- За последние десять лет День Победы в России превратился в крупнейшую идеологическую опору государства с элементами религиозного культа.
- Трагедия войны, "праздник со слезами на глазах" стал поводом для карнавала и триумфа государственной пропаганды.
- В то же время 9-е мая остается важным для частной и семейной памяти, вокруг него возникают новые практики коммеморации.
- Празднование Победы становится все популярнее, так как у людей не осталось других оснований для коллективного единства, самоуважения и гордости.
Сергей Медведев: 2020-й - год 75-летия Победы, а это значит, что в ближайшие месяцы до мая практически каждый день мы будем слышать о все новых и новых инициативах с мест по празднованию этого дня. Например, недавно министр просвещения Ольга Васильева предложила писать слово "ветеран" с большой буквы. За последние лет десять культ победы сложился, как своего рода религиозный: все больше и больше людей втягиваются в эти массовые действа, причем это идет как сверху, так и снизу. Что же такое победа для нынешней России, с точки зрения идеологии и с точки зрения фольклора?
Видеоверсия программы
Корреспондент: Уже более десяти лет, как День Победы в России превратился в гигантское театрализованное действо федерального масштаба. Полки, заваленные символикой и атрибутикой праздника, массовые шествия наподобие крестного хода, инсценировки взятия Рейхстага и Парада Победы, переодевание граждан в военную форму, мотопробеги "Ночных волков" в Европу под знаменами Победы и флагами донбасских сепаратистов. Особенно часто в культе Победы задействованы дети: проводятся военные парады в школах и детских садах, детские коляски трансформируются в танки и самолеты. Автомобили украшаются георгиевскими лентами и надписями "Можем повторить". Апофеозом такого праздника стал показ полицейской техники для разгона митингов на параде 2019 года.
Победа превратилась в главную "скрепу" России, фактическую государственную идеологию и неофициальную религию. От имени Победы вершится внешняя политика, переписывается история, определяются враги государства. Одна из трагических дат российской истории, "праздник со слезами на глазах" превратился в карнавал и триумф государственной пропаганды. При этом, однако, он остается важным для частной памяти людей и семей, вокруг 9 мая возникают новые практики коммеморации, пользователи в соцсетях размещают тексты и фото в честь своих предков, прошедших войну. Идет битва за пространство памяти и историю Победы, и сегодня, в преддверии 75-й ее годовщины, мемориальная война обостряется, раскалывая общество.
Сергей Медведев: У нас в гостях антрополог Дарья Радченко, старший научный сотрудник РАНХиГС, и Илья Женин, доцент кафедры всеобщей истории этого вуза.
Дарья Радченко: Именно в 2010-х годах начинается массовое возникновение того, что мы называем вернакулярными или низовыми практиками памяти. Возникает "Бессмертный полк", который был запущен в 2012 году томскими журналистами, и совершенно внезапно, в том числе и для них самих, оказался какой-то бесконечно востребованной практикой. И дальше на эту историю начинают нанизываться самые разные форматы коммеморации, начиная от фамильных практик и заканчивая массовыми коллективными мероприятиями большого масштаба.
Сергей Медведев: В советское время такого не было. Культ Победы начинается где-то с 70-х годов, с брежневской эпохи.
Илья Женин: Совершенно верно. Тогда это тоже мифологизировалось, но не принимало таких форм, как сейчас, просто в силу того, что людей, видевших происходившее во времена Великой Отечественной войны, тогда было гораздо больше.
Сергей Медведев: Получается такая обратная перспектива: чем дальше война, тем более пышными и шумными становятся празднества. Ведь первые годы после войны вообще практически не было праздника, Сталин боялся ветеранов. А теперь - чем меньше ветеранов, тем выше заглавная буква.
Илья Женин: Совершенно верно, уже не осталось живых участников, и можно придумывать все, что угодно.
