Жизнь прожита. В лабиринте забытых дневников

Знаменитые литераторы и скромные домохозяйки, школьники и пенсионеры, священники и комсомольцы, чиновники и диссиденты описывали свою жизнь на страницах дневников. Кто-то не пропускал ни одного дня, кто-то делал записи от случая к случаю. Есть знаменитые дневники, издающиеся в твердых переплетах с комментариями биографов, но читать записи безвестных авторов зачастую бывает не менее интересно. Порой дневники свидетельствуют против своих авторов и приобщаются к материалам уголовных дел о мыслепреступлениях.

Сотни дневников, хранящихся в государственных и частных архивах, стали фундаментом для проекта "Прожито", который поддерживается силами профессиональных историков и волонтеров уже более пяти лет. Можно читать записи подряд, а можно, выбрав дату, узнать, что произошло в этот день в жизни всех, кто описал его в своих дневниках.

О том, как возник и работает этот проект, рассказывает директор центра "Прожито" Европейского университета в Санкт-Петербурге Миша Мельниченко.

Михаил Мельниченко в программе "Культурный дневник"

– Какой дневник был первым в вашей коллекции?

– Началось это с моей исследовательской работы по советским политическим анекдотам. И первым важным для меня дневником стал дневник московского филолога Николая Мендельсона, который в 20-е годы записывал политические анекдоты. Эта коллекция стала одной из самых крупных коллекций политических анекдотов на русском языке. Я работал с рукописями в Ленинской библиотеке, и мне пришлось прочитать весь этот дневник, чтобы найти анекдоты. У меня сложились довольно тесные личные отношения с этим автором, ушедшим из жизни в 1934 году. Потом, когда моя работа с анекдотами была закончена, я начал приходить раз в неделю в библиотеку и потихоньку расшифровывать его дневник и готовить к публикации. Из этой работы, из рефлексии на тему дневников появилась идея проекта "Прожито", который поддержали историк Илья Венявкин и программист Иван Драпкин, мы вместе начали делать прототип "Прожито". Первоначальная идея была собрать все опубликованные дневники в рамках одного корпуса, чтобы историки могли задавать хронологические границы поиска и смотреть ключевые слова. Только после открытия проекта, когда к нам пришла медийная известность и нам стали писать люди, мы поняли, что это отдельное самостоятельное направление нашей работы – не только собирать и оцифровывать все книги, но и искать новые рукописи, потихоньку силами волонтеров вводить их в научный оборот.

– Есть знаменитые дневники, частично опубликованные: дневник Михаила Пришвина, дневник Константина Сомова, дневник Михаила Кузмина. Есть в вашей коллекции дневники великих людей?

Николай Мендельсон

– Конечно. Мы ориентировались прежде всего на уже опубликованное, и работа с дневниками великих людей шла в первую очередь. Мы собираем информацию обо всех известных дневниках, сейчас мы их знаем около 6 тысяч. Наши волонтеры сами выбирают, с чем они хотят работать. Поэтому дневники известных писателей были обработаны в первые полтора-два года существования проекта. Дневники Пришвина нам публикаторы разрешили использовать еще до того, как был открыт наш официальный сайт. Мы поехали в гости в музей в Дунино, рассказали о проекте, и они сказали, что для них самое важное – память о писателе и они не будут против, если все ими подготовленные тома окажутся у нас на сайте. С Павлом Голубевым, который публикует дневники Сомова, мы тоже давно дружим, общаемся. Он передал нам первый том, сейчас работаем над подготовкой загрузки второго тома дневников Сомова. Все эти авторы встречаются у нас друг с другом. Мы даем возможность посмотреть, что происходило у Сомова в тот же день, когда, например, Кузмин брился, а какой-нибудь безвестный крестьянин наблюдал погоду.

– Но это известные дневники. А есть ли что-то такого же уровня, но не изданное на бумаге?

