Станислав Асеев – автор множества репортажей о жизни в Донбассе, которые он писал в том числе для сайта "Донбасс.Реалии" украинской службы Радио Свобода. О его аресте стало известно летом 2017 года – после того, как он перестал выходить на связь. В "ДНР" его осудили не только за его журналистскую деятельность, но и за якобы шпионаж – на 15 лет лишения свободы. На свободе он оказался в результате крупного обмена пленными между Украиной и непризнанными "республиками" 29 декабря.
– Как ты попал в плен? В июне ты перестал выходить на связь, отвечать на сообщения "Донбасс.Реалии", а потом, через довольно длительное время, мы узнали, что ты в плену. Об этом сказал твой друг и однокурсник Егор Фирсов.
– 11 мая, это был день так называемой республики. Я делал в Донецке репортаж, и для этого отправился в центр города. Я взял с собой смартфон для того, чтобы сделать обычный репортаж, который я всегда готовил. Я переходил площадь Ленина, это в центре Донецка, и меня окликнул патруль, обычные ППСники. Поскольку я с собой ничего не нес, в рюкзаке у меня был только зонт и этот самый телефон, я никаких проблем не почувствовал и остановился. Сказали: "Молодой человек, подождите секундочку, мы хотим проверить ваши документы". Я им дал свой паспорт, опять же проблем никаких не должно было быть. Буквально в течение пяти минут подбегают люди в штатском, заламывают мне руки, надевают наручники. Это были сотрудники МГБ, то есть контрразведка. Один из них берет мой паспорт у ППСника, открывает и говорит такую фразу: "Значит, все-таки Станислав". Получается, что они узнали меня по рюкзаку. Это была моя ошибка. К сожалению, во время одного из репортажей, о гибели Гиви (Михаил Толстых был одним из лидеров сепаратистов, погиб в момент обстрела воинской части в феврале 2017 года. – Прим. РС ), я его делал для ряда изданий, я как ни старался, но все-таки засветился со спины на одном из кадров российского телевидения. В момент ареста МГБ разыскивало меня уже полтора года. Мне потом рассказали, у них были маршруты моего возможного движения, даже некоторые распечатки с камер видеонаблюдения, очень, правда, нечеткие.
После этого мне надели мешок на голову, посадили на заднее сидение, и мы поехали на Шевченко, 26. Меня сразу же подняли наверх, завели в кабинет. Поскольку у них был праздник, там все были немножко в подпитии. Ну, а дальше начались процедуры, разговоры, допросы. Бить начали уже там. Тогда еще не пытали: я сидел в наручниках, застегнутых за спиной, и меня просто били по ноге резиновой палкой. Нога надулась. При этом происходил разговор на абсолютно абстрактные темы, в основном "кто ты такой, чтобы говорить, где мне жить" – это касается моментов, что здесь все-таки Украина, а не "республика".
– Они при этом ссылались на твои тексты, репортажи?
– По поводу текстов была сказана довольно странная фраза. Они сказали: "Ты писал красиво, у нас в этом вопросов нет". Они прекрасно понимали, что мои материалы были критическими не только по отношению к "ДНР". Если речь шла о взятках на блокпостах с нашей стороны – я об этом писал. Если происходили такие вещи, как блокада Донбасса, я выражался критически и в этом отношении. Кстати, меня постоянно, как только что-то подобное выкладывалось в фейсбуке, называли "агентом Кремля". В конечном итоге я фактически 2,5 года отсидел в этом Кремле. Иными словами, они понимали, что информация критическая, но не только в отношении их так называемой республики. Но, естественно, в тех реалиях такое содержание недопустимо. Когда мы беседовали по поводу всех моих творческих работ в "МГБ", я говорю: "Откройте и посмотрите. Если люди считают, что обстреливает Украина, мы так и пишем, мы так и даем в эфир, мы ничего не изменяем".