Чем дальше война, тем более пышными и шумными становятся празднества
Сергей Медведев: Дарья, это идет сверху, или это такая народная, фольклорная, низовая инициатива?
Дарья Радченко: Американский исследователь Джон Боднар в книге "Пересобирая Америку" говорит, что есть практики официальной коммеморации: ставятся памятники, проводятся парады, проходят медийные мероприятия, - это мощное, масштабное, институциональное давление. И существует то, что он назвал вернакулярной, низовой памятью. В нашем контексте это было бы, например, воспоминание за семейным столом о том, как воевал дедушка. И вот, начиная с Боднара (а его работа написана в 1992 году) в исследованиях памяти, во-первых, возникает представление о том, что эта вернакулярная память - аутентичная, то есть подлинная память – это то, что мы помним в своей семье, передаем из уста в уста, а во-вторых, что официальная память пытается ее заглушить, забить, заместить доминирующим национально-строительным дискурсом.
Но в нашем поле вернакулярная память оказывается не настолько уязвимой и беззащитной перед лицом институционального давления, как может показаться. Практики, которые возникают снизу, вполне входят в оборот институциональной памяти, становятся легитимными и вполне востребованными. И дальше происходит очень интересная вещь: вернакулярная память начинает не просто конкурировать с институциональной, но некоторым образом сливаться с ней.
Сергей Медведев: Даже происходит апроприация: государство присваивает себе низовые практики и делает их институциональными.
Дарья Радченко: Да, государство пытается, по крайней мере, как-то их стандартизовать, ввести в какое-то русло. Но уже на протяжении нескольких лет мы наблюдаем: в каждом населенном пункте, даже самом маленьком, эти, казалось бы, стандартизованные присвоенные формы приобретают какой-то свой уникальный образ. Например, в Переяславле-Залесском в этом победном шествии идут и какие-то институции - "Бессмертный полк", Крестный ход…
Сергей Медведев: То есть впереди священники с хоругвями?
Дарья Радченко: Да. Не помню, в каком городе "Бессмертный полк" радикально трансформируется: портреты несут не те, кто является потомками изображенных на них. В чем суть "Бессмертного полка"? Я иду маршем со своим дедом. А здесь институции несут своих бывших коллег: вот эти люди ушли на фронт с нашего завода. Еще в одном городе портреты ветеранов выдаются не семьям, а старшим школьникам. И в какой-то момент коллеги даже наблюдали конфликты: представители семьи ветерана хотели отнять эти портреты, а их пытались оттеснить в конец шествия, потому что главное – парадная картинка.
Сергей Медведев: Вопрос – кому принадлежит память: семье, коллективу или представителям власти?
Дарья Радченко: Вот именно! Кто должен нести месседж об этой памяти?
Сергей Медведев: Собственно, сам по себе "Бессмертный полк" является Крестным ходом – с хоругвями, с иконами... Пару лет назад был потрясающий эпизод. В соцсетях ходил мультфильм с говорящей "иконой" - фотографией медсестры из "Бессмертного полка", какой-то родственницы, которая отговаривала девушку делать аборт: "Не делай, у тебя будет сын, он будет защитником родины". В результате девушка не делает аборт, остается матерью-одиночкой, у нее вырастает сын. Это что – религиозный культ, своего рода светская религия?
Илья Женин: Можно предположить, что где-то глубоко здесь есть какие-то религиозные основания. Но проблема в следующем: государство начинает очень активно навязывать свое представление о том, как должно быть. В данном случае, если посмотреть исторически, конечно, здесь есть связь государственной идеологии и, условно говоря, Православной церкви, что было так характерно для императорской России, где все это слилось воедино, но в 1917 году результат был плачевен. Что здесь получится – не совсем понятно. В каком-то смысле интересно даже посмотреть обратную реакцию у детей - они вообще осознают, что происходит? Какие-то большие чины подписали указ о том, что дети должны ходить с фотографиями, а как это воспринимают сами дети, играя в танке, сделанном из детских игрушек? Насколько это отражает их представление о мире и войне? Не превращается ли тогда страшная трагедия в игру?
