Весенние месяцы 1968 года в Чехословакии проходили под знаком радикальных общественных перемен. На Январском пленуме КПЧ вместо консервативного коммуниста Антонина Новотного первым секретарем ЦК был избран Александр Дубчек. Под его руководством был взят курс на политические преобразования, которые всерьез напугали кремлевских старцев, но зато вызвали невиданную поддержку чехословацкой общественности. Новый курс Коммунистической партии Чехословакии, предполагавший широкую демократизацию всех политических и общественных институтов, отмену цензуры и введение механизмов заводского и территориального самоуправления, именовался "январская политика КПЧ", а весь процесс социального возрождения в этот период вошел в историю под символическим названием "Пражская весна" – по имени знаменитого музыкального фестиваля, который и сейчас ежегодно в мае проводится в Праге.
Представления компартии и широкой общественности о том, до каких пределов может разрастаться коренная реформа, уже через пару месяцев были кардинально разными. Мечтания даже самых радикальных коммунистов-реформаторов не заходили дальше построения "социализма с человеческим лицом", в то время как многие представители прогрессивной интеллигенции и созданных заводских советов требовали полного восстановления политического плюрализма, то есть многопартийности, а также конституционной отмены руководящей и направляющей роли КПЧ, выхода из Организации Варшавского договора, фактической переориентации страны на Запад. "Пражская весна", как известно, со всеми своими чаяниями и дерзаниями закончилась 21 августа того же года, когда была подавлена танками войск Варшавского договора, в первую очередь советскими. После чего начались чистки, гонения на оппозицию, введение цензуры – словом, все то, что коммунистической номенклатурой обозначалось термином "нормализация".
За два месяца до оккупации Чехословакии, на взлете "Пражской весны", писатель Людвик Вацулик написал манифест, в котором были обобщены минимальные требования общественности. Он был опубликован под названием "Две тысячи слов" и подписан 30 виднейшими общественными деятелями того времени. Была среди первых подписантов и восходящая звезда эстрады – сейчас мы сказали бы шоу-бизнеса – любимица публики Ивонн Прженосилова. Сразу после ввода советских войск, как тогда скромно именовалась оккупация Чехословакии, затянувшаяся на долгих два десятилетия, молодая певица бежала из страны, как это сделали сотни тысяч ее соотечественников. Ивонн никогда не пожалела о том, что за гражданскую позицию заплатила своей карьерой популярной певицы. В 80-е годы она работала в чехословацкой редакции Радио Свободная Европа/ Радио Свобода, а после "бархатной революции", как и многие другие эмигранты, вернулась на родину.
– Ивонн, вы были одной из самых молодых – если не самой молодой – из подписантов "Двух тысяч слов", и уже тогда были очень известны, собирали призы на конкурсах песни. Не могли бы вы описать свои чувства и настроения в те месяцы, когда к руководству пришел Александр Дубчек. Неужели вы всерьез поверили партийным обещаниям, поверили в возможность построения "социализма с человеческим лицом"?
– Я вырастала в семье, которая знала не понаслышке, что такое коммунистические репрессии. Мой отец, профессиональный военный, дослужившийся до звания генерал-майора, в годы войны сражался на западном фронте, в составе британских войск на Ближнем Востоке. Когда в 50-х годах начались чистки в армии, папу арестовали посреди ночи, буквально подняв с постели, на глазах у меня и мамы, которая долго ничего на знала о его судьбе. Я вырастала как дочь врага народа, в школе меня иначе не называли, приходилось терпеть насмешки и пинки. Во мне копилась ненависть к режиму, поэтому, когда началась короткая эпоха Дубчека, я, разумеется, не воспринимала всерьез партийные завихрения, мне было плевать на рассказы о "социализме с человеческим лицом", но оттепель, раскрепощение я ощущала. Первые ростки свободы начали пробиваться уже в 65-м, когда я окончила гимназию. Тогда я начинала выступать на публике. Я видела, как в прошлое уходила цензура, как исчезали люди, которые раньше проверяли в моих песнях каждое слово, выискивая крамолу. Я радовалась переменам, как радуются весне, "социализм с человеческим лицом" был для меня способом избавления от социализма в любом виде, но я никогда не была энтузиастом партийных реформ.
– Вы были тогда исключительно молоды, но уже широко известны. Не было ли страха, что, в случае подавления "Пражской весны", политический активизм, как сейчас говорят, выйдет вам боком, что в результате вы потеряете шансы на дальнейший профессиональный рост?
