Массовое международное протестное движение "Захвати Уолл-стрит" остается одной из главных новостных тем в контексте осложняющейся международной социальной и экономической ситуации.
О причинах возникновения этого движения говорит профессор Европейского центра стратегических исследований имени Джорджа Маршалла в Германии Александр Гарин.
– Я отношусь к этому суперсерьезно. На мой взгляд, действительно, речь идет о реструктуризации капитализма, но реструктуризации, если можно капитализм сравнить с музыкальным инструментом, как тонкой настройки. Речь не о том, чтобы выкинуть сам инструмент и заменить его чем-нибудь, как в свое время это было после Великой депрессии. Гуляют, конечно, некоторые модели, – без частной собственности или на основе религиозного фундаментализма, но речь идет, конечно, серьезно о тонкой настройке. Потому что последние 30 лет после крушения Советского Союза речь шла о дерегулировании, то есть постепенно отстраивались те механизмы, которые были построены в результате Великой депрессии: контроль над финансами, контроль финансовых институтов и так далее.
Конечно, чувство было такое, что либеральный капитализм испытывает свой триумф. Оказалось, что мы создали экономику с такой степенью скорости вращения, при которой – если можно сравнить это, скажем, с горными лыжами – спортсмены действуют за пределами своих биологических возможностей, то есть когда многое невозможно контролировать. Многие экономисты, кстати, наблюдали за этим развитием с опаской, на этих освободившихся энергиях сделались большие капиталы и большие интересы. Роберт Райхе, который был министром труда в правительстве Клинтона, говорили об этом. Но одновременно он писал, что очень трудно изменить общие правила игры, которые ведут нас в никуда, потому что это проблема коллективного действия. Кто-то на этом зарабатывает, и если кто-то один изменит у себя в стране эти правила, то он окажется дураком, так сказать, с чистой шеей, – все остальные на нем же будут и зарабатывать. После большого финансового потрясения с начала кризиса 2008 года мы видим, что существует критическая масса. Люди понимают, что они в кризисе, и элиты понимают, что они в кризисе, и конечно, есть масса всяких специальных интересов, которые не хотели бы менять эти правила. Тем не менее, вот такие движения, как "Захвати Уолл-стрит " – это социальное давление.
– Основной вектор движения "Захвати Уолл-стрит" хотя бы в общем совпадает с вектором главной полустихийной общественной силы 2000 годов – движением антиглобализма?
– Движение против глобализма – это, так сказать, инстинктивное движение левых по всему миру. "Захвати Уолл-стрит" – движение немножко другое. Парадоксальным образом его инициатором был канадский журнал в защиту потребителя, который, поглядев на опыт в Египте, предложил такую идею – показать Уолл-стриту, финансовому капиталу, что они представляют собой, грубо говоря, 1 процент – а нас здесь 99 процентов, и надо что-то с этим делать. Канада хорошо прошла финансовый кризис, потому что там банки работали по старым моделям, там другая политическая кампания, капиталовложения от индивидуальных корпораций, то есть большие деньги ограничены в своих возможностях. Я не знаю, насколько эта идея была в головах у ее инициаторов, но действительно возможна тонкая настройка, и люди должны заявить, что они не согласны работать в тех мифологемах, которые были до того. В разных странах оно подхватывается по-разному. Я вижу его как серьезное движение в США, то есть это дает культурную почву для того, чтобы элиты чувствовали, что они могут предлагать некоторые решения, непопулярные для устоявшихся моделей.
– Однако критики этого движения говорят, что его участники не предлагают сколько-нибудь серьезной позитивной программы. Но они и не могут ее предложить, поскольку речь идет о широком народном броуновском движении, характеристики которого вы сейчас дали. Означает ли это, что те, к кому адресован этот протест, обязаны среагировать?