Я еще вот что скажу. Репортажи для [украинской службы] Радио Свобода и для газеты "Зеркало недели" (крупнейшее аналитическое издание Украины. – Прим. РС) – два текста – я написал в подвале. Один из них, сидя там, а второй, когда меня подняли из подвала и повезли в Ясиноватую. Этот репортаж назывался "Между адом и раем". Потому что шла какая-то оперативная игра, я не знаю, может быть, они за меня в это время торговались, может, нет, но они заставляли меня делать вид, что все хорошо, как будто меня не арестовывали. Я тогда сказал, что "если у вас стоит задача меня пока прятать, то я должен ребятам сдать репортаж, я должен ехать в Ясиноватую и сделать там фото, потом приехать в Донецк, сделать фото, потом написать текст, записать это все на диктофон, при этом должна быть идеальная тишина, как в студии". Меня подняли из подвала, в наручниках повезли в Ясиноватую. Меня возили, я просто показывал пальцем, где останавливаемся, открывалось окошко, и я делал фотографию, закрывалось окошко, и мы ехали дальше. В таком режиме мы сфотографировали всю Ясиноватую, вернулись в Донецк, я говорю: "Нужно отснять центр Донецка, но я же не могу ходить по нему в наручниках". Тогда меня отстегнули, рядом были два сотрудники МГБ, которые меня чуть ли ни под руки вели, и я отснял центр Донецка. Затем мы приехали в здание "МГБ", я сказал: "Ребята, извините, но мне нужна полная тишина, если вы хотите, чтобы я этот репортаж сделал качественно и никто ни о чем не догадался". Так что меня подняли на последний этаж, выключили даже кондиционер. И таким вот образом я отправил репортаж вам.
– Репортажи, которые удалось сделать в неволе, пытались контролировать с точки зрения содержания, или ты написал все, что хотел?
– Нет, они прямо говорили: "Ты пишешь так, как если бы ты писал на свободе. Нас вообще не интересует содержание, нас интересует, чтобы никто не знал, что ты у нас. Все делай так, как если бы ты был на свободе, пиши, что угодно".
– Если почитать твои тексты, в них не просматривается политическая позиция, ты иногда намекаешь, о чем ты думаешь, но в основном просто описываешь то, что происходит. За что же конкретно тебя задержали?
Вас официально не признают даже в Российской Федерации, а здесь вы даете уголовные статьи за то, что человек написал слово в кавычках
– На самом деле, нашли они достаточно большое количество, так сказать, преступлений с точки зрения уголовного законодательства "ДНР". Формально уголовных статей у меня семь. Первая – это шпионаж. Ее вообще не берем во внимание. А шесть остальных связаны исключительно с моей публицистической, журналистской деятельностью. Например, написал слово "ДНР" в кавычках – статья. Они отправляют тексты на лингвистическую экспертизу (это называется таким вот образом), дальше эксперт дает оценку этим текстам и находит, что, например, кавычки в слове "ДНР" означают, что я отрицаю государственный суверенитет "Донецкой народной республики". Затем – публично призываю делать это остальных людей, и, наконец, все, кто со мной связан по журналистской линии, то есть журналистское сообщество, одновременно становится экстремистским, а значит, я еще и участник экстремистского сообщества. А сама публикация идет отдельно как экстремизм. То есть экстремистское сообщество, экстремизм, оскорбление символов "Донецкой народной республики"... Одним из символов оказался Захарченко. Я о нем иронично высказался в одной из своих публикаций, и оказалось, что он один из символов "Донецкой народной республики", и я оскорбил символ. Это тоже статья. То есть нашли достаточно много оснований для того, чтобы человеку поломать жизнь, скажем так.
При этом я достаточно откровенно говорил всегда со следователем, наши разговоры проходили в неформальном режиме, не для протокола, и я задавал ему вопрос по поводу кавычек. Я говорю: "Ну, хорошо, у меня есть статья "Шпионаж", санкции по этой статье – от 10 до 20 лет. Она вообще все перекрывает. Дальше может быть все, что угодно. За убийство дают 7–8 лет, а за шпионаж – от 10. И по большому счету, то, что вы мне приписываете экстремизм, кавычки, это уже для меня не имеет значения. Зачем вы это делаете?" И ответ был примерно такой: "Ты не понимаешь системной работы, мы работаем системно. Есть такая задача, и мы ее выполняем". Я говорю: "Хорошо, предположим, вы взяли бы человека только за публицистические статьи, не было бы у него статьи "Шпионаж", неужели вы бы поломали ему жизнь, дали бы 5–6 лет за то, что он написал слово "ДНР" в кавычках? Притом что Российская Федерация всегда добавляет перед "ДНР" слово "самопровозглашенная". То есть вас официально не признают даже в Российской Федерации, а здесь вы даете уголовные статьи за то, что человек написал слово в кавычках? Ответ был такой: "Те, кто пишут слово "ДНР" в кавычках, у них, как правило, мы находим и шпионаж, поэтому просто так не отпускаем".
