В рубрике «Воспоминания» – поэт Виктор Санчук. Вспоминает он о деде, главном историографе СССР, академике Исааке Минце. Родился Минц в Украине в 1896 году, умер в Москве в 1991. В разные годы был удостоен Сталинской и Ленинской премий, награждён звездой Героя социалистического труда. Автор многочисленных исторических исследований. Поэт Виктор Санчук, внук Минца, родился в Москве в 1959 году. Учился в Московском Государственном университете. Автор нескольких сборников лирики и публикаций в периодике. С 1995 года живёт в Нью-Йорке. Я записал его на книжном форуме во Львове.
При жизни моего деда, в отрочестве, в юности, я был очень задавлен не столько идеологически, хотя и это тоже, сколько вообще поколенческими противоречиями. Я даже из дому убегал. Теперь после смерти деда свои какие-то мнения высказывать об уже покойном, это, как говорят, мертвого льва пинать. Дед был не только академиком и историком партии, в молодости его Л. Троцкий пытался расстрелять.В 22-23 года он стал комиссаром. Кстати, насчет еврейской темы. У него были математические способности, он приехал поступать в Петербургский университет в 1916 году, его не взяли из-за еврейской квоты, не взяли из-за его еврейства. И тут революция. Он становится комиссаром красных украинских казаков. Корпус, на минуточку, три дивизии, это порядка 30 тысяч сабель. Мало того, что комиссаром, он и командование принимал. А ростом он был метр 65 где-то, такой еврейский мальчик, которого в университет не приняли, а он командует головорезами. Потом он вернулся после гражданской войны, хотел продолжать математикой заниматься. Я до конца жизни находил у него, когда приходил к нему, книжки современных изданий по математической логике. Ему партия дала задание писать историю.
Он все время делал гимнастику дома, у него в огромном кабинете висел эспандер с железными пружинами, с которым он по утрам делал зарядку. Один раз, нам было лет по 16, мы с приятелем попытались этот эспандер вдвоем растянуть и не смогли. А я очень спортивный был мальчик, развитый физически, но даже вдвоем с таким же мальчиком мы этот эспандер не растянули. Дружил дед мой с Бабелем, у Горького секретарем был, младшим другом, когда тот вернулся в Советский Союз, знал Короленко, не говоря про Маршака, академиков всяких знал, нобелевских лауреатов. Я говорю о масштабе. И вот теперь мне надо о нем что-то говорить.
У меня такой случай был в юности, ему лет 80 было, а мне 17, он меня сжал, этот старикашечка ниже меня на голову, и я понял, что я рыпнуться не могу. Другая порода была. У меня выработался очень рано критический, понятно, подростковый период, очень критическое отношение к действительности. Я жил с родителями в квартире деда, и у нас был обыск, когда мне было 12 лет. Я наслушался всех этих разговоров, видимо, да и революционность генетическая, она так преломилась, что я напечатал на дедушкиной же машинке пишущей какие-то антисоветские листовок и расклеивал их по Москве. Правда, спустили на тормозах, видимо, тоже из-за дедушки. Но вокруг много разных было диссидентских, и из дома я убежал. Я идеологически очень рано антидедушкинско сформировался. Но разговоры мы с ним, когда пересекались, вели. Он был очень образованный, любил поэзию, Пушкина он знал наизусть, Шевченко, украинский язык, кстати, он знал. При этом на идеологические темы мы с ним спорили. Он лояльно спорил, он был убежденным. Для меня удивительно, что при таком его интеллекте, кстати, он в быту был очень удобным, но когда доходило до идеологии, это был битый текст передовицы «Правды», как это умещалось в нем, и это было искренне. Не потому, что он так должен говорить, он действительно верил.
