Начать с того, что само выражение "русская модернизация" отнюдь нельзя назвать устойчивым. Разумеется, за последние десятилетия в СМИ много говорилось о "модернизации экономики/социальной сферы/армии и так далее", да и о "модернизации страны" в целом. Но все происходило не так, как оно провозглашалось.
Прежде всего, нужно различать интенции объекта и субъекта высказывания. Так уж получилось, что объект, то есть Россия (и населяющие ее "простые люди"), меняться не очень желала. Субъект же говорения этих красивых слов, то есть власть предержащие (мы сейчас имеем в виду не действующих исключительно из благих помыслов настоящих реформаторах во власти и ученых – слишком уж тонкая прослойка), довольно часто имели в виду несколько иное.
Модернизация в России традиционно (как минимум с петровских реформ, – вот почти единственный пример состоявшейся, при всех возможных негативных ее коннотациях и последствиях, реформы, если, конечно, не вспоминать приглашенных Рюриковичей и заимствованное же православие) была синонимична вестернизации, что уже размывает само понятие. Да, в Новое и Новейшее время модернизация может равняться вестернизации, но история знает яркие примеры аутентичной, если можно так сказать, модернизации, с "упором на собственные силы". Это возвысившийся Китай, отчасти "азиатские драконы" и Япония, где внимательное заимствование западных прогрессивных схем сочеталось с не менее бережным сохранением исконных традиций.
В России с традициями обращались гораздо менее трепетно (в той же Японии времен Реставрации Мэйдзи чиновников переодевали в западные одежды, но сакурой не забывали любоваться, любуются до сих пор), но тут мы и подходим к главной, на мой взгляд, качественной особенности "модернизации по-русски" в ХХ веке: ее ностальгическому характеру. Несмотря на искренне декларируемую и, пусть и с трагическими подчас огрехами, проводимую инновационную политику, оная где-то к середине своей жизни неизменно поворачивала голову вспять вместо того, чтобы созерцать "прекрасное далеко".
Примеры прошлый и начавшийся русские века дают щедро. Так, дух революционного подъема и утопического футуризма, возобладавший над обычной инертностью в эпоху послереволюционных преобразований, успел полностью выветриться к сталинским реформам: общеизвестно, что среди государственных деятелей кумирами Сталина числились Иван Грозный и тот же Петр I. Идеальный же СССР, при всей своей технической и военной мощи, напоминал в пределе архаическую империю.
Перестроечный подъем, прежде всего, действовал апофатически, выстраивая собственную идентичность via negationis с советским прошлым. Когда же "советское" было (или казалось) "до оснований" уничтоженным, из-за него начало проглядывать царское прошлое – и притянуло к себе устремления рядовых (и не очень) реформаторов. Массовые дискуссии о Николае II, поиски царских останков, в моде Фандорин и всеобщее покаяние, а за ними – мечтание о мощи империи той "России, которую мы потеряли". Николай II ли оказался не слишком харизматической фигурой (а со Столыпиным и Витте российское массовое сознание так, кажется, и не разобралось), репринтными изданиями Блаватской ли перекормили, или те времена удалились в слишком далекое, нереализуемое прошлое – сказать сложно. В любом случае, проект "царской империи №2" ушел с повестки дня, возвращаясь лишь в виде редких камбэков, вроде недавнего фильма "Адмиралъ".
Но мысль об империи не оставляла. Дурная закономерность модных поветрий (а в моде, как известно, актуально то, что было 20 лет назад): как в начале и середине двухтысячных у "продвинутой" клубной публики стало модным ходить в футболках с принтами герба СССР, а по ТВ с огоньком распевали "старые песни о главном", так и Союз стал привлекать все больше взглядов со вздохами сожаления; Советский Союз стал постепенно возвращаться. О причинах неосоветского ренессанса (вроде рессентиментных настроений и желания стабильности - бытовой, идеологической и политической) сказано уже очень много, как и о том, что в данном случае объект и субъект – уже не модернизации, но реставрации – совпадал: весьма заметная часть общества по меньшей мере не испытывала никакой особой антипатии к поползновениям властной элиты.
Требует внимания и буквально на наших глазах наступающая следующая волна ностальгии – по 1990-м (по официальному "Первому" идет "Достояние республики" с песнями тех лет, и даже на псевдомолодежном MTV появилась передача с декларативным названием "Мы любим 90-е!"). Эта ностальгия инспирирована (ставшими по прошествии времени романтическими) представлениями о вольнице и свободе (не знаю, ставить ли кавычки или добавить "вседозволенность" в скобках) того времени, которые столь сильно контрастируют с последующим завинчиванием гаек. И так же безусловно еще только нужно будет долго думать и говорить о том, почему русская модернизация все идет (проходит) вперед, обернувшись назад, – не в одной же социальной инертности и неудовлетворенности происходящим/предлагаемым тут дело. Во всяком случае, такие размышления кажутся более плодотворным занятием, чем чреватые паникой фантазии о том, как через пару десятков лет в стране наступят такие дни, что ностальгию будут вызывать наши подмороженные времена…
Прежде всего, нужно различать интенции объекта и субъекта высказывания. Так уж получилось, что объект, то есть Россия (и населяющие ее "простые люди"), меняться не очень желала. Субъект же говорения этих красивых слов, то есть власть предержащие (мы сейчас имеем в виду не действующих исключительно из благих помыслов настоящих реформаторах во власти и ученых – слишком уж тонкая прослойка), довольно часто имели в виду несколько иное.