– А уголовное дело по факту шпионажа – что имелось в виду?
– Да имелось в виду ровно то, что дают подписывать. И все. Здесь нужно вернуться к вопросу о пытках. Сразу после того, как меня привезли в "МГБ", мы общались где-то полчаса, я так понял, в облегченном режиме, когда просто били дубинкой, но потом мне надели мешок на голову и повели в соседний кабинет. Это происходило не в подвалах, не в "Изоляции" (здание арт-центра "Изоляция" на расположенном в Донецке одноименном заводе сепаратисты используют для задержанных и пленных. – Прим. РС), что тоже, в общем-то, вызвало у меня определенный диссонанс. Меня завели в кабинет, сняли пакет, это обычный нормально оборудованный кабинет, то есть это не пыточная, за окном даже видны деревья, люди стоят на остановке. Ничего не предвещало того, что сейчас что-то такое начнется, очень серьезное и жестокое. Меня завели туда двое оперативных сотрудников из контрразведки, они были в штатском, без балаклав, а затем зашли три человека в спортивных костюмах и в балаклавах. Они говорят: "Ну, агент разведки, что с ним возиться? Давайте ему голову отрубим и в Кальмиус выкинем". В такие моменты очень важно эмоционально держать себя в руках. И вот это – "отрежем голову и выбросим в Кальмиус" – психологическое давление. Ну, а дальше, собственно, привязываются провода... (об этом рассказывала Галина Терещенко, также освобожденная по обмену 29 декабря. – Прим. РС) Вообще, пытки – это целый комплекс мер, и он не сводится только лишь к физическому воздействию, больше давят даже психологически. Но в основном они используют, конечно, электричество, то есть привязываются провода к разным частям тела. Как мне потом сказали, меня пытали в самом простом варианте, и это действительно так. То есть привязываются провода к пальцам, набрасываются на уши. Это конкретно в моем случае. Людям приходилось проходить через более жестокие вещи, провода бросались и на гениталии, и в задний проход вставлялись, и иногда делалось так называемое стерео, то есть четыре, а не два провода: два на пальцы, а два к вискам обматываются мокрой тряпкой... Собственно, допрос начался с вопроса: кто связной? Никакого связного не было, и мне очень долго не верили. И вот здесь наступает тоже очень важный момент, в котором я, слава богу, сумел сразу же сориентироваться. Если вам нечего отвечать на тот вопрос, который они задают, ни в коем случае нельзя придумывать. Там был огромный тесак, который, кстати сказать, оказался тупой. Когда мне обещали отрезать часть носа, они черканули – и я понял, что лезвие тупое, оно больше для психологического устрашения. Этим огромным тесаком бьют – удары в затылок, ток. Организм просто кричит: сделай что угодно, лишь бы это прекратилось!
Пытали достаточно долго, но они поняли, что говорить мне о связном нечего. Остальное происходило в том же духе. В дальнейшем я просто подписал бумаги, которые от меня требовали подписать, с целой программой моей, так сказать, псевдодеятельности, ну, и потом меня, уже под вечер, повели в подвал в этом же здании, на Шевченко, 26.
Суд – это тоже отдельная история. Суд проходил буквально за один день. У меня два приговора. Я не знаю, знают ли в журналистском сообществе об этом или нет. Первый приговор был вынесен 5 августа, а второй, если не ошибаюсь, 27-го или 28-го, оба приговора по 15 лет. Причем они сами не знают, это 30 лет или 15. Суд проходил буквально за один день, нас готовили к обмену, это был август 2019 года. На второе заседание мне даже не дали обвинительное заключение. Я приехал, а судья говорит адвокату: "Ознакомлен с обвинительным?" Тот на меня смотрит, я говорю: "Не ознакомлен". – "Как мы будем проводить заседание, мы не можем проводить". Адвокат говорит: "Ну, Асеев должен идти на обмен, мы же не можем переносить на сентябрь", – потому что обмен готовился вот-вот, считали, что он может быть даже в конце августа. Она говорит: "Ну, хорошо, возьмите хотя бы дело и почитайте". Мне его передали через эту клетку, я говорю: "Да это формальность, для меня она не имеет значения". – "Ну, все равно пролистайте". Я посидел пять минут, полистал дело, отдал. "Вы согласны с обвинением?" – "Согласен". – "Все, 15 лет Асееву".