– Когда в газетах опубликовали манифест "Две тысячи слов", мне даже не исполнилось 21 года, я была самой молодой из 30 подписантов, но впоследствии подписать воззвание можно было на всех углах, это сделали десятки тысяч человек. Все приветствовали свободу, а для нас, первых тридцати, это было время страха. Мы тогда впервые столкнулись с феноменом анонимного психического террора – началась телефонная травля. Телефон у нас дома звонил круглые сутки, днем и ночью. Скорой расправой угрожали какие-то неизвестные люди, которые представлялись то как ударники, то как колхозные доярки. Никого из них я лично не знала, а на вопрос, откуда у них мой номер, они принципиально не отвечали. Они обещали повесить меня на уличном фонаре, предварительно побив камнями. Согласитесь, для молодой девушки это не самая радостная перспектива. Поэтому я долго не колебалась и почти сразу после советского вторжения – 27 августа – покинула родину.
– А что все-таки побудило вас подписать это воззвание, да еще одной из первых? В атмосфере тогда была разлита свобода, день ото дня становилось лучше, зачем же было гнать лошадей?
– По тем временам текст был совершенно невинным – по крайней мере, мне так казалось. Общество всерьез поверило в необратимость перемен, и для "социализма с человеческим лицом" этот манифест никакой угрозы не представлял. Я не революционер по натуре, и когда Людвик Вацулик обратился ко мне с предложением подписать его обращение, я сделала это в полной уверенности, что там нет ничего крамольного – благие пожелания расширить демократические свободы, никаких призывов к насилию. Никто из подписантов и в кошмарном сне не мог представить, насколько неадекватной будет реакция коммунистического режима.
– Как получилось, что вы почувствовали угрозу в то время, когда подавляющее большинство жило в эйфории от прихода свободы и нисколько не верило в вероятность вмешательства иностранных войск? Насколько я помню, даже любое предупреждение о такой опасности воспринималось как неуместная перестраховка. У вас было предчувствие?
Когда тобой овладевает животный страх, думаешь о спасении жизни, а не о карьере
– Нет, дара предвидения у меня не было. Но я жила в атмосфере страха. На каждого прохожего, встреченного на улице, смотрела с подозрением: не собирается ли он ударить меня кирпичом или линчевать на месте. Я пела в больших залах и всякий раз напряженно рассматривала публику: нет ли среди них агрессивного ненавистника, который в следующую минуту выскочит на сцену и стукнет меня по голове молотком. Иными словами, и до вторжения я жила без всякой уверенности в завтрашнем дне, а когда чужие танки вошли в Прагу, окончательно поняла, что жизни здесь не будет. Ко всему прочему радио – пока оставалось свободным – рекомендовало подписантам "Двух тысяч слов" не посещать людные общественные места, не спать дома, менять адреса и квартиры. Фактически после 21 августа я ни разу не спала в родительском доме. Мой папа, который на себе испытал коммунистические застенки, побуждал меня бежать за границу словами: "Доченька, тебе здесь жизни уже не будет, собирай чемодан и улепетывай".
– Означает ли это, что он одобрял подписание вами манифеста?
– Я сделала это втайне от родителей и не видела в своем поступке ничего героического, ничего из ряда вон выходящего, поэтому мне и в голову не пришло рассказывать об этом дома.
– Хочется понять, как вызревало решение навсегда покинуть родину. Вы были известной певицей, звездой эстрады и, скорее всего, понимали, что это – конец карьеры. Что же побудило принять это трудное решение?
– Я на полном серьезе опасалась за свою жизнь. Мой папа подливал масла в огонь, уверяя, что угрозы и проклятия, которыми меня осыпали по телефону, могут стать реальностью. В 21 год никто не относится к эстраде как к жизненному предназначению. Для меня пение было скорее забавой, хобби. К славе я отношусь спокойно, в моей жизни она особой роли не играет. Когда тобой овладевает животный страх, думаешь о спасении жизни, а не о карьере.
– Далеко не все ваши коллеги избрали подобную судьбу – эмиграцию. Многие не только остались дома, но со временем приспособились к условиям "нормализации" и даже стали ее пропагандистами. Когда после "Хартии-77" власти спешно согнали представителей творческой интеллигенции на собрание в Национальном театре, где был обнародован некий контрманифест, называемый в народе "Антихартия", зачитать его партия поручила самому популярному в стране певцу. Можно сказать, что ваши коллеги так или иначе приспособились – кроме одной – Марты Кубишовой. В ту пору она собрала больше всего голосов среди чехословацких слушателей и была удостоена награды "Золотой соловей", но получила запрет на профессию, была отстранена от публичных выступлений, изгнана с песенных фестивалей и конкурсов. В то время, как другие грелись в лучах славы, Марта работала машинисткой и перепечатывала техническую документацию на пишущей машинке. Как из-за границы воспринимались все эти превращения?