– Дневники "игроков первой лиги" довольно хорошо известны. Даже если они еще не опубликованы, то, скорее всего, с ними ведется работа, у каждого есть публикатор. У нас нет принципиальной задачи, чтобы тексты были впервые опубликованы на нашем сайте. Если речь идет о дневниках знаменитостей, то мы просто ждем, пока они появятся на бумаге, и ведем переговоры с издательствами и публикаторами, чтобы они нам передали тексты. Но наша задача – помочь текстам, которые не дождутся своего публикатора. Допустим, текст слишком велик и никогда не выйдет в рамках традиционной книги, или автор совершенно не известен, нет формальных вещей, которые заставят заинтересоваться этим текстом классических публикаторов. Поэтому наша основная задача – работа с семейными архивами. Мы снимаем копии с рукописей, которые не будут переданы в классический архив, потому что автор не пройдет фильтр архивной экспертизы – он не являлся членом Союза писателей или композиторов, а был безвестным инженером. Таких авторов мы сами нашли уже больше 350, у нас огромный электронный архив копий рукописей. Мы сейчас находимся в процессе подготовки к публикации примерно ста рукописей.

Миша Мельниченко

– А есть по-настоящему великие дневники безвестных людей?

– Естественно. У нас огромное количество дневников культурных деятелей, не известных широкой общественности. Дневники того же Николая Мендельсона, о котором я говорил, представляют собой фантастически информативные источники по всем направлениям. Стало понятно, что среди этих 350 рукописей, с которыми мы работаем, есть отдельные звездные тексты. Мы сейчас запускаем в издательстве Европейского университета книжную серию подборок дневников по разным тематикам. У нас будут дневники, приложенные к судебно-следственным делам, дневники первого советского поколения, дневники подростков оттепели. Будем просто собирать вместе такие показательные тексты.

– Мы с вами познакомились, когда я готовил передачу о судьбе Алексея Марината, фронтовика, вернувшегося в Кишинев после войны и арестованного из-за дневников, в которых описывал послевоенный голод, когда люди умирали на улицах. Есть ли еще случаи, когда дневник стоил кому-то свободы или даже жизни?

Дневник Маши Кузнецовой

– Таких случаев много. Еще до создания нашего проекта было опубликовано 20 или 30 дневников, которые стали частью судебно-следственных дел в годы Большого террора или позже. За последние пять лет мы нашли с помощью наших коллег из "Открытого списка" – это проект, который занимается памятью о жертвах политического террора в Советском Союзе, – еще около 15 таких дневников. Это дневники разных людей, из разных социальных категорий. Среди них есть записи людей, признанных психически нездоровыми и избежавших репрессий, отправленных на принудительное лечение. Но огромное большинство из известных нам текстов стали причиной как минимум трех лет ссылки и максимум – гибели человека в лагере. Один из самых известных – дневник Маши Кузнецовой, он был найден в 90-е годы в Санкт-Петербурге на блошином рынке. Там были пометки следователя на полях красным карандашом. Мы сделали публикацию этого дневника, через социальные сети нашлись родственники Маши Кузнецовой, которые отправили запрос в ФСБ и получили доступ к делу. Выяснилось, что дело полностью построено на ее дневниках. Загадка, почему они оказались в 90-е годы на блошином рынке, несмотря на то что в деле есть конверт, где должна была лежать эта рукопись. В обвинительных документах есть цитаты из этого дневника. Маша работала подавальщицей в немецкой столовой, проработала там месяц и четыре дня, когда ей было 16–17 лет. После того как Старую Руссу вновь заняли советские войска, сначала был арестован ее отец, потом сама Маша. Отца вскоре отпустили, потому что там совсем не склеивалось обвинение. Он работал возчиком овощей для лавки, которая условно подчинялась немецкой администрации, но напрямую не взаимодействовал с немцами. А у Маши нашелся этот дневник, который был внимательно прочитан. В итоге она была арестована, заболела тифом, три месяца следствие не двигалось, потому что и она, и отец болели. После этого ее отправили в лагерь. Мы знаем, что буквально через несколько месяцев, в 1943 году в лагере она умерла от пеллагры. У нас есть свидетельство о смерти, которое выдали ее родным, ей было 17 лет.

