Распад Советского Союза как Вторая русская революция

Экономист Константин Сонин написал статью о крушении Советского Союза, назвав события 1989–1991 годов Второй русской революцией, которую, однако, не воспринимают как одну из великих революций, а порой и вовсе не воспринимают как революцию – но она "несомненно, таковой является".

Причиной этого, по мнению Сонина, являлось то, что смена общественных формаций воспринимается поступательным прогрессом, а распад СССР как бы отменил результаты революции 1917–1922 годов, вернув частную собственность и рыночные отношения. Сонин сравнивает то, что он называет Второй русской революцией, с опытом Американской, Французской, Китайской и – в его концепции – Первой русской революцией. Используя в анализе механики революций методы современной политической экономики, Сонин пишет, что революция требует комбинации двух элементов: чтобы граждане воспринимали существующее общественное устройство фундаментально противоречащим их жизненным интересам, "в теоретическом случае граждане терпят до какого-то внешнего шока, и перестают терпеть после. Ресурсов в распоряжении власти становится недостаточно, чтобы поддерживать стабильность и реагировать на шок". Вторым необходимым элементом революции Сонин называет жесткость политической системы, не позволяющей ей превратить запрос общества на изменения в реформы: "Гибкая политическая система позволяет быстро, в историческом времени, трансформировать запрос на изменения в реальные изменения. Правильно проведенные реформы снимают напряжение и отдаляют угрозу насильственных изменений".

В интервью Радио Свобода Сонин называет события 1991 года, возможно, одним из самых важных революционных эпизодов в мировой истории, соглашаясь при этом с соображением, что даже временные границы этой революции установить непросто (хотя, казалось бы, естественно считать ее концом обращение к нации Михаила Горбачева 25 декабря 1991 года о сложении с себя полномочий президента СССР):

– У всех великих мировых революций – Английской, Американской, Французской, Китайской, Первой русской – границы не просто размыты, нет никакого согласия ни у историков, ни среди политэкономистов, что положить за точку отсчета. Первую русскую революцию многие начнут отсчитывать с 1905 года и закончат в 1922-м, когда завершилась Гражданская война. Шейла Фицпатрик (австралийский историк, исследователь советской истории. – Прим.) начинает в 1917-м и заканчивает в 1932-м, потому что рассматривает коллективизацию как часть Гражданской войны. И так в любой другой исторической революции. Например, в американской революции – от подписания Декларации о независимости до избрания Джорджа Вашингтона первым президентом – есть много разных дат, когда можно сказать, что она началась или кончилась. Не нужно удивляться тому, что не совсем понятно, когда революция началась, и не совсем понятно, когда революция кончилась. Я бы сказал, что в СССР ситуация начала складываться в сторону революционной в 1985 году, когда после многих лет застоя произошли большие изменения в руководстве страны и ситуация в экономике уже была настолько плохой, что невозможно было не начать сразу же проводить какие-то реформы. Я бы сказал, что датой окончания можно было бы считать 22 августа 1991 года, когда практически развалился Советский Союз, можно – дату назначения правительства Е. Гайдара в ноябре 1991 года. Также можно – дату подписания Беловежского договора или дату одобрения его российским парламентом. Но также можно – конституционный референдум 1993 года, если считать борьбу между Б. Ельциным и парламентом продолжением революции, а то, что потом сложилось, – уже консолидацией нового режима. Важно, что революция – всегда что-то, что разделяет два стабильных режима, поэтому у нее всегда начало – дестабилизация прежнего режима, а конец – это консолидация нового.

– Первая русская революция: мы знаем, кто брал Зимний дворец. В Американской революции тоже знаем, кто был революционной силой. Во Второй русской революции непонятно, был ли кто-то, кто собирался совершить, собственно, революцию. Если был, то кто, и чего хотел? Ощущение, что каждый хотел чего-то своего, единой революционной воли не наблюдалось.

– Про Первую русскую революцию, про отречение императора, про формирование временного правительства, про штурм Зимнего, про перехват власти большевистским правительством в октябре 1917 года – про каждую из этих дат можно говорить как про ключевую дату. Но все-таки прежняя политическая система перестала функционировать нормально за много лет до этого, в 1905 году. Потом было более 10 лет попыток создать какие-то органы представительной, законодательной власти, которые так и не увенчались успехом. От этого рухнуло 200-летнее императорское правление, после этого сформировалось новое революционное правительство (временное), оно сменилось, только потом у него отняли власть и началась борьба за укрепление власти. То есть и октябрь 1917 года – это была такая же промежуточная точка, как, скажем, 19 августа 1991 года во Второй русской революции.