– Общий лозунг, который объединяет всех, – это то, что 1 процент населения США обладает 40 процентами национального богатства. Если сравнить с Канадой – в Канаде 13 процентов. Постановка вопроса, конечно, совершенно классическая. Что такое политика? Политика – это не интриги в грязном омуте и подпиливание ножек стула друг против друга. Политика занимается общим благом. А экономика занимается частным благом. То есть каждый волен в рамках отведенной ему автономной экономической свободы зарабатывать, сколько он хочет. Есть, конечно, крайность – кто-то, кто добился экономического успеха, стал миллионером, и этим он обязан только самому себе. Вот эта модель и есть крайность. Поправка к ней должна быть такая: ты работал на базе того фундамента, который создает общество. Это полиция, законы, образование, масса всяких других вещей. В США идет дискуссия среди миллионеров. Знаменитый инвестор, миллиардер Уорен Баффет, который почти не ошибался, говорит: "Обложите меня налогом, я готов платить налог". По Си-Эн-Эн проскочил опрос среди миллионеров: 68 процентов миллионеров готовы платить большие налоги. То есть классическая задача политики – это справедливое распределение, но не по-коммунистически, как прямое распределение, а посредством тонкого баланса.
– Почему это движение не затронуло Россию вообще? Ведь если говорить об этом соотношении – 99 к 1, то это как раз про Россию, а может, расслоение еще сильнее.
– Это движение не затронуло также и Китай, и Турцию. Простейший и примитивный ответ: там, где средний рост экономики, не видно ни краха, ни понижения экономики, там более или менее трудно раскачать массу. Там, где более крутое полицейское государство, тоже нелегко собрать народ. Когда мы смотрим на Западную Европу и США, то речь идет о модели. В Америке вымываемся средний класс, то есть первый раз молодое поколение ставится перед перспективой того, что оно будет жить хуже, чем их отцы и деды. И это что-то новое для Америки. Понятно, что там есть каналы для того, чтобы высказать. Теперь, когда мы смотрим на все это тонкое калибрование голосов протеста и сравним это с Россией, – в России такое невозможно. В России я не вижу разговора о модели. Вот египетская площадь возражала против социальных проблем, но прежде всего она была не согласна с правящей элитой. Мне кажется, Россия немножко ближе к этой, чем к американской моделью.
О причинах возникновения этого движения говорит профессор Европейского центра стратегических исследований имени Джорджа Маршалла в Германии Александр Гарин.
– Я отношусь к этому суперсерьезно. На мой взгляд, действительно, речь идет о реструктуризации капитализма, но реструктуризации, если можно капитализм сравнить с музыкальным инструментом, как тонкой настройки. Речь не о том, чтобы выкинуть сам инструмент и заменить его чем-нибудь, как в свое время это было после Великой депрессии. Гуляют, конечно, некоторые модели, – без частной собственности или на основе религиозного фундаментализма, но речь идет, конечно, серьезно о тонкой настройке. Потому что последние 30 лет после крушения Советского Союза речь шла о дерегулировании, то есть постепенно отстраивались те механизмы, которые были построены в результате Великой депрессии: контроль над финансами, контроль финансовых институтов и так далее.
Конечно, чувство было такое, что либеральный капитализм испытывает свой триумф. Оказалось, что мы создали экономику с такой степенью скорости вращения, при которой – если можно сравнить это, скажем, с горными лыжами – спортсмены действуют за пределами своих биологических возможностей, то есть когда многое невозможно контролировать. Многие экономисты, кстати, наблюдали за этим развитием с опаской, на этих освободившихся энергиях сделались большие капиталы и большие интересы. Роберт Райхе, который был министром труда в правительстве Клинтона, говорили об этом. Но одновременно он писал, что очень трудно изменить общие правила игры, которые ведут нас в никуда, потому что это проблема коллективного действия. Кто-то на этом зарабатывает, и если кто-то один изменит у себя в стране эти правила, то он окажется дураком, так сказать, с чистой шеей, – все остальные на нем же будут и зарабатывать. После большого финансового потрясения с начала кризиса 2008 года мы видим, что существует критическая масса. Люди понимают, что они в кризисе, и элиты понимают, что они в кризисе, и конечно, есть масса всяких специальных интересов, которые не хотели бы менять эти правила. Тем не менее, вот такие движения, как "Захвати Уолл-стрит " – это социальное давление.
