходить на нужды, покрывающие зарплаты, рабочее время и прочее необходимое для всех людей, работающих в фонде. Так что очень бы хотелось найти какого-то стратегического партнера, потому что сейчас фонд находится просто на грани финансового краха. Без хорошего фандрайзера, хорошего исполнительного директора и бюджета совершенно невозможно поддерживать регулярную, полноценную работу. Но мы не теряем надежду на то, что такие люди найдутся.

– Все, что мы наблюдаем сейчас в области благотворительности, напрямую касается гуманизации общественного сознания. Но ведь все это происходит на фоне предельного ожесточения, озверения того же нашего общества. Как ты для себя объясняешь этот парадоксальный феномен?

– Я объясняю это тем, что в ситуации всеобщей энтропии и всего того, о чем ты сейчас сказала, существует некая группа людей, не особо значительная в масштабах страны, хотелось бы, чтобы она была больше, сопротивляющаяся энтропии, как может, при помощи теории малых дел. Каждый старается на своем отрезке работы сделать что-то, способное облегчить жизнь другим. К примеру, мы сейчас видим, как довольно заметная группа людей из самых разных областей (педагоги, врачи и т.д.) активно включилась в поддержку людей, задержанных по "московскому делу", потрясающему по своей безрассудности, неправомочию и откровенному попранию любых человеческих прав. Я вот жду, к примеру, когда к этому процессу подключатся юристы и выскажут свое профессиональное мнение. Да, кто-то из них уже пытался высказываться, но ему тут же предлагали уволиться.

– Получается, что от каждого человека, решающегося публично высказать свое мнение по подобным вопросам, требуется немалое мужество.

– Да, как оказалось, сейчас это требует личного мужества. Больше всего в этой связи меня порадовали священники, впервые так громко высказавшие свое мнение. Ведь даже в деле Pussy Riot среди них не было никакого единения, они предпочитали отмалчиваться. А сейчас в недавно вышедшем их открытом письме сказано, что Церковь призвана проявлять милосердие, а не объединяться с карательными органами. Меня очень порадовало письмо священников, а потом еще – врачей и учителей. Мне кажется, их объединение как раз и составляет тот самый важный процент лучших людей страны. У каждого из них есть свое мнение и смелость его высказывать, а значит, сопротивление власти существует.

– Иными словами, та самая интеллигенция, смерть которой нам столь долго и настойчиво предвещали, все-таки существует и, как может, старается справляться со своими общественными обязанностями. Но я, конечно, не могу не спросить тебя о тех участившихся волнах сопротивления молодежи, готовой, как оказалось, не только выйти на протестный митинг, но и пожертвовать ради идеи собственной свободой. Расскажи о своем эмоциональном и рациональном отношении к этому явлению.

– Возьмем хотя бы дело "Нового величия", по поводу которого мы все сейчас так сильно переживаем. На мой взгляд, оно полностью сфабриковано самими органами и совершенно не соответствует никакой действительности, но говорит нам о том, что в группе риска сейчас оказываются именно молодые люди, еще не успевшие прожить сколько-нибудь долгой жизни и не имеющие опыта, к примеру, моего поколения. Мы-то помним еще Советский Союз, перестройку и всю эйфорию 90-х. Мы многое помним, понимаем, сопоставляем и догадываемся о том, к чему все это может привести. У молодежи этого опыта нет, поэтому она и не боится высказываться, считает себя внутренне свободной и раскрепощенной, не помнит страха сталинских и брежневских времен.

– Иными словами, первое "непоротое поколение".

– Да, первое "непоротое поколение", выросшее, как это принято называть, в "эпоху стабильности". И, возможно, этот страх в их генетический код не сумел пробраться. Мне за них тревожно и боязно, хочется их защитить, потому что, видя, как развивается дело "Нового величия", можно понять, насколько они уязвимы. Но зато прекрасно, что они – не трусы и не рабы. Но вообще их аресты – попрание всех возможных правовых, юридических норм, я все жду, когда выскажутся юристы, адвокаты, работники судов, люди из этой системы. Просто потому, что у каждого должна быть своя личная гордость за свою профессию, за свою принадлежность к какому-то определённому сословию. И вот это сословное чувство только-только начало просыпаться в некоторых из них.

– Ты сейчас очень много гастролируешь, у тебя страшно напряженный рабочий график, но все же твое основное место жительства – Москва. У тебя действительно связаны какие-то надежды с этим городом и с этой страной?

– Безусловно связаны, потому что это моя страна и мой город. Я – москвичка в четвертом поколении, мои дети – уже в пятом. И я не хочу никуда уезжать. Не хочу, чтобы дети росли в контексте другого языка и другой культуры. Хочу дать им лучшее образование из того, что можно получить в России. И не считаю, что меня кто-то может вынудить из нее уехать. Для того чтобы она стала лучше, из нее не должны бежать люди, как крысы с тонущего корабля. Напротив, они должны оставаться и менять систему мировоззрения своих соотечественников.

– Но некоторые из них сидят и ждут некоего окончательного, апокалиптического провала…

– Я хорошо учила историю и помню, что революции ни к чему хорошему не приводят. Никому не нужна кровь. Я – за спокойный, эволюционный, демократический способ отстаивания своих прав и свобод. Я – за право жить в стране, где соблюдаются законы, существует сменяемость власти, оправданная и очерченная конституцией. Хочу жить среди людей, которых не вынуждают выезжать из их страны по каким-то причинам. Разумеется, у меня есть планы жить дальше и работать, знаю, что у меня есть свой круг слушателей, который я постараюсь никогда не разочаровать. Так что планов у меня много, и никуда я отсюда не уеду. Не дождетесь.