Сергей Медведев: Дети очень мощно представлены во всем этом движении. Уже и младенцев обряжают в пилотки, галифе и маленькие сапоги, проводятся парады в детских садах, существуют детские кроватки в виде танков и "катюш"...
Дарья Радченко: Наши коллеги разговаривали со старшими школьниками, для которых этот немножко банальный и навязший в зубах дуализм памяти вполне актуален: есть некоторый официальный перформанс, который нужно выполнить, есть некоторая ритуальная фразеология, которую мы должны использовать в своих школьных текстах. Все, что творится в нашей семейной памяти, - это совершенно отдельная история. Есть такая вещь позднесоветского типа, как некоторое фасадное, демонстративное участие в этих практиках памяти.
Но что такое государство? Как правило, эти практики памяти институционального типа инициируются и реализуются не на федеральном уровне: это инициатива с мест. И поэтому я настаиваю на том, что есть некоторый сложный континуум между институциональными и вернакулярными практиками.
Сергей Медведев: Здесь же есть и очень сильный бюрократический компонент: каждый начальник, будь то директор школы или детского сада, или начальник РОНО, видит большой контекст, платформу, на которой можно как-то заявить о себе. Или начальник исправительной колонии: мы видим, как заключенные своими телами выкладывают цифры 1945 или лепят из снега снеговиков в виде георгиевской ленты...
Илья Женин: Вероятно, то же самое происходит и с портретами Сталина. Кто-то на местах считает возможным разместить изображение Сталина в общественном транспорте как раз под эгидой Победы, а кто-то считает это для себя невозможным. В РФ было мало рефлексии по поводу депортированных народов, пострадавших от Советской власти в период войны. Как совмещается Победа с депортацией? Тут два уровня памяти: мы сохраняем трагедию, которая случилась с нами как с народом, но при этом вместе со всей страной празднуем 9 мая.
Сергей Медведев: Например, в Чечне: операция "Чечевица", день депортации чеченцев – 23 февраля, и вот у них происходит такая контаминация двух дат.
Илья Женин: Или, скажем, крымские татары… Государство не любит таких болезненных тем, все время оставляет их за скобками, в тени – как-нибудь само рассосется. На самом деле такие очаги очень опасны и в какой-то момент дадут о себе знать.
Сергей Медведев: Государство создало некую рамку, карнавальную платформу. Вот как в рамках бразильского карнавала каждая школа самбы, каждая фавела, каждый район города представляет свой перформанс: и здесь тоже, видимо, государство задает некую общую рамку, а вы показывайте, на что способны.
Дарья Радченко: Аналогия с карнавалом очень удачна! Это именно то, что мы наблюдаем, например, на шествии "Бессмертного полка" в Москве. Диаспоры, какие-то этнические группы идут собранными группами со своей повесткой. Выступают районные группы, приходские коллективы. Это же стало довольно массовой практикой: сначала проходит литургия, и люди идут Крестным ходом вместе с портретами ветеранов у себя на приходе, а после этого присоединяются к общему "Бессмертному полку". Я не случайно употребляю здесь слово "литургия": наши информанты говорят, что они чувствуют в этой истории единение с народом именно литургийного свойства – это переживание нахождения в толпе, в которой мы все объединены некоторым единым порывом, "вместе со всем советским народом".
Тут тоже празднуется некий обряд воскресения, но это воскресение без распятия, потому что люди празднуют победу без войны
Сергей Медведев: Это своего рода светская Пасха: 9 мая продолжает пасхальные праздники. И это как бы Пасха 2.0, то есть тут тоже празднуется некий обряд воскресения, но это воскресение без распятия, потому что люди празднуют победу без войны. Но этот элемент праздника в 70-е годы не сильно подчеркивался – это был день памяти, воспоминаний, скорби. В вашей с коллегами работе "Война как праздник, праздник как война" вы исследуете эти вернакулярные ритуалы и упоминаете скандал, который возник вокруг твитта пресс-секретаря Московского патриарха, поздравившего всех с праздником 22 июня – дня начала войны. Даже этот день оказывается праздником!