– А почему ты сказал "согласен"?
– Потому что говорить "не согласен" нет никакого смысла. Во-первых, это может повлиять на обмен, во-вторых, могут приехать ребята... Если сказать "не согласен", это значит, что нужно отправлять дело на дорасследование, а если это дорасследование, снова приезжают опера, и начинается все сначала.
– Был ли адвокат, как он появился? Это был платный адвокат или бесплатный?
– В МГБ по делам о шпионаже, диверсионной деятельности, терроризм – по политическим статьям – вхожи всего несколько человек, их четыре или пять человек. Все они вообще как адвокаты ничего собой не представляют, они никак не влияют на дела, о чем говорит и сам следователь. Сам следователь сказал моей матери: "Не тратьте деньги. Ничего никто не сможет вам здесь решить, это только политические моменты, не более того". А адвоката я первый раз увидел, когда меня знакомили со следователем. Собственно, он первый мне и назвал мой приговор. Следователь его познакомил со мной, он рассказывал суть моего дела, адвокат сидел, молчал, молчал, молчал, а потом говорит: "13". Я говорю: "В смысле – 13? Что это такое?" – "13 лет дадут. Дадут лет 13–14". Я говорю: "Так вы прокурор или адвокат? Следователь молчит, а вы мне уже приговор выносите?" То есть вот такого характера адвокат. Он никогда ни на что не влияет, поэтому на будущее людям, которые оказываются в такой ситуации, я хочу сказать, что, действительно, деньги там тратить на адвокатов нет смысла, эта система вообще там не работает... Что мы пишем – им абсолютно безразлично, им нужно показывать уровень деятельности перед Федеральной службой безопасности [России]. Создаются отчеты о поимке так называемых шпионов, фабрикуются дела.
– Ты говоришь, что "МГБ" связана с ФСБ, откуда ты об этом знаешь? В чем это выражалось?
– Да они, собственно, никогда этого и не скрывали, и в частных беседах это все время можно было проследить. По поводу решения вопросов за деньги – то же самое говорили. Разговор был такой, он проходил, наверное, в сентябре, со следователем, он сказал: "Если ты заметил, у нас порешать за деньги ничего здесь нельзя". Я говорю: "Ну, во-первых, у меня есть другая информация, все-таки на моих глазах есть примеры людей, у которых получалось что-то, очень редко, но получалось это решать. А во-вторых, – говорю я, – вы же дочернее предприятие ФСБ, поэтому, понятное дело, вы немножко побаиваетесь своих кураторов". На что он сказал: "Ну, на самом деле, МВД тоже дочернее предприятие ФСБ, но там как решалось все за деньги, так и решается, а вот у нас в конторе, в МГБ, мы деньги не берем". То есть даже вот такой простой разговор. Все, кто хоть немножко имеет отношение к этому конфликту, прекрасно понимают, что такое МГБ и что за структура за ними стоит. Вся система – политическая, военная, спецслужбы – курируется Федеральной службой безопасности и советниками из Москвы, это прекрасно все понимают. Да, политические реалии на сегодняшний день таковы, что они об этом не могут сказать открыто, но даже в таких частных разговорах этого никто не скрывает, потому что люди, тем более журналисты, которые имеют отношение к этому конфликту, прекрасно понимают, с кем они имеют дело.
– Ты лично встречал россиян?
СИЗО забиты в том числе гражданами России, до которых дела никому нет
– Да-да, встречал. Со мной беседовал на тот момент замминистра МГБ, этот человек – россиянин. Собственно, нашим спецслужбам он хорошо известен уже достаточно давно, но вдаваться в подробности, я думаю, сейчас смысла нет, потому что для большинства людей ни его позывной, ни имя ни о чем не скажут, они просто пожмут плечами и скажут: "Ну, с таким же успехом он может быть и французом". Здесь я просто ничего никому не докажу. А вообще россиян, во-первых, огромное количество было в "Изоляции" среди заключенных. Их тоже пачками там сажают, и в этом отношении к ним никакой лояльности нет. Наоборот, скорее, к ним относятся к особой злостью, потому что есть такое ощущение, что Россия их оставила. И когда туда попадают россияне, которые до сих пор приезжают как добровольцы, им прямо говорят: "Вы что, не понимаете, куда вы приехали? Ну, ладно там 2014 год, 2015 год, а сейчас – 2017-й, 2018-й, зачем ты сюда приехал?" Им тоже навешивают часто и шпионаж, но в основном хранение оружия. Так что СИЗО забиты в том числе гражданами России, до которых дела никому нет. Казалось бы, это полностью подконтрольная России территория, но с ними, кажется, сложнее, чем с нами, потому что мы хотя бы выходим по обмену, а эти люди просто там сидят, они никому не нужны.
