Разум лжет, поэзия непогрешима. Европейские балы Ильи Зданевича

Илья Зданевич (Ильязд). Дом на говне: доклады и выступления в Париже и Берлине 1921–1926 / общая редакция С. Кудрявцева, составление, подготовка текстов, статьи и комментарии Р. Гейро и С. Кудрявцева, перевод с французского М. Лепиловой. – М.: Гилея, 2021.

Три пальца – кукиш и три пальца – крест.
И кукишем ты крестишь футуристов,
Через монокль читая манифест,
За кафедрой насмешлив и неистов…

Этот стихотворный экспромт Борис Божнев, один из поэтов русского рассеяния, посвятил своему необычайному собрату по литературе. Илья Зданевич по праву считается одним из основателей русского футуризма. Он писал модернистские романы и циклы сонетов, сочинял пьесы на выдуманном языке и покорял горные вершины, был художником по тканям в мастерской дома Шанель и выпускал удивительные книги.

Ильязд был человеком не только слова, но и действия, где бы он ни оказывался – в Петербурге, Тифлисе, Стамбуле или Париже, – всюду искал, находил и организовывал единомышленников. В Париже 20-х годов он был едва ли не главным вдохновителем "балов" – концертов и перформансов, на которых состоялась встреча русского и французского авангарда, впрочем, оставшаяся без особенно значимых последствий. Один из балов запомнился дракой французских сюрреалистов. Ильязд был мастером докладов и манифестов, публичные его выступления порой напоминали действия акционистов: Читал г. Зданевич с максимумом выразительности: кудахтал, блеял, лаял, скандировал скороговоркой русскую азбуку. Было необыкновенно весело. Публика хохотала, кое-кто свистел ("Накануне". 1922. 13 декабря). Важной задачей докладов Зданевича являлось свидетельство о приоритетности русского футуризма. Он сообщал, что пионером слов был Хлебников (1908 г.), вокруг него быстро собралась группа: три брата Бурлюка, Лившиц, Елена Гуро и Крученых, чуть позднее присоединились Маяковский и Кульбин. С самого начала футуризм оказался как литературным, так и художественным направлением; лидером его стал художник Ларионов, с которым Зданевич был накоротке. Ильязд рассказывал, что создались и другие "школы" футуристов – Игоря Северянина, Вадима Шершеневича, Сергея Боброва; возникло даже научное филологическое объединение футуристов вокруг В. Шкловского ("Новые школы в русской поэзии"). Организовал группу футуристов и Зданевич: В Столе торговых предприятий невероятного разряда было записано – "Выдано промысловое свидетельство мещанам Илье Михайловичу Зданевичу и Михаилу Васильевичу Ледантю в том, что им разрешено сего октября 1916 года открыть в доме 5 по Первой Роте Университет "41°" для подготовления молодых людей обоего пола к поэтической деятельности, а также к усовершенствованию ремесла хлебопеков путем сообщения им истин и открытий "Сорок первого градуса", что оно, разрешение, дано, сей бумагой свидетельствуется. Взыскано городских пошлин немало рублей (Университет "41°"). Что касается названия объединения, то Зданевич пояснял в беседе с Раймоном Конья, что на 41-м градусе северной широты расположены города-светочи Мадрид, Неаполь, Константинополь, Пекин, Нью-Йорк; что Иисус и Заратустра вернулись из пустынного уединения на 41-й день.

В настоящем издании опубликованы публичные доклады Ильязда, произнесенные на русском и французском языках в 1921–1926 годах, ряд текстов печатаются впервые. Большинство их дано в разных редакциях и с разночтениями. К докладам приложены отклики тогдашней эмигрантской и французской прессы. Некоторые французские тексты Ильязда и сюрреалистов несколько лет назад публиковались в большой и очень содержательной антологии Л. Ливака и А. Устинова "Литературный авангард русского Парижа" (М., 2014), для издания "Гилеи" они переведены заново.