Дарья Радченко: Как показывают опросы Левада-центра и других социологических компаний, все большую популярность приобретают формы, связанные именно с праздником. Посмотреть Парад Победы по телевизору – это крайне одобряемая и наиболее массовая практика. Но для более молодых групп респондентов становятся приемлемыми эти карнавальные формы – начиная от выхода на улицу и заканчивая нанесением на тело или на лицо какой-то праздничной символики в футбольно-фанатском духе. Речь идет, по сути, о воплощении своим телом своего предка: надеть пилотку, гимнастерку, что-то нарисовать на себе. И нанесение надписей на автомобиль – это продолжение все того же: машина – это тоже некоторый внешний экзоскелет нашего тела. Мы не просто рассказываем о памяти, но перформативно воплощаем ее своим телом и демонстрируем. И это связано с определенными социальными рисками: человек не просто делает дополнительный шаг на пути этого перевоплощения, но и готов вызвать огонь на себя. Когда вы написали что-то на своей машине, ваш оппонент может нанести ей какой-то символический вред или, по крайней мере, это может вызвать какие-то негативные комментарии.
Сергей Медведев: Машины с Навальным на заднем стекле тоже сильно рискуют.
Илья Женин: Или вот я слышал, что теперь не одобряется, если георгиевская ленточка на автомобиле испачкана: тем самым человек оскверняет и оскорбляет память о предках.
Сергей Медведев: По поводу ленты было очень много нареканий, особенно в первые годы: их вешали на ошейники собакам, на пояс, делали из них шнурки...
Дарья Радченко: Очень популярной стала поминальная практика - повязывание георгиевской ленты на могильную ограду: особенно это касается ветеранов, но и не только. И это расширительное понимание Победы, как чего-то, уже совершенно не связанного с войной, прослеживается и в случае с "Бессмертном полком": все больше и больше людей идут уже не только с портретами ветеранов, но и с тружениками тыла, а теперь уже и с детьми войны. "Бессмертный полк" из воспоминания о Победе все больше и больше превращается в генеалогическую практику. Кто-то идет просто с растяжкой, с большим плакатом, на котором отражено все генеалогическое древо. Это память о семье вообще!
Сергей Медведев: 9 мая – это своего рода общение с мертвецами?
Илья Женин: В каком-то смысле – да. В российском обществе есть нехватка чего-то, что имеет выражение в таких практиках.
Сергей Медведев: А какой именно дефицит восполняет культ 9 мая? Ведь совершенно явно, что он пришелся на какую-то лакуну.
Дарья Радченко: Это некоторый цемент, который связывает общество воедино. У Джеффри Александера моральный универсал, некоторый тезис, который объединяет всех, с которым невозможно спорить, – это Холокост, а в нашем случае это Победа в войне. Это дефицит социального цемента на всех уровнях, от семейного до коллективного.
Илья Женин: Начало подобного рода практик было связано с жутким социальным расслоением в России, а праздник всех объединяет и тем самым происходит единение. Разорванное общество, которое сложилось в стране в результате всех социальных, политических, экономических и прочих трансформаций, связывает воедино вот этот травматический опыт, который, видимо, необходимо осознавать через "радость со слезами на глазах".
Сергей Медведев: Действительно, единственная вещь, которая связывает, скажем, старенькую "Ладу" и "Бентли", – это то, что у них на зеркале будет висеть георгиевская лента.
Илья Женин: И не случайно, что и в Лондоне тоже проходит "Бессмертный полк": живущие там граждане бывшего СССР собираются и идут, что выглядит несколько комично.