– Для Марты Кубишовой пишущая машинка и работа машинисткой были пределом мечтаний. Поначалу ей разрешили заниматься только низкооплачиваемой работой – она складывала и склеивала конверты для почтовых отправлений. У Марты Кубишовой особый характер – она стоически переносит любые удары судьбы, умеет не потерять душевное равновесие. В ее жизни было много трагических моментов: и неудачный брак с режиссером Яном Немецем, который закончился его попыткой застрелить Марту, и рождение мертвого ребенка, и остракизм, которому ее подвергло общество. Превратности судьбы она переносила с невероятным смирением, которым можно только восхищаться. Именно ее судьба была для меня подтверждением, что мое решение было правильным.
– В Германии вам пришлось начинать новую жизнь буквально с нуля. Вы, видимо понимали, что шансов на возвращение к профессии певицы очень мало. Не действовала ли потеря славы подавляюще?
– Это может прозвучать абсурдно, но эмиграция по-своему спасла меня. Вместо ранней славы, которая портит характер, я вдруг начала жить жизнью нормальной девчонки, как и другие в моем возрасте. Я вскоре устроилась на работу в аэропорту, меня окружали подружки-ровесницы. Мы вели очень веселую и свободную жизнь. Пользуясь даровыми билетами, мы путешествовали по всему миру. Тот факт, что я не могу выступать, меня особо не травмировал. Но в 1973 году я вызвалась спеть гимн на главном стадионе Мюнхена во время Олимпийских игр. Мою кандидатуру отвергли. Не то чтобы им не понравилось мое пение, оно им как раз очень нравилось, но у власти в Западной Германии тогда находились социал-демократы из СДПГ, они испугались, что делегации социалистических государств будут протестовать против выступления эмигрантки, да еще и бывшей диссидентки. Я выпустила несколько пластинок, но они даже не поступили в продажу – якобы музыкальное издательство "Супрафон", которое полностью контролировало чехословацкое государство, пригрозило немцам, что если они меня поддержат, то с ними будут расторгнуты все договоры. А немцы очень дорожили этим сотрудничеством, так как чехи издавали прекрасные записи классической и духовой музыки, а певцы вроде Карела Готта были исключительно популярны в Германии. После этого я зареклась петь и поставила крест на своей профессии. Работа в аэропорту меня устраивала, я много общалась с разными людьми, узнавала новые страны. По сравнению с другими эмигрантами, у меня было одно колоссальное преимущество: я в совершенстве владела немецким и английским языками, потому что у нас в семье они были языками общения. Моя мама была венской немкой, по-чешски не говорила ни слова, а в те времена привести немецкую жену было вызовом всему обществу. Поэтому папа выдавал ее за англичанку, дома мы говорили по-английски, позднее перешли на чешский, и, наконец, когда это перестало считаться зазорным, мы стали говорить по-немецки. В отличие от подруг, я никогда не сталкивалась с языковыми проблемами.
– В 80-е мы познакомились уже на вашем новом месте работы – в чехословацкой редакции Радио Свободная Европа/Радио Свобода, когда вы на пару со знаменитым чешским бардом Карелом Крылом вели музыкальные передачи. Как вы тогда относились к своей работе? Было ли ощущение, что вы делаете доброе дело, помогаете соотечественникам, или это была просто возможность прокормиться? Как вы вообще начали работать на радио?
– С Радио Свободная Европа/Радио Свобода я сотрудничала с начала 70-х. Сразу после моего переезда в Германию меня пригласили в студию как живого свидетеля того, что происходило у меня на родине. Я узнала, что среди других передач чехословацкой редакции есть и радиожурнал "Панорама", что-то вроде клуба путешественников, знакомящих молодых слушателей с особенностями жизни в дальних странах. Я стала приходить к микрофону после каждой очередной поездки с рассказами о своих впечатлениях. В коридорах я встречала Карела Крыла, легендарного барда, которого знала с тех времен, когда еще пела. В то время я уже была замужем, родила ребенка, была в декретном отпуске, то есть, в аэропорту не работала. Карел пожаловался, что на всем радио нет никого, кто мог бы вести передачи о музыке кантри, и предложил мне поступить на работу. Мне всегда нравился этот музыкальный стиль американской глубинки, и я с удовольствием приняла предложение.
