В рубрике «Родной язык» – поэт Никита Григоров. Он родился и вырос в Донецке. Автор книг "Чёрно-белый контракт" и "Эскизы к жизни самородка". Призёр и победитель всеукраинских и международных литературных конкурсов. В 2011 году победил на международной интернет-олимпиаде по русскому языку, обогнав конкурентов из России, Беларуси, Латвии, Эстонии и Казахстана. Составитель «Антологии украинских писателей Донбасса». Живёт в Киеве.
Игорь Померанцев:
–У меня однажды в эфире была передача «Одесский язык». Когда-то Влас Дорошевич о нем написал эссе, и, в общем, одесская литература подтверждает существование одесского языка. Готовясь к нашему разговору, я прочёл статью о донецком диалекте. У него есть своя лексика, есть для меня знакомые слова, например, «лайба» - велосипед, «порожняк» - т.е. чепуха. Но, например, я не знал слова «киндейка».
–Честно говоря, я такого слова не знаю.
–Это шахтерское слово — «подсобное помещение». Существует какой-то специфический донецкий язык?
–Есть два слова, два донецких слова, которые я использую в своей поэзии и прозе, чтобы как-то маркировать свою принадлежность к этому региону. Одно — это слово «тремпель», плечики, и второе «тормозок». «Тормозок» – это тоже шахтерское слово, которое означает заворачиваемый шахтеру свёрток с едой, когда он идет в забой.
–Перекус.
–На перекус.
–«Тремпель», между прочим, слово харьковское, там была фабрика Тремпеля. Помимо лексики, есть какие-то особые черты у донецкого диалекта?
–Его вообще в Донецке принято называть региолектом, потому что там сейчас в связи со всей этой ситуацией образовалась целая лингвистическая школа, которая изучает особенности донецкого языка с тем, понятное дело, чтобы обосновать его отдельность.
–Язык как политический инструмент?
–Безусловно.
–В канун горячей фазы военного конфликта была ли в Донбассе война языков, началась ли война реальная с войны языков?
–Насколько я могу судить как житель Донецка, который жил там всю свою жизнь до 21 года и участвовал в культурной жизни, я никогда не наблюдал войны языков. Донецк был всегда преимущественно русскоязычным городом, даже, я бы сказал, тотально русскоязычным. Но когда кто-то говорил по-украински на улице или на каком-то мероприятии, ни у кого это не вызывало никаких вопросов. Война языков началась после того, как людям отчеркнули красным карандашом пропаганды этот момент, что, мол, у нас «война языков». Им показали по телевизору, что нужно обратить на это внимание, дали послушать по радио, люди вдохновились этой темой, и началась война. Я уверен на сто процентов, что языки сами по себе не способны быть катализатором конфликта.
–У вас в Донецке остались друзья, они могут свободно говорить по-украински на улице?
–Начнем с того, что у меня в Донецке не осталось друзей, потому что разлом наш, когда я уезжал из Донецка, разлом между нами оказался слишком большой, чтобы мы продолжали общение. В Донецке осталось несколько людей, которые были мне очень близки до начала конфликта. Они не могут разговаривать свободно по-украински, потому что они его недостаточно хорошо знают и в этом основная причина. Но если бы до начала военного конфликта, до начала горячей фазы, кто-то говорил по-украински, это не вызывало никаких вопросов ни у кого.
–Никита, вы пишете по-русски, сейчас живете в Киеве. В Советском Союзе было такое понятие, даже было в энциклопедии: «литература на языках национальных меньшинств». Каков сейчас Ваш литературный статус в Украине?