Диссидентская литература. В какой-то момент, я не помню, специально я подкинул или просто случайно забыл дома «Технологию власти» Авторханова, и дед ее заметил, долго сидел, очень внимательно читал. Отложил в сторону: «Фу, какая дрянь антисоветская». Кстати, он упоминается у Авторханова. Все это было достаточно неагрессивно с его стороны. Однажды в споре с ним я почувствовал, что он по-настоящему завелся. Тема была такая. Я сказал, что Советский Союз продолжает политику империи, внешняя политика та же самая. Вот этого его взбесило. Он начинал с идеи космополитического братства и коммунизма и прочего, и идея империи ему была ненавистна, против нее он воевал.
У меня дочь живет в Техасе, преподает историю Техаса. В 16 лет она оказалась вместе со мной в Америке и решила стать историком. А у нее очень серьезный преподаватель, блестящий из Гарварда человек, публицист, она хотела у него учиться. Он сказал: я тебя возьму, но ты обоснуй, почему ты хочешь стать историком. Она написала, и ему это очень понравилось, что мой прадед устраивал революцию, а мой папаша устраивал контрреволюцию. Я хочу разобраться, что же было на самом деле, почему такое происходит. Ему это понравилось.
У меня был все время протест, я пошел учиться на филологический факультет, потом на исторический. Все это было ужасно, и я уехал в какие-то экспедиции на Дальний Восток и вообще все время хотел уйти из этого мира. Но дед, потом стали, видимо, по его поручению какие-то его сотрудники со мной вести беседы, что мне надо обязательно учиться. А это вызывало еще больший протест. Кстати, дружил я всегда с детства, кроме взрослых, со шпаной. Но в этом была еще большая неправда, потому что на самом деле я пользовался дачей деда, и это было в порядке вещей. Со стыдом в какой-то момент вспоминал, что меня в школу на машине привозили дедовской. Кстати, потом меня из этой школы выгнали как раз за антисоветские листовки. С одной стороны желание из этого всего вырваться, с другой стороны среда, золотая молодежь 70-х и прочее, я там тоже присутствовал. Интересная тема. Мы все были из этой среды, в какой-то момент из дедовского дома я ушел со своей первой женой Алисой Целковой, жить нам было негде. Нас приютил Димка Сахаров, сын Андрея Дмитриевича, который в этот момент находился в Горьком в ссылке. Мы жили у него на даче. Соседняя дача была Леонида Ильича. Ленька Брежнев, внук Леонида Ильича, помню, подвозил меня, мне надо было на работу ехать, а он ехал в МГИМО. Он демократичный был, поэтому ездил на «Жигули», «Ладе» экспортной. 19-летний парень ездит на «Ладе» в 1979-80 году. Жизнь такая странная: дача Брежнева, тут же они дружат с Димкой Сахаровым, тут же дача Ростроповича. Александр Исаевич приходил. Я Диму спрашивал: а ты видел когда-нибудь Солженицына? Да, говорит, он приходил как-то, жил у Ростроповича, пришел, с отцом разговаривал. Дача моего дела была в Мозжинке, а это недалеко Жуковка. Фантастическая среда!
Библиотека у деда была огромная. Во-первых, была вся «Аcademia», дед был основателем общества «Знание», помогал создавать «Аcademia» с Горьким. Огромное количество было всех собраний сочинений советских, Толстого, Достоевского, академические издания. В какой-то момент, когда стал у него ковыряться еще в раннем возрасте, я находил фантастические вещи, чуть ли не журнал «Весы». Дед был выездной. Внуки никуда не ездили, а сам дед выезжал. Помню, в Америку он летал в 1976 году на годовщину американской революции, его приглашали. Там была какая-то школа, он вполне блестяще себя вел, его принимали серьезные люди. Я помню, в детстве привозил мне танк игрушечный, еще чего-то. Самый главный подарок был в 16 лет, я ему специально написал, он ехал в Америку, я его попросил джинсовый костюм Levi’s привезти, и он привез. У него было много напитков алкогольных, потому что со всего Советского Союза ему дарили роскошные коньяки и прочее. Мы с толпой моих друзей, когда юность началась, откупоривали всё, выпивали, но чтобы было незаметно, разбавляли водой. Трапезниковы, Федосеевы, которые потом стали всплывать, фигурировали в его окружении. Однажды были посиделки, он принес гостям роскошный коньяк, а вместо этого оказалось, что все разбавлено уже.