В истории Второй русской революции очень трудно провести какой-то классовый анализ, поделить классы на те, которые выигрывали и которые проигрывали от революции. Даже если говорить в терминах групп интересов, на более точном уровне разрешения, чем классовый подход, то и группы интересов выделить довольно трудно. Тем не менее, факт, что политическая система поменялась радикально, у власти оказались совершенно не те люди, которые были до этого, совершенно изменились отношения между людьми, прежде всего экономические отношения, отношения собственности стали радикально другими, экономическая система стала радикально другой, общественные отношения стали другими. Тот факт, что эта революция не похожа в чем-то на предыдущие, что мы не можем анализировать ее теми же методами, не значит, что тут не было огромных изменений. Принципиальная разница, которую я вижу, – то, что Вторая русская революция была первой такого масштаба, в стране с государственным аппаратом, спецслужбами, аппаратом безопасности такого размера. При предыдущих революциях те, кто находились у власти, тоже утрачивали способность власть удерживать. Но не было такого, чтобы из-за прекращения функционирования государственной власти, аппарата переставала жить страна. В стране, в которой большая часть жизни происходила в государственном секторе, то, что государственный сектор перестал функционировать, фактически не давало возможности стране дальше существовать в прежнем виде.

– Вы говорили, что экономика была в таком плохом состоянии, что с ней надо было что-то сделать. Запуск революции принадлежал первому лицу в государстве, который начал проводить реформы, и в результате исчезла страна, которую он возглавлял. Горбачев считает, что он все делал правильно, но можно услышать точку зрения, что он вообще все сделал неправильно, не представлял себе, чем руководит, и результат получился таким, потому что он был совершенно некомпетентен. С вашей точки зрения, каковы были механизмы и мотивы у этой революции?

– Как ни странно, это событие проходило у нас перед глазами, перед глазами десятков миллионов других людей, которые по-прежнему живы, тем не менее, это событие еще сильно недоизучено, и особенно большого согласия по поводу того, как это происходило, нет. Я хочу обратить внимание на одну вещь, на которую мало обращают внимания. Если взять 1985 год – Горбачев только пришел к власти, он еще ни за что не ответственен – и в этот момент посмотреть на экономическую ситуацию, то она была уже очень тяжелая. Уровень жизни уже сильно упал по сравнению с 1970-ми, прежде всего в том, что стал доступен гораздо меньший ассортимент продовольствия. В принципе в любой стране мира последние сто лет массовое исчезновение из продажи номенклатуры продовольственных товаров – признак тяжелейшего кризиса. Ни в каких кризисах в мирное время такого не происходило. Во время Великой депрессии в США многие люди потеряли работу, выстраивались в длинные очереди у бесплатных кухонь, люди вынуждены были переселяться во временные дома, потому что у них не было денег платить ипотеки, но при этом такого не было, чтобы в магазинах не было продуктов. Нам нужно идти в какую-то Аргентину или Венесуэлу, на периферию развитого мира, чтобы искать примеры такого рода событий. В 1985 году в СССР это не воспринималось как катастрофа, поскольку дефицит накапливался медленно, сначала исчезновение продуктов за пределами крупных городов по всей стране, потом это стало заметно и в столичных городах. Но сейчас, когда мы на это смотрим как историки, как экономисты, к 1985 году уже все индикаторы мигали красным.

Как всегда, когда ты смотришь на историю какой-то революции, кажется: вот, изменения не были проведены. Почему же конституцию не приняли до того, как королю отрубили голову, почему он не согласился ввести ее, лучше, чем потерять все. Так и здесь, со стороны кажется, что в какой-то момент была развилка, эту развилку нужно было проходить по-другому. Но после 1985 года, мне представляется, Горбачев делал все, что мог. Возможно, что было уже поздно делать хоть что-то. Очевидно, "ускорение" было совершенно ложной идеей. Не нужно было наращивать инвестиции, тем более в те отрасли, которые тогда были лидерами. Наоборот, тогдашние лидеры, в сущности, убивали добавленную стоимость. Наращивание инвестиций в оборонную промышленность только ухудшало ситуацию. Может, нужно было все гораздо быстрее либерализовывать. Не нужно было проводить антиалкогольную реформу – про нее говорили и за 20 лет до этого, и в какой-то момент она была нужна, – но проводить ее в момент резко ухудшающейся бюджетной ситуации, когда упали цены на нефть и, соответственно, и так бюджет находился под напряжением, и было меньше денег для того, чтобы закупать продовольствие за границей, – это было совершенно неправильной идеей. Это была очень сложная ситуация. Но это просто общее свойство революций: когда ты смотришь потом на это, кажется, что внутри ситуации руководство делало будто все для того, чтобы революцию приблизить, страну разрушить, власть потерять. Не думаю, чтобы какой-нибудь политик пытался целенаправленно потерять свою власть или разрушить страну. Думаю, что Горбачев пытался страну и свою власть сохранить. Нет спора, что у него не получилось, но мне не кажется, что его ошибки были совершенно очевидны тогда. Мы сейчас не можем указать на каких-то других политиков, которые тогда, например, предлагали какой-то другой, альтернативный курс. Даже показать интеллектуалов, которые предлагали другой курс, и то не очень просто. Все другие курсы, которые предлагались, мне кажутся значительно более идиотскими, чем те, которыми Горбачев последовал. Альтернатива была – грубо говоря, ничего не делать, можно сказать, альтернатива, предложенная ГКЧП. В их документах говорилось о том, что им казалось альтернативным курсом. Это было бы намного хуже, если бы мы пошли по тем "альтернативным путям": было бы то же самое экономически, плюс гражданская война, причем в центральных городах, не только на периферии.

