Режиссер Агнешка Холланд завершает съемки фильма "Гарет Джонс". Это история валлийского журналиста, который отправился в Украину и стал свидетелем массового голода. Он пишет об увиденном серию статей, но ему почти никто не верит, потому что официальные сообщения из СССР эти сведения не подтверждают. Джонс умирает при загадочных обстоятельствах, не дожив до 30 лет. В интервью Радио Свобода Агнешка Холланд рассказывает о своем новом фильме, почему исторические факты важны для кино, что она думает об исторической памяти в России и Владимире Путине.
– Несколько ваших фильмов – о том, как исторические события влияют на человека и общество. По вашему мнению, история является важной составляющей кино или вы скорее используете исторические события как инструмент для конструирования сюжета?
– И то, и другое. Для меня прошлое – это еще и настоящее. Я не вижу прошлое линеарным, я думаю, что то, что случилось в прошлом, формирует большую часть, важную часть происходящего сейчас. Это настоящее в настоящем. Таким образом, когда я работаю над историческим фильмом, я не воспринимаю эту задачу как воспроизведение какой-то давно ушедшей эпохи. Мой интерес к истории связан с событиями, имеющими связь с тем, что происходит сейчас, с современными ощущениями и опасностями, с победами и проигрышами. Все мои исторические фильмы, особенно те, которые касаются истории XX века, являются современными.
– Если ваши фильмы о прошлом являются фильмами о настоящем, что вы стремитесь донести до зрителя?
Жертвы Сталина – это россияне, среди них есть не только украинцы, погибшие от голода
– В своих фильмах я не делаю интеллектуальных умозаключений. Я делаю кино, а кино – это про эмоции, про эмпатию. Иными словами, я не хочу показывать механизмы истории, я хочу показать, как живет человек, его судьбу. Именно эти судьбы, как я надеюсь, способны вызвать эмпатию, сопереживание зрителя. Они позволяют видеть, до какой степени люди становятся жертвами механизма истории, а это может быть похожим на то, какую жизнь живем мы. Например, когда я в нескольких своих фильмах говорю о Холокосте, я понимаю, конечно, что Холокост в прошлом и это было самым жутким преступлением, совершенным частью человечества, но одновременно, когда я снимала эти фильмы, у меня было чувство, что Вторая мировая война на самом деле не закончилась, что она просто временно приостановлена, стала замороженным конфликтом и в любой момент может возобновиться опять. Мы ведь не разрешили проблему вот этой части человеческого существа, части человечества, которая толкает людей на такие преступления и позволяет им совершать их, мы не решили проблему государственной власти и власти идеологии. Сейчас мы видим возрождение националистических движений в ряде стран, в том числе в Европе, даже в государствах, которые оказались жертвами Второй мировой войны. То есть мы видим, что война не закончилась, что она может случиться снова и что на вопросы, которые задает нам история, до сих пор не получен окончательный ответ. Это все на какое-то время зажило, а прививка, сделанная в те времена, все еще действует – по крайней мере, в Европе, но ее действие ослабевает, и, возможно, мы увидим преступления такого же порядка. С другой стороны, вроде бы в годы затишья после Второй мировой войны мы стали свидетелями войны в Югославии, преступлений против человечности, которые случились во время этой войны. Была Руанда, была Кампучия, войны продолжаются, убийства и геноцид тоже. Нам необходимо понять, что это означает для нас как людей. Сейчас я снимаю фильм о Голодоморе – сталинском голоде в Украине. Это история о молодом британском журналисте, который отправился туда и пытается рассказать миру, что происходит, об ужасной правде, которая ему открылась. И мир ничего не хочет слышать об этом, а некоторые даже врут, как, например, корреспондент "Нью-Йорк Таймс" в Москве Уолтер Дюранти, отрицавший эту реальность, прекрасно зная, что это правда. Это история о фейковых новостях, альтернативной реальности, кризисе медиа и трусливости правительств. К сожалению, это релевантно сегодняшнему дню.
– Тогда можно провести параллели и с Россией. То, что происходило в прошлом, является нам в настоящем. Это и пропаганда, и фейковые новости, и альтернативная реальность, и замалчивание правды.