– Основной вектор движения "Захвати Уолл-стрит" хотя бы в общем совпадает с вектором главной полустихийной общественной силы 2000 годов – движением антиглобализма?
– Движение против глобализма – это, так сказать, инстинктивное движение левых по всему миру. "Захвати Уолл-стрит" – движение немножко другое. Парадоксальным образом его инициатором был канадский журнал в защиту потребителя, который, поглядев на опыт в Египте, предложил такую идею – показать Уолл-стриту, финансовому капиталу, что они представляют собой, грубо говоря, 1 процент – а нас здесь 99 процентов, и надо что-то с этим делать. Канада хорошо прошла финансовый кризис, потому что там банки работали по старым моделям, там другая политическая кампания, капиталовложения от индивидуальных корпораций, то есть большие деньги ограничены в своих возможностях. Я не знаю, насколько эта идея была в головах у ее инициаторов, но действительно возможна тонкая настройка, и люди должны заявить, что они не согласны работать в тех мифологемах, которые были до того. В разных странах оно подхватывается по-разному. Я вижу его как серьезное движение в США, то есть это дает культурную почву для того, чтобы элиты чувствовали, что они могут предлагать некоторые решения, непопулярные для устоявшихся моделей.
– Однако критики этого движения говорят, что его участники не предлагают сколько-нибудь серьезной позитивной программы. Но они и не могут ее предложить, поскольку речь идет о широком народном броуновском движении, характеристики которого вы сейчас дали. Означает ли это, что те, к кому адресован этот протест, обязаны среагировать?
– Общий лозунг, который объединяет всех, – это то, что 1 процент населения США обладает 40 процентами национального богатства. Если сравнить с Канадой – в Канаде 13 процентов. Постановка вопроса, конечно, совершенно классическая. Что такое политика? Политика – это не интриги в грязном омуте и подпиливание ножек стула друг против друга. Политика занимается общим благом. А экономика занимается частным благом. То есть каждый волен в рамках отведенной ему автономной экономической свободы зарабатывать, сколько он хочет. Есть, конечно, крайность – кто-то, кто добился экономического успеха, стал миллионером, и этим он обязан только самому себе. Вот эта модель и есть крайность. Поправка к ней должна быть такая: ты работал на базе того фундамента, который создает общество. Это полиция, законы, образование, масса всяких других вещей. В США идет дискуссия среди миллионеров. Знаменитый инвестор, миллиардер Уорен Баффет, который почти не ошибался, говорит: "Обложите меня налогом, я готов платить налог". По Си-Эн-Эн проскочил опрос среди миллионеров: 68 процентов миллионеров готовы платить большие налоги. То есть классическая задача политики – это справедливое распределение, но не по-коммунистически, как прямое распределение, а посредством тонкого баланса.
– Почему это движение не затронуло Россию вообще? Ведь если говорить об этом соотношении – 99 к 1, то это как раз про Россию, а может, расслоение еще сильнее.
– Это движение не затронуло также и Китай, и Турцию. Простейший и примитивный ответ: там, где средний рост экономики, не видно ни краха, ни понижения экономики, там более или менее трудно раскачать массу. Там, где более крутое полицейское государство, тоже нелегко собрать народ. Когда мы смотрим на Западную Европу и США, то речь идет о модели. В Америке вымываемся средний класс, то есть первый раз молодое поколение ставится перед перспективой того, что оно будет жить хуже, чем их отцы и деды. И это что-то новое для Америки. Понятно, что там есть каналы для того, чтобы высказать. Теперь, когда мы смотрим на все это тонкое калибрование голосов протеста и сравним это с Россией, – в России такое невозможно. В России я не вижу разговора о модели. Вот египетская площадь возражала против социальных проблем, но прежде всего она была не согласна с правящей элитой. Мне кажется, Россия немножко ближе к этой, чем к американской моделью.