Итак, оказавшись в эмиграции, Зданевич почти сразу добровольно возложил на себя обязанности посланника русского неофициального авангарда. Вот что писал он Ф. Пикабиа: Я приехал из страны, где истинная жизнь искусства упрятана от посторонних взглядов под спудом политических событий. От имени этого искусства говорят люди необразованные и ничтожные, оказавшиеся на первом плане лишь благодаря политической конъюнктуре. Но в то же время этот занавес скрывает грандиозный по своей оригинальности процесс чисто художественного творчества, и я прибыл сюда для того, чтобы сообщить о нем во всех подробностях (22 января 1922, публ. Л. Ливака). Ильязд никогда не испытывал симпатий к Российской империи и не питал особенных надежд относительно перемен в ней режима: Покойники там принимают участие в жизни общества, и участие это самое что ни на есть активное, деятельное. Всё держится на них. Споры с мертвыми там в порядке вещей, разговор с памятниками – обычное дело. Средневековье в России сохранилось в чистом виде, и я говорю о средневековом образе жизни, о нравах и обычаях. Сколько академики ни бились над внедрением corpus juris civilis вместо уложения царя Алексея Михайловича, всё зря, всё без толку. По России разошлись шестьсот шестьдесят шесть ересей. Это страна фанатиков и души – извечной, непреходящей души. Призраки и тайны правят там, где нет ни грамма формализма ("Новые школы в русской поэзии"). В то же время, Зданевич поддерживал связи с советскими институциями, в 1924–1926 годах подрабатывал в постпредстве СССР, принял участие в работе советского павильона на Парижской выставке 1925 г. Зданевич комплиментарно отозвался об архитектуре К. Мельникова, в одном из залов павильона экспонировались 12 листов напечатанной во Франции его пьесы "лидантЮ фАрам", вместе с книгами других участников "41°" – Крученых и Терентьева. Немного позднее Ильязд безуспешно пробовал издать в Советском Союзе свой роман "Восхищение".

Вместе с тем он почти не сомневался в исчерпанности и безнадёжности миссии настоящей поэзии на своей родине: Поэзия расцветает при ослаблении социальных чувств, контроля, в эпохи упадка и общественного развала, чаще накануне его, на том зените, когда швы уже начинают трещать. Она сопутствует избытку, роскоши, если хотите, в эпохи строительства же ей нечего делать. Так вот, поскольку пролетарская культура есть культура нового строительства, класса, который борется за свое существование и где всё пропитано идеями социальными до последней степени, что тут делать поэзии? ("Поэт и общество"). Зданевич приводит разговор в окружении Маяковского: Пастернак голодает, потому что хочет писать лирику, вместо того, чтобы делать плакаты, как Маяковский. Зданевич анализирует поэзию Маяковского и Есенина, отмечает их романтическую неровность, склонность к перемене идей и неспособность к изменению формы (у Олениной-д'Альгейм). Этими причинами Ильязд объяснял гибель Есенина (Соль Есенина).

Вообще, говоря об отношениях между властью и мыслящей частью общества в России, Ильязд был предельно далёк от идеализации обеих сторон. Он исходил из предпосылки, что в природе всё не рождение, а пищеварение, и факты мира – только экскременты. В своем самом, пожалуй, полемическом эмигрантском докладе "Дом на говне", где под домом подразумевалась русская империя, а под говном – интеллигенция, Зданевич сравнивал их с сиамскими близнецами и утверждал: Поистине в мировой истории не было ни в какой эпохе более омерзительной по ее верованиям секты, чем русская интеллигенция. И пора оставить глупые сказки о ее антитезе самодержавию. Она напитала его тем содержанием, которое было ей присуще. Она воспитала в русской политике те черты, которые заставили Россию называть "колоссом на глиняных ногах". Она придала ее адептам выражение облома – огромной массы, по которой витала мысль, не зная, где остановиться ("Дом на говне"). Обращаясь к литературному материалу, Зданевич столкнул между собой поэтику Пушкина и Тютчева. Он пробует обозначить их ключевые поэтические звуки. Для Пушкина таковым он считает "б" – бытие, бал. Звук "б" эротичен и связан с фаллическим делом, спариваясь со звуком "л", началом плавности, текучести, он является неизменным зеркалом обладания. Муза Тютчева опирается на сочетание "пл", в котором "п" – пищеварение. Словарь Тютчева – звуковая пыль, окружённая глухими и шипящими. С сожалением отмечает Зданевич, что Пушкин пал в неравной борьбе, а русская общественная и художественная мысль выросла не на молоке Пушкина, а последовала за Тютчевым: Пушкин, может быть, и национальный поэт, если идти по антитезам литературы и народа, как это делал Хлебников, но он ни в какой мере не человек эпохи. Напротив, Тютчев не только дал синтез своей эпохи и плоть от плоти связан с нею. Его лирика и его политические стихи дают такое раскрытие его страны и его эпохи, – раскрытие, проникающее до самых последних, самых общих эмоциональных глубин, какого никто никогда не находил. Пушкин дал нам абстрактные типы, типы ирреальные, которые он наделил классическим сатиризмом, но которые при всей своей выразительности не ведут никуда дальше самой личности Пушкина и его титанической борьбы с окружавшей его жижей ("Дом на говне"). Своеобразным оселком для Ильязда становится отношение Пушкина и Тютчева к декабризму. Он вспоминает известные строки Тютчева:

О жертвы мысли безрассудной,
Вы уповали, может быть,
Что станет вашей крови скудной,
Чтоб вечный полюс растопить!..

– и ставит точку: Россия – громада "пл", в которой скудная кровь декабризма исчезает во всепоглощающей природе. Вот почему Пушкин погиб, а Тютчев увял и уцелел. Возвращаясь к современности, Ильязд скептически указывал на вытеснение в России большевизма ("бл") – коммунизмом ("комом"). Запись о докладе сохранилась в дневниках Бориса Поплавского, с которым они тесно общались в те годы: Вечером надел чёрное пальто как сюртук и поехал слушать Зданевича. Пушкин, фаллус, бл, боливар, бульвар, от декабристов, храм Тютчева клозет, уход из жизни, двойное бытие, большевизм (16 апреля 1922).

Возможно, пессимистические и критические высказывания Ильязда были связаны с разочарованием в его же детище – культурной концепции "всечества". Прежде он считал, что настоящий поэт и художник должен впитать максимально возможный опыт прошлого и быть его транслятором. О чем забавно и аллегорически говорил в автобиографическом докладе: Меня одевали девочкой. Поэтому я носил кудри до плеч. Каждый вечер моя няня Зина делала груду папильоток, и я проводил ночь с несколькими фунтами бумаги на голове. Так с полок исчезли Пушкин, Грибоедов, Державин, Гоголь по очереди. Во сне эти писанья входили мне в голову, и я постепенно становился поэтом ("Илиазда"). Но, во-первых, на собственном примере Зданевич пришел к выводу, что всечество неотделимо от дилетантизма: Я начитан, умер, образован, но совершенно бездарен в поэзии, вымучиваю мало, с трудом, плохо, прячусь за ширмами зауми… По своей конструкции случайного преодоления формы, дилетантизма и теоретичности современное искусство есть искусство бездарностей ("Илиазда"). Во-вторых, Зданевич обнаружил, что за десятилетие всечество было непоправимо дискредитировано последователями – халтурщиками: Сложные манеры были восприняты мириадами эпигонов, растаскавшими по задним дворам добро их учителей, были восприняты так, как воспринимает плохой копиист сложный материал. Модернизм стал самой лёгкой формой искусства. Вот отчего в России все в мгновенье ока полевели, вот почему футуризм стал государственным искусством: на Руси всечество выродилось в халтуру ("Берлин и его халтура"). И далее в этом выступлении Ильязд упрекает в "халтуре" и Эренбурга, и А. Толстого, и Андрея Белого, и Ремизова, и Маяковского. В-третьих, пребывание в Европе подвигло Ильязда на соображения о недостаточной оригинальности русской культуры: В конце концов, башня Татлина – гипертрофированная нога Эйфелевой башни. Русская живопись вот уже двадцать лет обзаводится французским серебром, хотя бы сделки и совершались за кулисами. По причине российской бедности она или берет его напрокат, или покупает в рассрочку (выступление Зданевича после доклада художника Виктора Барта "Членам моей профессии").