Сергей Медведев: В какой-то из балтийских стран ленты запрещены как символ оккупационного режима.
Дарья Радченко: "Бессмертный полк" – это скорее еще и некоторая протестная практика, системообразующая для языкового меньшинства. Это действительно некоторая эмоция, которая связывает всех и оказывается принципиально важной, потому что сейчас, по данным опросов, День Победы становится популярнее, чем Новый год. У нас есть две системные вещи, которые объединяют всех: это елка и "оливье" на Новый год, и георгиевская ленточка на День Победы.
Сергей Медведев: А георгиевская лента имеет сейчас политическую коннотацию? Значит ли это, что человек, если он надел георгиевскую ленту и оставил ее после 9 Мая, поддерживает политику властей, аннексию Крыма, широко понятую путинскую власть? Это означает определенную степень лояльности?
Дарья Радченко: Нельзя сказать, что есть какая-то прямая корреляция между ношением георгиевской ленты и поддержкой какой-то политической истории. В 2014 году ситуация была немножко иная: тогда георгиевская лента стала воплощением поддержки еще и внешней политики, "русской весны".
Сергей Медведев: И Донбасса.
Дарья Радченко: Но в тот момент она встроилась в визуальный ряд, связанный с Донбассом, потому что стала заменой знаков различия между противоборствующими сторонами. Из нее шили шевроны. Участники боевых действий на юго-востоке Украины со стороны "ЛНР" стали повязывать эту ленту на бедро, потому что там ее лучше видно. Разразился чудовищный скандал: это было воспринято как осквернение сакрального символа, и затем пошел дрейф от использования георгиевской ленты в этой истории. Постепенно она откатилась назад к коммеморации Победы и стала гораздо более общим символом, чем в 2014 году.
Илья Женин: Интересно, что это практика, сделанная на наших глазах! Буквально за десятилетие мы увидели, что цвета, за которыми ранее не стояли глубокие смыслы, вдруг превращаются именно в сакральное сочетание цветов, и это становится маркером.
Сергей Медведев: В первый год я надел ее на машину, потому что мне очень понравилась сама идея. Это что-то вроде красных маков, которые в Британии всегда вывешивают в ноябре в честь окончания Первой мировой войны – маки Фландрии. Но там ты платишь 1 фунт в Легион – и это идет в Фонд помощи ветеранам, а здесь их просто раздают на углах.
Дарья Радченко: В Британии практики, связанные с маками, на вернакулярном уровне тоже могут быть разными. Например, бывают ситуации, когда люди носят этот мак годами. В школах мак могут просто раздавать учащимся.
Сергей Медведев: В Америке желтую ленту в помощь ветеранам наклеивают на бамперы машин - не саму ленту, а ее символ.
Да, лента - действительно своего рода объединитель, скрепа в самом буквальном смысле слова. Она совершила удивительную трансформацию за минувшее 15-летие и стала одним из главных государственных символов, я думаю, наравне с официальными конституционными государственными символами. И сейчас она, видимо, все меньше обозначает политические пристрастия и все больше – некое сообщество памяти, но и в этом смысле она тоже глубоко политическая.
О практиках памяти рассуждает директор "Левада-центра" Лев Гудков.
Страх перед войной усиливается в последние годы после аннексии Крыма и конфронтации с Западом
Лев Гудков: Страх перед войной усиливается в последние годы после аннексии Крыма и конфронтации с Западом, он вышел на второе место в списке всех беспокойств. Это фоновое ощущение тревожности, неопределенности – мера всех остальных благ и ценностей. Принцип: все можно перетерпеть, лишь бы не было войны, – чрезвычайно важен для русского сознания. Это травма от Великой Отечественной войны, прежде всего, и от последних войн: из 27 лет постсоветского существования 18-19 лет Россия ведет войны.