–Если говорить с точки зрения самосознания, самоосознания, то я причисляю себя к украинцам, безусловно. Если говорить с этнической точки зрения, то у меня столько кровей разных намешано, что я не могу дать четкий ответ, кто я этнически. Если говорить о ситуации с моим творчеством в Украине, то есть опубликованные украинские переводы моих стихов и моей прозы, есть польские переводы, которые публиковались, есть немецкие переводы. Я надеюсь, что выйдут чешские. Но по-русски почти ничего не публиковалось, потому что нет такой возможности в Украине сейчас, не очень актуальна публикация книг на русском языке. Пока я молод и на книгу большую, солидную не написал достаточно, но какие-то журнальные публикации, какие-то маленькие, может быть, циклы стихотворений можно опубликовать по-русски, правда, это будет стоить больших усилий, мне кажется. Сама по себе публикация, не знаю, насколько это для меня важно сейчас.
–Вы свободно говорите по-украински. Вы не собираетесь перейти на украинский язык в вашем творчестве?
–Я думаю, что был один случай в мировой литературе, когда писатель успешно перешел на другой язык. Мы все знаем об этом случае — Владимир Набоков. Проблема в том, точнее не проблема, а преимущество Владимира Набокова было в том, что он был билингва, по-английски он научился читать раньше, чем по-русски, эти два языка в его крови были всегда. Если говорить обо мне, то все-таки украинский язык я выучил, у меня получилось им овладеть, потому что я читал учебники, читал литературу, целенаправленно этим занимался. Я пытаюсь, по крайней мере, пытаюсь делать прозу и поэзию, которая могла бы коснуться такого глубинного уровня языка, чтобы сам язык стал не важен, чтобы появились какие-то надъязыковые вещи, понятные, может быть, людям, которые этим языком не владеют. Писатели, которые умеют создавать такие вещи, которые при переводе не теряют, при плохом переводе даже, как Маркес, например, они не теряют своей притягательности, и все равно читатель чувствует невероятную сетку литературного чуда, литературного волшебства, такие писатели всегда были для меня образцом. Я знаю, что по-русски у меня, может быть, есть шанс когда-нибудь коснуться таких глубин языка. Я уверен, что по-украински у меня не будет этого шанса.
–Война на востоке Украины как-то сказывается на украинском языке, на русском языке? Происходит ли милитаризация языка?
–Безусловно. Сейчас языки гниют, разлагаются в каком-то физическом для языков смысле. Мне кажется, что русский язык гниет гораздо значительнее, чем украинский, несмотря на то, что украинский тоже подгнивает. Для меня это очень болезненный процесс, потому что я чувствую разлад языка, разъединение языка. Мне кажется, что когда я сажусь писать, мне с каждым разом все сложнее и сложнее это дается: поднять язык очищенный. То есть язык сам по себе, язык, который не зависит от ситуации, не зависит от какой-то сиюминутности, на котором говорил о чем-то, что было всегда и будет всегда. Если говорить о языке и ситуации, то, конечно, война, мне кажется, даже застрелила языки. То есть он лежит, разлагается, но при этом еще разговаривает.
–Украинский язык тоже, вы полагаете, находится в зоне риска?
–Да, безусловно, украинский язык находится в зоне риска. Потому что процессы, которые происходят в Украине, на каком-то уровне несопоставимы с тем, что происходит в России. Понятное дело, что они гораздо менее опасны, гораздо менее токсичны, гораздо менее ядовиты. Но, понимаете, когда язык теряет свою живость, когда язык теряет пластичность, когда язык пытаются от начала и до конца замостить как кирпичами этими формулами, какими-то словесными конструкциями уже отработанными, которые человек проскакивает, не задумываясь ни на секунду о том, что они значат, это смерть языка. Потому что язык, функция языка, даже не функция, а бытие языка заключается в попытках выразить невыразимое, в попытках обновления, в попытках сказать самое важное, в попытках сказать о любви. Когда это полностью нивелируется, когда вместо него лозунг или даже вереница лозунгов, то языка нет, остаётся мертвая шкура языка. Катализатором этих процессов стала, конечно, Россия.
–Никита, как вы себе представляете своего читателя?