Михаил Красильников

Основной наш материал – это дневники из дел времен Большого террора. Но потихоньку собирается архивная коллекция материалов более поздних. Дневники Алексея Марината – это 40-е годы, у нас еще есть несколько дневников 40-х годов. Есть дневники Михаила Красильникова, молодого ленинградского поэта, который был арестован за то, что сейчас бы назвали перформансом. Он на первомайских демонстрациях с друзьями кричал смешные, придуманные им самим лозунги, толпа их подхватывала. Он был арестован и в 60-е годы попал в мордовские лагеря. Его школьный и студенческий дневник 50-х годов был приложен к судебно-следственному делу. Им сейчас занимается наш коллега Дмитрий Козлов. Мы рассчитываем, что сможем опубликовать эти дневники в книжной серии. Еще один не опубликованный, но очень интересный текст – дневник Кирилла Успенского, который известен под псевдонимом Кирилл Косцинский. Это первый член Союза советских писателей, посаженный по политической статье после смерти Сталина. Он вел дневник на протяжении всего следствия и в мордовских лагерях пять лет своего срока. Тетради хранятся в архиве Бременского университета. У нас есть совместный проект, посвященный публикации этих дневников. Я рассчитываю, что в ближайшие годы они увидят свет на бумаге.

– Вы упомянули дневники авторов, которых следствие признало невменяемыми. У вас есть в коллекции дневник Ивана Николаева, который отчасти зашифрован, и там есть довольно безумные записи.

– Это удивительный текст. У нас четыре дневника людей, которым были поставлены диагнозы в процессе психиатрической экспертизы, которая была запущена следственными органами, и это один из них. Вообще такие дела – обычно история или начала 30-х, или 40-х годов. Потому что во время Большого террора на это почти не обращали внимания, и у человека с психиатрическим диагнозом было больше вероятности отправиться на долгий срок или получить смертный приговор. А это дневник 1941 года, очень интересная история. 27-летний москвич был красноармейцем НКВД, чуть-чуть позже род войск, в котором он служил, был переименован в СМЕРШ. Он был призван в армию, отправился нести службу под Дмитров в момент начала наступления на Москву. Вся эта история с его дневником разворачивалась в сентябре-ноябре 1941 года. Обычная история, когда человек, оказываясь в новых условиях, для того чтобы с ними справиться, начинает вести дневник, потому что это хороший терапевтический инструмент. В дневник он записывал свои переживания, связанные с армией, было понятно, что он стремился быть подальше от начальства, постоянно ходил в самоволки, нарушал режим, довольно свободно об этом писал в дневнике, даже размышлял о политике, писал о том, что, кажется, что стремительное отступление наших войск – это незапланированная советским руководством история. В какой-то момент из-за самоволок он попал в поле зрения политрука, с ним была проведена очень строгая беседа, он даже записал, что у него перед лицом размахивали пистолетом. И это его совершенно не заставило взяться за ум, он просто через некоторое время перешел в дневнике на азбуку Морзе. Это странный тип шифрования, потому что в целом с азбукой Морзе легко могла бы справиться и, как мы видим, справилась часть его сослуживцев. Прочитать этот текст чуть сложнее, чем обычный, но тем не менее не критически сложно. Через некоторое время его окончательно арестовали за то, что он перерисовал немецкую листовку. Еще у него нашли план местности, правда, очень крупный, перерисованный из железнодорожной схемы, которую он видел где-то в колхозе, и несколько неучтенных гранат, которые в его части можно было взять и унести домой. Из всего сшивалось очень хорошее дело с очевидным финалом. Но в процессе следствия у него начался кризис, и выяснилось, что он психически нездоров, у него диагноз шизофрения, который он скрыл во время призыва, этот диагноз был поставлен еще в 1937 году. В итоге он отправился на принудительное лечение. Что касается расшифровки текста, то мы бьемся над ней уже довольно долгое время, мы смогли прочесть некоторую часть, то, что было прочитано следователем, который делал черновые переводы. Этот текст несет на себе отпечаток его диагноза. Он внимателен к отправлениям собственного тела, детально описывает довольно страшные вещи, связанные с войной, ходит смотреть последствия бомбардировок, очень внимателен к смерти и умиранию. Но сам текст мы до конца не перевели. Прямо сейчас он находится в работе у редактора, который знает азбуку Морзе, я думаю, что только через месяц у нас будет финальная расшифровка, мы наконец его прочтем целиком. Есть мечта собрать подобные тексты, их у нас уже минимум четыре, и вместе с коллегами из "Открытого списка" подготовить публикацию о людях с такими диагнозами и Большом терроре. Кроме дневников, есть еще и тексты различных воззваний, которые писали психически нездоровые люди. И это тоже фантастически интересные тексты.