– Для большинства россиян история остается проблемой. Они хотят забыть о собственных жертвах. Жертвы Сталина – это россияне, среди них есть не только украинцы, погибшие от голода. Да и сам голод был и в России тоже. Миллионы русских были брошены в тюрьму и убиты, они провели годы или умерли в ГУЛАГе. Но не только это. Есть реакция Сталина в начале Второй мировой войны. Его пренебрежительное отношение к войне, факт, что он обезглавил советскую армию в конце 30-х. Это привело к смертям миллионов солдат, и этого можно было избежать. Жертвы, принесенные Сталину, невообразимы, их число больше, чем жертв Гитлера. Сталину было дано намного больше времени на казни. Но россияне, очевидно, не хотят помнить об этом. Больше не хотят помнить. Был короткий период после распада СССР, когда эти темы обсуждали в том числе в кино, но потом все прекратилось. По-видимому, российское сознание это совершенно не волнует. Сталин считается одним из величайших героев России. Сложно представить, чтобы Гитлер считался героем в Германии. Конечно, Гитлер проиграл войну, а Сталин выиграл ее. Для народов разница очевидна. Но представьте, если бы все было наоборот. Представьте, что Гитлер умер от болезней, и только после его смерти кто-то из верных генералов пришел и сказал, что он был массовым убийцей. А через 40 лет мы говорим: о'кей, но он, знаете ли, снова вернул величие Германии. Иными словами, мы продолжаем жить в сумасшедшем мире, когда хорошее и плохое не так легко принять и отличить.
– Вы сейчас работаете над фильмом о Гарете Джонсе – валлийском журналисте, который первым рассказал миру о голодоморе в Украине. Затрагиваете ли вы в этом фильме Россию, где тоже был голод в 30-х годах?
– Я не рассказываю о голодоморе в России, потому что Джонс отправился в Украину и именно там было наибольшее число жертв. Парадокс голодомора сильнее ощущается именно в Украине, а не в других местах, потому что там находится самая плодородная земля России. Россия веками кормилась с этой земли. Факт, что именно там люди умирали от голода, понять невозможно. Помимо этого, независимая Украина строит свою идентичность на этом событии, голоде как геноциде. Эта страна признает свои жертвы, своих мертвых, в отличие от России, которая предпочитает о мертвых забыть. И мне кажется, напомнить об этих жертвах должен именно русский режиссер.
– Смотрите ли вы современные российские фильмы? Любите ли вообще русское кино?
– Мне нравятся многие российские фильмы, я большой поклонник нескольких русских режиссеров. Начиная с классиков, шестидесятников, Чухрай и Калатозов, Андрей Тарковский стал для меня важным режиссером. После него я видела несколько российских фильмов, но ни один не произвел на меня большого впечатления. Что касается современности, я могу сказать о двух моих фаворитах. Это Андрей Звягинцев, мне нравится "Елена", "Левиафан" и "Нелюбовь". У него есть особенная черта: не говоря открыто о политике, ему удается затронуть то, что лежит в глубине, – реальные проблемы и страдания людей. И это говорит больше, чем кино, которое открыто критикует режим. Мне нравится тетралогия Александра Сокурова.
Как председатель правления Европейской киноакадемии я вхожу в совет, который ежегодно выбирает 50 лучших европейских фильмов, чтобы представить их членам организации, которые голосуют в номинациях, а затем – за лучший фильм. Обычно мы стараемся включать в этот список не более двух-трех фильмов от каждой крупной страны, и один-два фильма от стран поменьше. В этом году нам пришлось нарушить правила и включить пять российских фильмов. Все они, на мой взгляд, очень интересны. Это "Аритмия" Хлебникова, "Война Анны" Федорченко, "Айка" Дворцевого, получившего приз в Каннах, "Лето" Серебренникова и "Довлатов" Германа-младшего.
– Один человек из этого списка, Кирилл Серебренников, все еще находится под следствием. Еще один режиссер, Олег Сенцов, находится в тюрьме. Продолжаете ли вы следить за тем, как развивается ситуация?
– Конечно. Киноакадемия попыталась также вмешаться в ситуацию. Мы писали письма и оказывали персональную помощь. К счастью для Серебренникова, он не в тюрьме, не в Сибири, как Сенцов, а в своей квартире. Но как сложится его судьба, мы не знаем. В авторитарной стране все зависит от капризов одного человека. Я не знаю, что будет делать Путин, не знаю, как долго он будет находиться у власти, как долго будет жить и что будет происходить после того, как он уйдет. Но что меня восхищает – это отвага и стойкость моих коллег. В этих непредсказуемых условиях они делают то, что, как они верят, называется творческой свободой.
– Европейская киноакадемия написала несколько писем с просьбой освободить Олега Сенцова. Под ними стоит и ваша подпись. Вы получили ответ от Владимира Путина, ведь он, помимо других чиновников, был одним из адресатов?