–Я никогда не представлял своего читателя. Я думал всегда о другом. Когда я думаю о литературе, я всегда думаю о том, что есть какие-то, я бы не сказал вершины, но есть какие-то маяки, как в романе «Великий Гэтсби», есть там образ зеленого маяка. Для самого Гэтсби он символизирует его любимую женщину, к которой он постоянно стремится. Вот так же и у меня есть маяки, писатели, литературный уровень какой-то, который светит мне с другого конца залива. Я не знаю, будет лодка, не будет лодки, чтобы его переплыть.
–Вы собрали книгу прозы, поэзии и эссеистики украинских писателей, называется она «Порода». Это двуязычная антология, по-украински «Антологія українських письменників Донбасу». Почему вы это сделали, какие у вас мотивы?
–Главный мотив — это создать ковчег. Колоссальное количество донецкой интеллигенции уехало, получило травму, в том числе я сам получил большие травмы при переезде. Все эти люди оказались как бы в море, в какой-то неизвестности, в полупустом пространстве. Самое ужасное, это я уже говорю из своего опыта, самое ужасное, что было вдребезги разбито какое-то мировоззрение и какая-то преемственность, которые, как я думаю, являются базовыми столпами психологической стабильности человека. Преемственность необходима, чтобы он ощущал, что идет и что за ним что-то есть. То, что за ним, подсвечивает то, что будет впереди. С другой стороны, это ощущение, что есть живое пространство, где ты формировался, где разбросаны твои воспоминания, какие-то ощущения, которые обновляют твои эмоции. Когда приезжаешь в какой-то город, с которым у тебя связано что-то очень важное, проходишь во какому-то скверу или парку, там что-то когда-то произошло в этом парке. Волна этой эмоции очень краткосрочной, которая снова нахлынула — это очень важная подзарядка энергии. Люди всего этого лишились, они оказались дезориентированы. Мы хотели собрать ковчег писателей родом из Донбасса, переселенцев, который бы стал фактом того, что Донбасс — это украинская территория, фактом того, что культура Донбасса — часть украинской культуры, во-вторых, она восстала против того, что происходит. Она восстала в том числе с помощью этой книги, это была наша цель.
–Ваша антология — это психотерапия для авторов или все-таки книга адресована читателю?
–Она, безусловно, адресована читателю. Донбасс – всегда был такой «terra incognita». В самом Донбассе очень распространено было игривое название, самоназвание «Дикое поле». В Донецке быломнение, что вообще литература славянская, общеславянская, пошла из Донецкого края, потому что князь Игорь сражался с половцами на реке Кальмиус, которая протекает через Донецк. Вот этот образ начала литературы, когда ничего нет и происходит взрыв, битва, и появляется литература, он постоянно преследовал интеллектуалов Донецка. Они не могли и не хотели идти дальше этого «Дикого поля». Украинские институции культурные были крайне слабо представлены в Донецке. С другой стороны, Донецк — это не Россия однозначно и никогда ею не был. Нестыковка менталитета, каких-то обычаев и так далее — это спровоцировало трагедию мировосприятия людей, которые не знают, кто они, не знают, куда идти. Но этой трагедии не было заметно, она не была актуализирована до тех пор, пока не настало время сделать выбор, кто ты, на чьей ты стороне. Война всегда предполагает однозначный выбор. И в этом, кстати говоря, одна из ее самых трагических, наверное, ипостасей. Потому что чем более культурен человек, чем более он интеллигентен, тем больше он видит нюансов, оттенков, тем больше он способен различать цветов. Но война вынуждает его становиться перед однозначным выбором, между черным и белым. Тут на весах смерть, на весах страдание.
– Черный цвет, цвет угля, в Донбассе победил?
–В Донбассе — да, безусловно, победил. Мне кажется, трагедия в том, что были завалены все выходы из шахты на свет белый. Черный цвет остался, а белый свет, те, кто делали какую-то интеллектуальную работу, они в 90% случаев покинули это место. И это, конечно, громадная трагедия.