– Перейдем к событиям 1989 года, к "бархатной революции". Воодушевление, которое нас тогда охватило, было бы правильней назвать эйфорией. До той поры все мы жили с ощущением некоторой оторванности от тех, кто остался за "железным занавесом". И вдруг события стали развиваться с невероятной скоростью, напоминая лавину. Все мы, вещавшие из Мюнхена, были немного ошарашены и растеряны, наблюдая, как один за другим терпят крах коммунистические режимы Восточной Европы. Когда революция докатилась до Чехословакии, многим из нас было ясно, что она означает перелом не только в политике, но и наших судьбах. Не могли бы вы описать свои переживания и ожидания осени того года?
– Поначалу не только меня, но и коллег удивляло, что везде в нашей части Европы один за другим исчезают коммунистические режимы, и только в Чехословакии ничего не происходит. И вдруг, как по щучьему велению, студенты вышли на улицы Праги, требуя свободы и демократии. Мы действительно в эти дни переживали невиданный душевный подъем, с утра до вечера следили за событиями, глотали телевизионные картинки, вещали непрерывно, обсуждали происходящее. Словами передать наше воодушевление невозможно. В начале декабря у меня на рабочем столе зазвонил телефон. Это была моя давняя подруга, феноменальная певица Эва Пиларова, с которой у нас никогда не прерывалось телефонное общение. Она рассказала, что в концертном зале "Люцерна" – это излюбленное место в центре Праги, где с давних времен проводятся джазовые фестивали и концерты эстрадных звезд – состоится концерт, в котором обещали принять участие все светила тогдашнего певческого неба. Выручка идет в помощь студентам, которые пострадали от полицейского насилия при разгоне демонстрации 17 ноября, а сейчас проводят сидячую забастовку на факультетах. Она решительно заявила, что я не могу отсутствовать на такой демонстрации солидарности, все якобы готово для моего приезда, забронированы билеты на самолет, оформлены визы, обо всем позаботилась организация, курировавшую всю концертную деятельность в Чехословакии – "Прагоконцерт". И в начале декабря я вновь очутилась в Праге. Меня съедали противоречия: откликнуться на призыв или забыть о поездке? Ведь в первые дни декабря не было понятно, чем все это закончится: коммунистическое правительство оставалось у власти, располагало полным набором карательных средств, официальное телевидение каждый вечер разоблачало "контрреволюционеров". Перевесило чувство солидарности. Приехав в Прагу, я обнаружила, что концерт властями запрещен – якобы из-за студенческой забастовки. И все равно при полном аншлаге самые отважные выступили – помню, были там знаменитый концертный гитарист Любомир Брабец, Эва Пиларова, Карел Готт. Я была единственным гостем из-за рубежа. В сопровождении фортепиано я спела свою старую песенку "В винном погребке". 20 лет я не выступала, а тут такой ошеломительный прием! К горлу подступил ком, от которого невозможно было избавиться, я почти не могла издать звук. Но все-таки спела. Зал взорвался аплодисментами. Вокруг были старые друзья, коллеги, которых я полжизни не видела и была уверена, что больше никогда не увижу. И вдруг они стоят рядом и очевидно рады встрече! Царила атмосфера такого подъема и единения, которую нельзя передать словами, как невозможно описать словами и то неповторимое чувство, которое меня охватило.
– С эйфорией всегда бывает связана надежда. Все мы тогда надеялись на то, что жизнь радикально изменится к лучшему. Тогда была уверенность, что вскоре исполнится предсказание Вацлава Гавела, что "правда и любовь победят ложь и ненависть". Но вот прошло четверть века. Не кажется ли вам, что мы все были тогда весьма наивны? Как вы оцениваете последующее развитие Чехии?
– Мне всегда казалось, что демократическое развитие потребует немало времени, пока не сложатся новые отношения, установятся новые нормы общения. Я понимала, что чудес не бывает, человеческое мышление меняется не в одночасье, дурные привычки нельзя искоренить в один день. Прошло много лет, и мы видим, что люди не слишком изменились с той поры. Единственным скептиком из всех моих знакомых был тогда Карел Крыл. К сожалению, многое из того, чего он опасался и о чем предупреждал, стало реальностью.
– Именем Карела Крыла, непримиримого антикоммуниста, сегодня прикрываются многие противники реальной демократии – таков парадокс истории. Последний вопрос: зная последующее развитие, приняли бы вы тогда решение о переезде из Мюнхена в Прагу?
– В истории и в жизни "если бы да кабы" не работает. Когда нам объявили, что Радио Свободная Европа/Радио Свобода переезжает в Прагу, я ни секунды не колебалась. Я хотела жить дома.