Вместо "всечества" – культуры сложения Ильязд пробует новую форму – искусство вычитания. Прежде всего, он старается к этому в своих сочинениях, в своем словотворчестве, вот строки из романа "Парижачьи": Тут были слова большие, маленькие. Потом одни из букв слов стали увеличиваться, другие уменьшаться, делая контрасты и противоречия друг другу. О это был целый мир, совершенно изумительный. Заметили новое и внимательные читатели: У каждого персонажа свой специфический язык. Верный Дух говорит исключительно согласными без гласных. Первая из пятерых пошлячек изъясняется только гласными, она мягкая и жидкая. Вторая употребляет лишь дентальные согласные. Третья только щелкает языком и шлёпает губами, а четвертая, толстая и грубая, вместе с пятой, совершенно звероподобной, издают лишь звуки, соответствующие их сложению. Ледантю говорит на наречии с очень русским звучанием. Пожарник разводит свои слова слюнями. Речь Живого Портрета напоминает пародию на русский язык, а слова Несхожего портрета, тяжёлые и крепкие, поражают обилием звуков "ж", "ш" и "к" (Ж. Рибмон-Дессень. "Предисловие к французскому переводу "лидантЮ фАрам". 1923). По своему обыкновению, Зданевич немедленно подводил теоретическую базу к своим художественным поискам. Он сообщал об открытиях Тифлисского "41°", "законе Терентьева": практический язык переносит центр тяжести слов в их смысл, а поэтический язык – в звук. Из этой гипотезы Ильязд выводил свою концепцию сдвигологии и безъязычной речи: Слова в таком языке полностью лишены смысла, они состоят из одних звуков, в которых едва прослеживаются корни слов. Именно этот язык мы называем заумным, и в нем задействованы лишь те элементы речи, которые помогают пролить свет на нечто, находящееся по ту сторону разума, и тем самым позволяют нам сказаться душой ("Новые школы в русской поэзии"). Пожалуй, здесь следует отметить, что путь творческих исканий подводил поэта к некоей глухой стене, но Ильязд видел в этом не только художественную логику, но и общественную позицию: Доведённая до крайней отвлеченности, поэзия проходит путь своего развития и умирает. Так и теперь в России поэзия дошла с заумью до своего предела и умерла… И вот сейчас мы, последние поэты, желаем освободить себя от всех иллюзий, вздора и хлама, от всей лжи и грез, которыми мы себя лелеяли, но и одновременно от рабства и холопства, в которое нас хотели ввергнуть (Поэт и общество). Как видно, не только жизненными обстоятельствами (необходимостью содержать семью), но и творческим, мировоззренческим кризисом было обусловлено довольно продолжительное – после прошедшего почти незамеченным замечательного "Восхищения" – молчание Зданевича. Одно из приложений нынешнего издания – первая публикация частично сохранившейся пьесы 1940 года "Покушение с негодными средствами". Главную героиню Лолу обступают творческие люди – поэт (Иностранец – alter ego Ильязда), художник, актер, летчик, но в их диалогах звучит разочарование культурой, в том числе словесной: Человеческая душа остаётся отрезанной, запертой в своей башне, вокруг которой слова летают роем. Прикосновение, взгляд, умалчивание красноречивее самих слов, могущественнее их. И что такое поэзия, если не попытка путем особых средств сообщить словам качества, которых у них нет. Иногда приходится выдумывать новые слова, лишенные всякого смысла, чтобы высказаться непосредственно, одной музыкой. И все напрасно. Изредка, изредка, сквозь все это нагромождение прорываются отдельные неясные отзвуки, ничтожные блёстки металла, затерянные в грудах песку.

По счастью, Зданевич опускал руки лишь временно, неизменно возвращаясь к искусству, в разных его формах, оставаясь истинным рыцарем Культуры, хотя и с печальным образом, о котором так точно написала мемуаристка – Кэтрин Грин-Арапофф, дочь художника – эмигранта А. Арапова: Зданевич – громогласный и ярый враг фальши, трусости, вульгарности и неутомимый борец за красоту, мужество и любовь.