– Одновременно в Китае проводилось некое совершенно другое реформирование, экономические реформы без потери политического контроля. Это до сих пор в России воспринимается каким-то укором, люди, которые сожалеют о Советском Союзе, приводят в пример Китай. Можно слышать от них, что Советский Союз до сих пор мог бы существовать, да и сам Горбачев говорил много лет спустя, что мог бы все еще сидеть в кресле генерального секретаря.

– Мне кажется сравнение российской ситуации с китайской совершенно неадекватном по двум причинам. Во-первых, все-таки ключевой элемент китайского роста, реформ без утраты политической власти – это сменяемость внутри этой политической власти. На протяжении 40 лет, до нынешнего времени, китайское руководство менялось каждые 10 лет. Причем если лидер не хотел уходить, как, например, Цзян Цзэминь, то это делалось против его воли. Это жесткая сменяемость, механизм институционализированный, механизм именно партийной, а не индивидуальной власти отдельных лидеров, как в России было. Это большая разница. В СССР к 1985 году никакой власти у партии не было, у нас к 1985 году власть была у высшего политического руководства. Если вы вспомните, чем начались 1980-е годы, – последовательными смертями на рабочих местах от старости и болезней высшего руководства страны. Косыгин, Суслов, Брежнев, Черненко, Андропов. Это значит, что у партии не было власти их поменять. Если бы было как в Китае, то в 1975 году новое поколение, младшие товарищи сменили бы Брежнева, Косыгина, но их никто не сменил, у партии власти не было. Второе: все-таки китайские реформы проводились в условиях огромного природного ресурса, бесконечной в тот момент рабочей силы и последовательного открытия рынков – внутренних, внешних – для иностранных инвесторов, иностранных денег, специалистов. Ни ресурса этого не было у России – если у нас была когда-то избыточная рабочая сила, она была вся истрачена в 1920-е годы, – ни не было последовательной поддержки открытости. Можно подумать, что кто-то из тех, кто ругает Горбачева за отсутствие китайского пути, говорит, что нужно было в 1985 году либерализовать рынок продовольствия, дать возможность всем выходить из колхозов, отменить импортные ограничения, пригласить иностранных инвесторов. Нет, эти люди используют слова "китайский путь" для того, чтобы оправдать свою фантазию – про якобы существовавший путь поддержания status quo без либерализации и открытости.

– Вы говорите, что классовое описание революции не работает. Что являлось ее механизмом? Кто был движущей силой? Мы как-то можем идентифицировать, кто чего хотел?

– Идея классового подхода в современных терминах состоит в том, что интересы и действия человека определяются его принадлежностью к какой-то группе интересов. В Первой русской революции интересы крестьян – тех, что работали на земле, что составляли большую часть армии, – состояли в том, чтобы земля была отнята у крупных землевладельцев и роздана крестьянам. В этом смысле у них был единый интерес, и в значительной степени они вели себя согласно этому единому интересу. Когда мы анализируем Вторую русскую революцию, таких классов, социальных групп выделить совершенно не удается. Понятно, что было некое большинство, которое, может, не думало ни про какие изменения, но оно ни в каком смысле никем не было организовано. Изменения не сталкивались ни с каким организованным сопротивлением. Когда произошли события августа 1991 года, никто же не выступил организованно в поддержку прежней власти. В статье я пишу, что классовый подход не пригоден для анализа Второй русской революции.

– А какой анализ пригоден?

– Такой универсальной отмычки, как теория Маркса, сейчас нет. Правильная теория состоит в том, что коллективные действия, которые кажутся нам необходимыми для того, чтобы пала прежняя власть, могут быть совершенно спонтанными, как действия москвичей 19 августа 1991 года. Никто специально это не готовил, не было никакого авангарда, не было никакого плана – это была просто реакция на события отдельных людей, но реакция абсолютно массовая. По всей видимости, также большую роль играет неорганизованная пассивность. Оказывается, так может быть, что особенной альтернативы нет, какой-то новой силы нет, а тем не менее, старая сила перестает работать. Отчасти это было и в Первую русскую революцию. Аппарат госбезопасности Российской империи и аппарат армии дезинтегрировались раньше, чем большевики создали свой аппарат госбезопасности и свою армию.