По мнению россиян, войны бывают справедливые и несправедливые. Если брать ХХ век и начало нынешнего века, то абсолютное большинство войн – несправедливые, за одним исключением – это Великая Отечественная война. А Гражданская, Первая мировая, русско-японская, финская, чеченская, афганская войны считались несправедливыми и вызывали сильный дискомфорт. Это оборотная сторона имперского сознания – чувство вины, неудобства, внутреннего переживания. Но Вторая мировая война, безусловно, считается справедливой, оправданной, и все, что связано с ней, постепенно стало главным символом национальной идентичности.
И сегодня праздник Победы – это символ единства нации, прежде всего, конечно, государственный, но постепенно он становится и народным праздником. Это ритуал консолидации и активации все более архаических, традиционалистских представлений. Если в начале 90-х годов, после развала СССР праздновать День Победы хотели 60-65% россиян, то сегодня эта цифра поднимается до 80%. Других оснований для коллективного единства, самоуважения, гордости и чести, в общем, не осталось. Все советские символы – космос, передовой строй, вера в будущее – ушли. Победа осталась единственным моральным основанием для самооправдания и самоуважения.
Сергей Медведев: Вторая часть вашей статьи – "Праздник как война". 9 мая и культ Победы разделяют людей. Это по поводу разных видов памяти – память шумная, карнавальная, санкционированная государством, и память частная?
Дарья Радченко: Это скорее по поводу восприятия того, что такое война и Победа. Это действительно праздник, радость, бурное веселье в связи с тем, что мы победили, или это скорбь о жертвах? Чей это праздник: он только для ветеранов, или он объединяет всех? Это такое поле отсутствия консенсуса. Что мы вообще тут делаем – скорбим или радуемся? Имеем ли мы право на то, чтобы тем или иным способом выражать свои эмоции? И ведь абсолютно те же самые вещи мы наблюдаем после любой трагедии: вот эти дискуссии в Фейсбуке - можно ли после пожара в Нотр-Дам ставить на аватарку французский флаг? Казалось бы, кому какая разница, как я выражаю свои эмоции по поводу произошедшего? Но обязательно придет кто-то и скажет: "Нет, извини, до этого горели деревянные храмы в России - почему в тот момент ты не поставила российский флаг? Что тебе этот Нотр-Дам?" Эта дискуссия на самом деле более масштабна, она выходит далеко за пределы коммеморации войны.
Сергей Медведев: Да, в связи с этой новой чувствительностью, новой эмоциональностью, когда память становится одни из самых жарких предметов для дискуссии.
Илья Женин: И память, и беспамятство. Ведь что-то запоминается и вводится в практику запоминания, а что-то не становится объектом для запоминания: та же чеченская или афганская война. Это как-то ушло в тень, хотя живы те, кто воевал, и есть те, кто погиб на этой войне, но масштабных государственных действий по этому поводу не проводится.
Сергей Медведев: Это некая ректификация, очищение памяти. Остается Победа, но нет войны. Я езжу по городу, и всюду стоят рекламы - дети лежат, грызут ромашечку, и говорится: "Бросай все – иди с семьей в Музей Победы". Меня, честно говоря, смущает название "Музей Победы": не "Музей войны", а "Музей Победы". А была ли война, если есть одна непрерывная Победа, одни сплошной салют?
Илья Женин: Как раньше было Военное министерство, а теперь Министерство обороны.
Сергей Медведев: Может быть, в России скоро будет Министерство Победы. Глядя на предстоящие месяцы, я вспоминаю анекдот армянского радио. Спрашивают: "Будет ли Третья мировая война?", отвечают: "Войны не будет, но будет такая борьба за мир, что мало не покажется". Так вот, мне кажется, что в преддверии 9 мая будет такая борьба за праздник, что мало не покажется. И здесь очень важно помнить тот канон, который сложился еще при поколении ветеранов в 60-е – 70-е годы: это все-таки "праздник со слезами на глазах", это не карнавал, а день национальной памяти, национальной трагедии, день, который сплачивает людей на основе большого общего горя.
