Псой Короленко: «Мы поем психоделические бразильские песни» (ВИДЕО)

Не секрет, что под именем Псой Галактионович Короленко скрывается Павел Эдуардович Лион, родившийся в Москве, окончивший филфак и аспирантуру МГУ, которые предвещали ему академическую карьеру. Но что-то пошло явно не так, филолог превратился в экстравагантного музыканта, автора и исполнителя, со своим неповторимым стилем, невообразимой языковой "кашей": русский, идиш, французский, английский, украинский и бог знает какой еще. Его песни бывают откровенно обсценными и насыщены неожиданными культурологическими аллюзиями. Сам этот странноватый псевдоним "Псой Короленко", как и всё в его биографии, возник не случайно. По легенде, из собственной диссертации, посвященной творчеству писателя Владимира Короленко. А тот как-то удачно пошутил в письме к брату Иллариону, иронизируя над обычаем называть детей по святцам: "Ты – Илларион, отец – Галактион. Родись я в День святого Псоя – быть мне бы Псоем Короленко". Павел так и остался – Псоем.

В 2019 году он был выдвинут на премию Грэмми в номинации "лучший альбом этнической музыки" за проект Yiddish Gloryen (совместно с Анной Штерншис). Альбом "Затерянные песни Второй мировой войны" состоит из песен на идише, сочинённых в период Второй мировой войны и Холокоста.

Интервью с Псоем Короленко записано в Черногории, на Форуме русской культуры в Европе "СловоНово".

– Вы родились и выросли в Москве. Иными словами, в юности были нормальным советским мальчиком с филологическим образованием. Учились, поди, на русском отделении?

– Я окончил филфак МГУ, русское отделение. Правда, сначала после школы поступил в Московский электротехнический институт связи, проучившись там один курс. После этого попал в армию, а потом уже пытался вернуться назад, к станку института связи, но обнаружил как-то на лабораторной работе, что это не мое.

– Как вас, явного гуманитария, вообще туда занесло?

– Тут сыграли роль советские стереотипы, казалось, что это нечто более основательное, чем гуманитарные дисциплины. Казалось, читать и даже писать книги можно в качестве хобби. А жизнь показала совсем другое.

– А что она показала? Я вот тоже окончила филфак ЛГУ и даже успела, как и вы, отработать немножко в школе. Вам лично это что-то дало?

– Я в этой роли отработал около двух лет и помню, что ставил со школьниками пьесу Ивана Андреевича Крылова "Подщипа" ("Трумф"), святочную трагедию. Она еще в детстве, когда я был маленьким ребенком и ничего не понимал в тексте, произвела на меня большое впечатление: тогда я считал, то это – действительно большая трагедия. Мне казалось, в некоторых местах нужно и впрямь плакать, поскольку классицистический слог Крылова, даже в баснях, бывших тогда практически в каждом советском доме, где жили дети, производил сильнейшее впечатление. Все эти слова производили неизгладимое пафосное впечатление, у меня даже была своеобразная фобия на них, чем-то они меня сильно отпугивали чисто акустически, просодически, фонетически. Я страшно боялся "Трумфа", не понимал, что это – комедия, потому что в подзаголовке значилась "трагедия". А потом, став взрослым, решил поставить это со школьниками, чтобы закрыть гештальт.

– И что ж, закрыли?

– Закрыл.

– А как потом все-таки столь радикально изменилась ваша жизнь? Как из Павла вы превратились в Псоя?

– В конце 1990-х годов, с появлением специфической культурной и культуртрегерской среды, которая сегодня известна как Рунет, представлявший собой сообщества из людей сети, производителей контента, авторов, продюсеров, менеджеров, культуртрегеров, журналистов, политтехнологов, и тех, кто занимался непосредственно интернетом, его рынком, технологиями его производства. Все это было креативное, благодарное для развития русского сегмента сообщество. Оглядываясь назад, сейчас вижу, что это тогда была основная среда связи с общественностью. Именно через Рунет происходило становление моей авторской репутации. Хотя в основу легло все то, что происходило со мной в восьмидесятые, студенческие годы. Уже тогда я сочинял песенки, имевшие хождение в узком кругу друзей, казавшиеся тогда странными, необычными. Но со временем узнал, что их слышали и люди, которых я никогда не знал. Словом, появление Рунета и интернета как такового для моего поколения породило новые интересы, вкусы, ценности, новых авторов, и я оказался среди них. А в 1990-х появились клубы, ориентированные на таких вот людей. Один из активных деятелей Рунета (если не ошибаюсь, Вадим Гущин) назвал их "новыми умными" по аналогии с "новыми русскими". Имелась в виду постинтеллигентская, протохипстерская среда, в основном гуманитарная, но в то же время и не зацикленная на гуманитарной зоне. Напротив, она была достаточно открытая и демократичная. Интернет сам по себе в основном довольно "элитистичен", если б было такое слово (я не хочу сказать ни в коем случае "элитарен"), с одной стороны, ориентирован на свою среду, но в то же время очень демократичен. Последнее мне вообще близко: я всю жизнь борюсь с диктатурой вкусов, выступаю за конструктивную всеядность, не люблю партийности, снобизма, и все это в песнях у меня очень ярко проявляется. С одной стороны, они способны удовлетворить любого сноба своей насыщенностью самыми различными контекстами, интертекстами, тем, что в ту пору называлось "постмодернизмом". Вообще, это очень широкое слово, но в русском текстовом сегменте, в журналистике под ним имелось в виду некое игровое начало, децентрализация, иронизация и так далее. Для тех, кто любит эти качества в тексте, мои песни очень хороши, но не в том заключался их замысел. Это был всего лишь один из актуальных ресурсов. Другим могла выступать, к примеру, тогдашняя школьная программа, советские 1970-е, от "Радионяни", "Будильника" до каких-то взрослых передач, того же "Вокруг смеха". Мог им оказаться и андеграундный шансон конца 1960-х – начала 1970-х, бардовская песня, французский шансон, имевший невероятное значение для советского воспитания. Позднее – что-то из идишской песни и еврейского театра. Ещё позднее – Серебряный век. Все это формировало довольно широкий кругозор, своего рода конструктивный эклектизм, который не берет все, что попало вокруг, но вытягивает из всего материала некую единую стройную логику, в каком-то смысле прорывно-актуальную для человека моего поколения и возраста. А в итоге для разных поколений и возрастов. Во-первых, сам жанр песни очень демократичен и intergenerational, способный посылать разным поколениям свои месседжи.