– Сколько заключенных россиян ты встретил и мог бы подтвердить, что это россияне?
– Около десятка. Я точное число не скажу, это надо считать, но где-то за 28 месяцев – около десятка. Это так называемые добровольцы.
– Как бы ты охарактеризовал мотивацию тех людей, которых ты встречал в МГБ, которые пытали, судили... Это садисты? Это какая-то вера в так называемую Новороссию? Это идеологическая заряженность? Зачем они этим занимаются?
– Это все люди совершенно разного психологического типа. Судьи – это просто картонная декорация, формальность. Человек получает зарплату: пришла, отработала, ушла, она даже не вникает в суть дела. Там и говорить не о чем, просто зарплата, просто такая приспособленческая позиция. Даже на завтра в этом случае никто не смотрит. То, что происходит на Шевченко, 26, пытки, – это то, что они называют оперативной необходимостью. Я не заметил, что люди там получают от этого удовольствие. То есть они поймали человека и пытаются выжать из него максимум информации, максимум пользы в течение первых суток. Они говорят: "Да, мы пытаем, но пытаем для того, чтобы максимально ускорить процесс для самих себя". А вот то, что происходило в "Изоляции", – это вообще отдельный разговор. Там люди получают от этого удовольствие.
– Это современный концлагерь?
Там в одном месте собрался определенный круг садистов
– Да, есть такое название. С ним у меня тоже были проблемы... Я первый раз его услышал, когда Игорь Анатольевич Козловский это место назвал концлагерем. В один из дней открылась камера в "Изоляции"... Когда открывается камера, мы должны развернуться в сторону окна, хотя оно закрашено краской, там ничего не видно, но все равно разворачиваемся в сторону окна, надеваем пакеты на голову, руки за спину и стоим. И я слышу, как начинается такой разговор: "Ну, что, загнать тебя, падла, под нары?" Нас там четверо. Но с учетом остального контингента, который там находится, там были офицеры корпусов, я так понимаю, что обращаются именно ко мне, хотя я все равно не вижу. Я стою и молчу. Они говорят: "Что ты молчишь?" Я говорю: "Вы ко мне обращаетесь?" – "К тебе. Ты Козловского знаешь?" Я говорю: "Знаю". – "Ну, вот он же сказал, что у нас здесь концлагерь. А ты вообще был в концлагере?" Ну, и разговор пошел в таком духе. Меня не тронули, но просто в такой жесткой форме поговорили. Тогда я понял, что Игорь Анатольевич дал какое-то интервью, по всей видимости, где назвал это место концлагерем. Место очень специфичное. Наверное, сейчас о нем говорить еще рано. Вообще, с учетом безопасности моей семьи, которая находится там (мама Станислава Асеева до сих пор находится в Донецке. – Прим. РС), по поводу "Изоляции" максимально безопасный вариант будет все-таки в виде книги, а не в виде такого прямого разговора.
– Когда все это уляжется?
– Да. Все-таки и время пройдет, и формат будет другой. Но люди, которые там этим занимаются, делают это не по оперативной необходимости, даже если мы возьмем на вооружение фразу, сказанную на Шевченко, 26. То есть человек уже все подписал, он уже на все согласен, уже идут следственные действия, но над ним продолжают издеваться – просто потому, что они могут это делать, просто потому, что за ними стоит ФСБ, и в общем-то, они прекрасно понимают, что ни СБУ, ни разведка, ни тем более какие-то ОБСЕ, ООН и правозащитные организации до них не дотянутся. И они могут это делать, и позволяют себе это делать. Это была как бы форма развлечения или самоутверждения, я уж не знаю. Там можно, на самом деле, диссертацию по психиатрии защитить по поводу того, что там происходило, кто эти люди. Там в одном месте, в которое лучше не попадать, собрался определенный круг садистов.