– Сейчас трудно судить о статистике, но в российском народе кажется массовым сожаление о потерянном Советском Союзе, и создается впечатление, что эта революция была совершена против воли большинства. С другой стороны, вы совершенно правы, никто не выступил в защиту Советского Союза. Да, на референдуме сказали, что хотят сохранить обновленный СССР, но миллионных митингов за его сохранение мы не видели. Тут есть какое-то внутреннее противоречие – революция, которой большинство в результате недовольно?

– Я бы сказал, это типично для революции. Большинство в итоге получает вовсе не то, на что оно рассчитывало по ходу революции. Например, в ходе Французской революции большинство получило землю дворянства и духовенства, но оно также получило 20 лет сначала террора, а потом непрерывных войн, которые привели к гибели значительной доли французских мужчин. Первая русская революция произошла в стране, в которой 80 процентов граждан были крестьянами. В результате крестьянство было уничтожено как класс и понесло огромные потери, не получив ни в индивидуальном смысле, ни как класс вообще ничего. Я поэтому в статье специально написал про Американскую революцию, потому что чем дальше живем, тем она важнее оказывается: она не только была предвестником Французской революции, но, в качестве исключения среди мировых революций, она была удачна: что пытались сделать – то и было сделано, то, что написали в конституции, – действует на протяжении теперь уже столетий. Революция, в которой обещанное и задуманное – как раз то, что и получилось. Но это ни в каком смысле не правило.

– Предположим, людей, которые абстрактно говорят "хотим вернуться в Советский Союз", большинство. Возможен ли возврат в эту сторону, Третья русская революция, контрреволюция ко Второй, что-то такое, что позволит людям вернуться к чему-то более близкому к Советскому Союзу?

– Сейчас у людей есть частная собственность. Это касается не только десятков тысяч очень богатых людей, не просто пары миллионов просто богатых, но это касается десятков миллионов людей, у которых есть квартиры, машины, земельные участки, доли в предприятиях, много чего. Чтобы такое количество людей рассталось со своей собственностью? Сто лет назад меньший процент населения владел каким-то богатством. Для того, чтобы у людей это отнять, потребовалось четыре года кровавых боевых действий, потребовался террор, потом еще много разных волн террора, независимо от того, считаем мы 1930-е годы продолжением гражданской войны или не считаем. В любом случае это было множество кровавых лет. Итогом этого стало то, что люди лишились собственности. То есть, с одной стороны, да, может быть революция с отъемом богатства и возвращением к государственной собственности, к плановой экономике, но это будут годы кровавой гражданской войны, кровавых репрессий. Перейти к плановой экономике или экономике без частной собственности просто, ползучим образом, сменой каких-то постановлений правительства, мне кажется, смешно думать, что это возможно.

– Вы обсуждаете в статье вопрос, являлась ли Вторая русская революция движением вперед или назад. Вторая русская революция возвращает страну к капитализму, который был до большевистской революции, признавая этим Советский Союз большим неудачным экспериментом, или это какая-то новая страна с каким-то новым видом формации?

– Я понимаю, есть взгляд на Первую русскую революцию как на социалистический эксперимент, который оказался неудачным. Но мне кажется этот взгляд не очень продуктивным, потому что он означает, что все 70 лет это была революция, никогда в советское время не было достигнуто стабильного состояния. Мне кажется, нужно смотреть без какой-то искаженной линзы. Если мы будем думать про революции таким образом – что мы не знаем, пришли ли они к чему-то стабильному или нет, даже если что-то выглядит стабильным, – нам это помешает изучать историю. Получается, что мы сейчас будем смотреть на Китай и думать: у них произошла революция в 1949 году, но сейчас мы просто еще не знаем, это у них пока та революция не закончилась, или она закончилась и это уже новое состояние. Мы тогда про все будем думать как про эксперимент. Поэтому я все-таки предпочитаю думать в терминах стабильных периодов и революций между ними.

– Вторая русская революция закончилась, пришла к точке равновесия? Настал стабильный период?

– Мне кажется, да. Политический режим стабилизировался, если понимать стабилизацию в широких рамках, не как точку, а какой-то интервал. Он от плохой несовершенной демократии перешел к несовершенному авторитарному режиму, а сейчас еще с какими-то странными признаками тоталитаризма, который пытается контролировать не только то, что происходит, но то, что люди думают и говорят.