– С одной стороны, дневник – самое честное свидетельство о времени, потому что он пишется, как правило, спонтанно, без расчета на публикацию. Но есть дневники, в которых главное скрыто. Например, известный дневник Софьи Островской: она описывает все, кроме того, что она была агентом советских спецслужб и доносила на Анну Ахматову и других писателей. Вы верите дневникам?

– Есть представление об искренности дневникового текста, что в дневнике человек как на ладони. Но при этом я не склонен доверять самоописаниям, абсолютно убежден, что ни один текст не может рассказать о том, каким человек был на самом деле. Представление о том, что дневники пишутся автором только для самого себя, совершенно не соответствует действительности. Дневник – это текст, который по умолчанию подразумевает некоторого читателя. Просто у кого-то это выражено в большей степени, проговорено открыто, человек обращается к потомкам, человек обращается к своим наследникам, а в каких-то текстах это скорее имплицитный читатель, адресованность текста к этому читателю не проговорена открыто, но тем не менее этого имплицитного читателя можно реконструировать. Коллеги-филологи ввели для этого явления термин "косвенный адресат". "Косвенный адресат" – это человек, к которому не обращаются напрямую, но присутствие которого принимается в расчет говорящим. Условно говоря, пассажиры маршрутки, в которой ты громко говоришь по телефону. Ты понимаешь, что они твоя аудитория тоже. Очень хорошо "косвенный адресат" прослеживается в дневниках подростков. Несмотря на то что они прописывают, "кто залезет в мой дневник, тот нарушит мою волю и того я возненавижу на всю жизнь", тем не менее в дневниках подростков очень много обращений к условному читателю. "Вы, наверное, удивитесь, но сегодня я..." – такие обороты встречаются через страницу после того, как автор призывает все кары на голову того, кто залезет в его дневник без спроса. Но и в дневниках взрослых людей тоже есть этот адресат. Лев Толстой, например, вел дневник, обращаясь к Создателю. Поэтому все равно любой автор как-то концептуализирует себя, каким-то образом работает над своим образом. Это необязательно приукрашивание, это может быть пристальное внимание к своим недостаткам и самоотчет и перед собой, и перед возможным читателем в собственных недостатках и грехах. Дневник – это всегда некоторая линза, которая довольно сильно искажает реальность. Поэтому я не могу верить тому, что автор рассказывает в дневнике о самом себе, но если автор записывает политический анекдот, который он несколько дней назад услышал на улице, скорее всего, он этот анекдот не придумал. Поэтому какой-то фактографии из дневников я склонен верить, а самоописаниям, конечно же, нет.

Дневник Ивана Николаева

– Константин Сомов, я думаю, вел дневник без расчета на публикацию. Поэтому он написан скорописью, слова на разных языках, сокращения, Павел Голубев занимается его расшифровкой уже много лет. Но наверняка есть и другие примеры – дневники, которые поражают изысканностью стиля. Есть такие в вашей коллекции?

– Естественно, дневник – это очевидный полигон для оттачивания литературного стиля. Люди с литературными амбициями, которые пока еще не решились шагнуть в мир писательства, оттачивают этот стиль в дневниках. Естественно, у нас много текстов, которые принадлежат перу людей с литературными амбициями, для авторов которых процесс писательства приятен сам по себе, поэтому они порождают развернутые тексты с большим количеством метафор, излишне перегруженные. Мы с этим сталкиваемся постоянно, когда человек за два месяца жизни исписывает общую тетрадь убористым почерком. Нам недавно передали рукопись на копирование: наследники продавали квартиру, переезжали в другой город, поняли, что они не способны перевезти дневники одного из членов семьи, ушедшего из жизни, потому что это около ста килограммов бумаги. За два месяца он исписывал общую тетрадь, много лишнего в этих описаниях, просто он не мог жить без писания.