Национальная тема вообще никогда не всплывала в моем сознании. По отцу я поляк. Вот эта польскость меня больше даже интересовала, а про еврейство я вообще никогда не задумывался. Никаких на эту тему разговоров не было. Хотя в дальнейшем я стал об этом размышлять. Есть воспоминания Генриха Иоффе — это ученик деда, он пишет, что они с моим дедом гуляли, ходили, разговаривали. Дед сказал ему: занимайтесь историей, но только никогда не трогайте национальную тему. Что это значит, я не знаю. Его еврейство никак, естественно, не выражалось. Он же был антисионист, какие-то статьи писал. Я не знаю, сознательный ли уход был от еврейства или нет. По-моему, это не уход, по-моему, он действительно хотел быть космополитом.
Говорят, что он был прообразом профессора Ганчука в романе Юрия Трифонова «Дом на набережной». С Трифоновым была сильная связь, потому что Трифонов был сыном члена РВС Юго-Восточного фронта. Расстрелян в 1938 году. Они пересекались с дедом, тот Трифонов, Валентин, в дальнейшем его сын, писатель Юрий Трифонов, учился вместе с моей матерью, они были очень близкие друзья, это все была одна компания, мой отец, моя мать, Трифонов, переводчик Лев Гинзбург. Они все вместе учились и дружили. С дедом связан не только «Дом на набережной». У Юрия Трифонова была блестящая книжка «Отблеск костра» про отца и про гражданскую войну. Там целая история: Трифонов нашел документы о своем отце, принес их моему деду, поскольку он ближайший друг дочери деда. Дед, как пишет Трифонов в предисловии к «Отблеску костра», я не помню, называет он его по фамилии или просто говорит, что маститый историк, посмотрел и сказал: это всё требует еще проверки, не знаю, как это сейчас публиковать. То есть отказался, фактически испугался этим заниматься. И тогда Трифонов сказал: я сам все это опубликую. Сделал книжку документальную на этой основе. То есть дед очень связан с Трифоновым. И не только с Трифоновым. Мне мать рассказывала удивительную историю, как дед пошел в 60-е годы в ЦДЛ, был вечер Окуджавы. Окуджава пел свои песни, а потом подошел к моему деду и сказал, что его песня «Комиссары в пыльных шлемах» «вам посвящена, хотя я не говорю этого вслух». Кстати, ты не первый, кто меня попросилрассказать о деде. До тебя лет пять назад мне написала какая-то шпана, Первый канал телевидения или что-то вроде, естественно, я отказался с ними на эту тему говорить.
Мне надо было вырваться всю жизнь из каких-то тенет. Дело не только в деде. Кстати говоря, он очень хитрый был: умер в начале 1991 года, сделал государство, не получилось, он и помер, мол, дальше сами разбирайтесь. У деда своя жизнь, а у меня своя. Я не стал бы от него отрекаться и говорить что-то про него дурное. Глупо спорить с тем, кого уже нет 30 лет. У него один путь, а у меня другой. Может быть то, что я тебе все это говорю, подтверждение того, что я наконец освободился и могу сам по себе существовать в этом мире.
Александру Сопровскому
С другом проехали Волхов в полночь —
снова ко дням черновым от праздных.
Где-то гулял здесь Булак-Балахович,
сволочь, — с ребятами — к белым от красных…
Он засмеется. И шаткий мост
рухнет, залившись водою темной, —
в ватный туман, как последний тост, —
в вечность прощанья. Притихни, дом мой, —
слышишь, на пальцах ключи бряцают:
воздух жилья рассекать с отмашкой.
Так же вот звонко — кто понимает —
можно работать булатной шашкой.
Или не знаешь? — за боль любить,
путники вспять, к золотому плену, —
мы бы и жизнью могли платить.
Если б она здесь имела цену.