Я сейчас говорю как будто бы о себе, но, наверное, тут я вполне симптоматичен.

– Вы ведь давно живете в Америке? Когда и в связи с чем случился этот отъезд?

– Я никогда не уезжал в Штаты. Просто в силу каких-то жизненных, семейных, а также отчасти творческих союзов стал проводить там все больше и больше времени. И постепенно обнаружил, что там живу. Но вместе с тем постоянно бываю и в России, где у меня есть несколько актуальных проектов. У меня вообще очень плотный график путешествий, много проектов в Северной Америке, в Европе, Израиле. А в России у меня должен сейчас выйти диск, называющийся "Дефеса". Это – очень интересный проект, собравший много молодых людей, больших энтузиастов и очень актуальных музыкантов, с которыми мы поем психоделический бразильский протестный рок второй половины 1960-х – начала 1970-х. Поем и в оригинале, и в переводе на русский.

– Довольно неожиданный поворот событий.

– Да, неожиданный, но в этом есть своя логика: они продолжают ту же линию, что в свое время художники и музыканты, работавшие в стилистике "тропикале", в каком-то смысле унаследовав традиции дадаизма, абсурдизма, авангарда начала ХХ века. И в этом смысле эти авторы ждали своего русского перевода, ожидали, что их покажут русской культуре. И недавно мы даже услышали отклик на наш опыт от Серхио Диаса, лидера группы Os Mutantes, первой психоделической, постмодернистской рок-группы, не только в Бразилии, но в мире. Он нас услышал и тоже хочет с нами работать, приехать в Москву. А сейчас, как и я, живет в Америке.

– А вы лично комфортно чувствуете себя сейчас в Москве, имея столь большой и интенсивный опыт перемещения и работы в столь разных пространствах и культурах?

– Я имею такую особенность: мне комфортно везде, где есть я. Возможно, это связано с моим нарциссизмом, а может, объясняется природным оптимизмом, общей настройкой на позитив. И так было всегда.

– Расскажите о других своих проектах.

– Сейчас для меня самый актуальный проект – это "Дефеса", своего рода пассионарный балаган, о любви, глупости и великом бразильском счастье, в котором также приняла участие очень интересная современная вокалистка широкого спектра Юлия Теуникова. Ее музыкальная история примерно такая же долгая, если не старше моей. Кроме того, Ян Бедерман, мультиинструменталист, играющий на разных инструментах, большой импровизатор, Антон Аксюк, музыкант, поэт и переводчик, переведший много исполняемых нами песен с бразильского на русский. Я тоже участвую в этих переводах, не говоря уж о других музыкантах, из которых один лучше другого. Словом, состав очень сильный. Конечно, у всех много других интересных проектов, но все равно они находят время собираться в разное время из разных стран, репетировать и играть наше общее детище. Недавно мы даже записали фильм-концерт, который будет называться Pescadores di Musica, "Ловцы музыки", почти "рыбаки", как в фильме "Генералы песчаных карьеров". И так нас называл Тоm Zé или по крайней мере тот, кто ведет его ФБ.

– Какова судьба вашего проекта Travellers?

– Он по-прежнему живет и существует, и мы с Полиной Шепперд постоянно выступаем вместе, стоит нам только оказаться одновременно в одной и той же стране. Полина живет в Англии, но регулярно бывает на родине, в России, а также путешествует по Европе и Америке. Я тоже бываю в Великобритании, где мы дважды сыграли этот наш совместный проект. С ним же мы побывали в ее родном городе Казани, в Москве и Петербурге, во многих городах США, а также в Монреале, в Канаде. Думаю, что этот репертуар мы с ней будем еще расширять и со временем запишем диск. Он станет своеобразным синтезом русского и идишского фолка и классики. Такой проект мне безусловно интересен своей прорывностью, тем, что он вдохновляет нарушать границы жанров, стилей и эпох, не зацикливаться на чем-то одном. Но опять же, там не собирается "что попало", но происходит встреча каких-то музыкальных, поэтически, культурных и, возможно, языковых голосов, которые этой встречи ждали. А мы выступили в роли своего рода "сватов" – нашли их и поженили. Так что мы "вытягиваем" то, чему просто очень нужно встретиться. И если в постмодернизме важна децентрализация, примитивизация всех видов текстов, то для меня, наоборот, важен скорее какой-то конструктивный синтез и вытягивание единого общего смысла.

– А для вас в жизни этот самый "единый смысл" присутствует в принципе? Или это – всего лишь игра, некая культурологическая фантазия?

– Для меня тоже есть такой "единый смысл". Как в творчестве, так и в жизни. Другое дело, что его нельзя выразить словами.