Модернизация в России традиционно (как минимум с петровских реформ, – вот почти единственный пример состоявшейся, при всех возможных негативных ее коннотациях и последствиях, реформы, если, конечно, не вспоминать приглашенных Рюриковичей и заимствованное же православие) была синонимична вестернизации, что уже размывает само понятие. Да, в Новое и Новейшее время модернизация может равняться вестернизации, но история знает яркие примеры аутентичной, если можно так сказать, модернизации, с "упором на собственные силы". Это возвысившийся Китай, отчасти "азиатские драконы" и Япония, где внимательное заимствование западных прогрессивных схем сочеталось с не менее бережным сохранением исконных традиций.
В России с традициями обращались гораздо менее трепетно (в той же Японии времен Реставрации Мэйдзи чиновников переодевали в западные одежды, но сакурой не забывали любоваться, любуются до сих пор), но тут мы и подходим к главной, на мой взгляд, качественной особенности "модернизации по-русски" в ХХ веке: ее ностальгическому характеру. Несмотря на искренне декларируемую и, пусть и с трагическими подчас огрехами, проводимую инновационную политику, оная где-то к середине своей жизни неизменно поворачивала голову вспять вместо того, чтобы созерцать "прекрасное далеко".
Примеры прошлый и начавшийся русские века дают щедро. Так, дух революционного подъема и утопического футуризма, возобладавший над обычной инертностью в эпоху послереволюционных преобразований, успел полностью выветриться к сталинским реформам: общеизвестно, что среди государственных деятелей кумирами Сталина числились Иван Грозный и тот же Петр I. Идеальный же СССР, при всей своей технической и военной мощи, напоминал в пределе архаическую империю.
Перестроечный подъем, прежде всего, действовал апофатически, выстраивая собственную идентичность via negationis с советским прошлым. Когда же "советское" было (или казалось) "до оснований" уничтоженным, из-за него начало проглядывать царское прошлое – и притянуло к себе устремления рядовых (и не очень) реформаторов. Массовые дискуссии о Николае II, поиски царских останков, в моде Фандорин и всеобщее покаяние, а за ними – мечтание о мощи империи той "России, которую мы потеряли". Николай II ли оказался не слишком харизматической фигурой (а со Столыпиным и Витте российское массовое сознание так, кажется, и не разобралось), репринтными изданиями Блаватской ли перекормили, или те времена удалились в слишком далекое, нереализуемое прошлое – сказать сложно. В любом случае, проект "царской империи №2" ушел с повестки дня, возвращаясь лишь в виде редких камбэков, вроде недавнего фильма "Адмиралъ".
Но мысль об империи не оставляла. Дурная закономерность модных поветрий (а в моде, как известно, актуально то, что было 20 лет назад): как в начале и середине двухтысячных у "продвинутой" клубной публики стало модным ходить в футболках с принтами герба СССР, а по ТВ с огоньком распевали "старые песни о главном", так и Союз стал привлекать все больше взглядов со вздохами сожаления; Советский Союз стал постепенно возвращаться. О причинах неосоветского ренессанса (вроде рессентиментных настроений и желания стабильности - бытовой, идеологической и политической) сказано уже очень много, как и о том, что в данном случае объект и субъект – уже не модернизации, но реставрации – совпадал: весьма заметная часть общества по меньшей мере не испытывала никакой особой антипатии к поползновениям властной элиты.
Требует внимания и буквально на наших глазах наступающая следующая волна ностальгии – по 1990-м (по официальному "Первому" идет "Достояние республики" с песнями тех лет, и даже на псевдомолодежном MTV появилась передача с декларативным названием "Мы любим 90-е!"). Эта ностальгия инспирирована (ставшими по прошествии времени романтическими) представлениями о вольнице и свободе (не знаю, ставить ли кавычки или добавить "вседозволенность" в скобках) того времени, которые столь сильно контрастируют с последующим завинчиванием гаек. И так же безусловно еще только нужно будет долго думать и говорить о том, почему русская модернизация все идет (проходит) вперед, обернувшись назад, – не в одной же социальной инертности и неудовлетворенности происходящим/предлагаемым тут дело. Во всяком случае, такие размышления кажутся более плодотворным занятием, чем чреватые паникой фантазии о том, как через пару десятков лет в стране наступят такие дни, что ностальгию будут вызывать наши подмороженные времена…