Если воспринимать дневник именно как литературу, меня подкупают не люди, которые оттачивают свой стиль в дневнике, а скорее, наоборот, непосредственность использования живого языка эпохи. Я большой поклонник подростковых дневников, особенно дневников довоенных советских подростков. Один из наших авторов – Василий Трушкин, который позже станет крупным сибирским филологом. В своих записях он – сельский подросток, который запоем читает "Декамерон" и советские газеты. Язык "Декамерона" и советских газет сталкиваются в его дневнике, и оторваться от этого совершенно невозможно, потому что это фантастическая конструкция.

– Есть ли в вашей коллекции дневник, который вам дорог больше всех прочих?

Василий Трушкин

– На самом деле такого дневника просто не может быть, потому что в процессе работы с текстами у тебя складываются личные отношения с авторами. Это мы часто обсуждаем с участниками "Прожито". Мы же довольно большое волонтерское сообщество, в нашей работе по расшифровке дневников и поиску новых рукописей может принять участие любой желающий. Ребята, которым мы рассылаем эти рукописи, рано или поздно натыкаются на автора, с которым у них складываются личные отношения, потому что есть общность опыта, узнавание себя. У многих участников "Прожито", которые долго работают в проекте, бывают такие "мэтчи", когда ты не можешь оторваться от текста, этот текст начинает отвечать на твои вопросы или, наоборот, карикатурным образом показывать твои недостатки. У меня, в силу того что я уже много лет этим занимаюсь, таких совпадений было довольно много. Я в разные периоды влюблялся в того или иного автора. Николай Мендельсон, с которым я прожил еще до создания "Прожито" несколько лет, в процессе ведения дневника старел, сдавал, я видел его умирание по почерку. Несмотря на то что в жизни мы бы с ним никогда не подружились, он стал для меня родным человеком. Есть мои 15–17-летние довоенные ребята, которые мечтают об отношениях с девочками или с юношами, мечтают стать хорошими комсомольцами или организаторами авиационного производства, удивительным языком рассказывают о своих первых чувствах, желаниях, стремлениях. Поэтому я не могу никого специально выделить.

– Неизбежный вопрос, который наверняка вам задавали не раз: ведете ли вы дневник?

– У меня есть два ответа на этот вопрос. Первый ответ – да, второй ответ – нет. Я веду его, только если мне плохо. Кажется, мой случай абсолютно типичный. Это очень важная штука для понимания дневника в целом. Многие люди обращаются к ведению дневников в случае, если оказываются в сложной для себя ситуации или перерабатывают большое количество нового опыта – его нужно проговаривать и как-то формализовывать, – или если они находятся под давлением, и дневник им необходим, чтобы с этим справиться. Я веду дневник, только если я не очень справляюсь со всем, поэтому он у меня клочковатый. Я вернулся к ведению дневника в начале карантина, потому что мне было довольно трудно в него войти, поэтому я вел записи каждый день. После я привык, наладил течение дел, вошел в работу. Сейчас очень много интересного происходит, много рабочих планов, встреч, переговоров. Я не способен записать ничего, потому что увлечен процессом работы и процессом жизни, дневник мне просто не нужен. Поэтому я жду начала зимы, когда в Петербурге уменьшится количество света. Скорее всего, с ноября по февраль я снова буду вести дневник. Когда мы читаем дневники великих людей – например, Нагибина, – мы видим, насколько ничтожны все люди, которых он описывает, какая отвратительная у него жизнь… Но нам нужно смотреть, в какие периоды он ведет дневник. Это клочковатый дневник, он ведется в моменты рабочих простоев, зимой, осенью, когда человек не очень с собой справляется. Поэтому, скорее всего, у того хорошего, что было в жизни, больше шансов остаться за кадром в дневнике, нежели у плохого. Это одна из линз, через которые жанр пропускает информацию и искажает ее.