– Много реакций было от наших российских коллег, которые поддерживают идею освобождения Олега Сенцова. Некоторые из них, например, Александр Сокуров, просили Путина рассмотреть возможность освобождения. Но никакого ответа от российских чиновников на наше письмо мы не получили. Было только заявление для каждого, кто молит о пощаде, что Сенцов должен попросить об этом сам. Это, мне кажется, свидетельствует о том, что речь идет о персональной вендетте Владимира Путина, который хочет унизить Сенцова. Но Олег достаточно сильный человек, чтобы не покориться ему.
– А вы ожидали какого-то ответа? Как вы оцениваете такую официальную реакцию на письмо?
– У меня нет больших иллюзий о любви и свободе или благопристойности, когда дело касается Владимира Путина. Я думаю, он делает только то, что хорошо для его власти. В его воображении это хорошо для его страны, но в действительности он просто эгоистичный политик. Он не печется о правах человека, справедливости, о других народах, он печется о себе.
– Если говорить о политике, считаете ли вы, что она важна для кино?
– В те времена, когда политика становится важной темой, она становится важной и для кино. Это хорошо, потому что тогда кино обретает вес, становится тем, что пробуждает сознание людей и помогает проникнуться симпатией к жертвам, к неизвестным героям.
– Сериал "Карточный домик", в котором вы принимали участие как режиссер, рассказывает о власти и политике. Почему вы согласились на его съемки?
– Это очень популярный сериал, очень интересный. Этот шекспировский подход к вашингтонской политике мне однозначно кажется очень притягательным. Когда я работала над пятым сезоном сериала, то съемки проходили во время президентских выборов в США. Тогда я поняла, что мы начали снимать слегка опереточную антиутопию, а получилось, что мы снимаем реалити-шоу. Реальность оказалась намного более сложной, чем сценаристы могли себе представить.
– Сейчас говорят, что киноиндустрия переживает кризис, вы согласны с этим? Вы можете сравнивать, так как снимаете и в США, и в Европе. С какими проблемами сталкивается европейское кино по сравнению с американским?
Если цензура слишком сильна, сделать ничего невозможно
– Это и умение рассказывать историю, и недостаток денег, технических возможностей, да и мировая дистрибуция охватывает намного больше американских фильмов, чем европейских. От этого европейское кино очень сильно страдает. У европейского кино есть также большие проблемы, что касается умения рассказать историю. Это удавалось в 1960-х, 1970-х и даже в 1980-х, но сейчас можно говорить о своего рода кризисе. Но и американское кино тоже находится в кризисе, если не брать в расчет семейные фильмы и приключения супергероев. Слишком мало фильмов на серьезные темы, а если их и снимают, то их почти никто не замечает. Получилось так, что сериалы заменили серьезное кино, но я не думаю, что это не будет продолжаться долго. Сейчас я наблюдаю такой же сценарный кризис в сериалах: их стало очень много, и они стали повторяться. Может быть, полнометражное кино снова вернется. Вообще плохие времена хороши для кино. Вот такие времена, как сейчас, когда люди напуганы, манипулированы, окончательно во всем запутались... В такое время влияние, которое кино оказывает на зрителя, может быть сильнее. Неделю назад в Польше состоялась премьера нового фильма. Впервые в очень католической Польше, где церковь, по сути, слилась с государством, показано духовенство с крайне негативной стороны: фильм рассказывает о педофилии, политической и финансовой коррупции, лицемерии, лжи. За неделю его посмотрели полмиллиона человек. Он стал большим общественным событием, его обсуждают даже вопреки тому, что ничего нового в нем сказано не было. Но факт, что эти обстоятельства были облечены в форму экранного повествования, которое способно непосредственно говорить со зрителем, вызвало шок. Это показывает важность кино для современности.
– Вы говорите, что фильму нужны плохие времена, но на заре вашей режиссерской карьеры вы снимали кино в обстоятельствах очень непростых. Как это влияло на вашу работу?
– На самом деле в то время режим в Польше не был жесток – по сравнению с Чехословакией. Именно поэтому ни в Чехии, ни в Словакии в то время не были сняты важные фильмы. Если цензура слишком сильна, сделать ничего невозможно. Но в Польше цензура не была так жестока, и мы боролись, причем коллективно. Существовала своего рода солидарность среди режиссеров и продюсеров, которая сохранилась, с моей точки зрения, до сих пор. И нам удалось снять фильмы, которые оказались важными для нашего общества в то время. Они оказали определенное влияние даже вопреки тому, что цензурировались. Их смотрели в андерграунде, они вызвали дискуссию не только в киносообществе, но повлекли за собой обсуждение зрителями общественной и политической ситуации того времени. Да, времена были непростыми, но это не было как в тоталитарной стране, когда художника бросают в тюрьму или убивают.
