Крымский анархист Александр Кольченко, осужденный вместе с режиссером Олегом Сенцовым за терроризм из-за поджога офиса Партии регионов в Симферополе (в материалах дела он назван офисом "Единой России"), считает неэффективным военное противостояние и говорит о необходимости оказать поддержку тем, кто продолжает борьбу в самой России.
7 сентября 2019 года 24 украинских моряка, захваченных российскими спецслужбами в районе Керченского пролива в ноября 2018 года, были возвращены российскими властями Украине. Тогда же на родину вернулись 11 украинских политзаключённых. Среди освобождённых, помимо Александра Кольченко, были Роман Сущенко, Олег Сенцов, Владимир Балух и другие. Всего во время этого обмена в Россию из Украины были доставлены 35 человек.
В большом интервью Радио Свобода Александр Кольченко рассказывает о своем тюремном опыте, об общении с российскими анархистами, и об акции в Симферополе, с которой начался его долгий и трудный путь назад в Украину.
– Во время пресс-конференции в Киеве сразу после вашего освобождения по обмену вы сказали, что не отрекаетесь от того, что подожгли офис Партии регионов. Это был протест против того, что сделал с Украиной Виктор Янукович, или все-таки за вашим действием стояло что-то большее?
– Это был протест против всего, что происходило на тот момент в Крыму. Сначала я принимал участие в антивоенных митингах, а когда в марте на один из митингов провокаторов пришло больше, чем самих участников, тогда я для себя понял, что легальные средства борьбы себя исчерпали. Еще я был случайным очевидцем картины, когда работники "Крымтроллейбуса" вышли требовать выплаты задолженности по зарплате, и люди с автоматами попросили их разойтись, направив на них оружие. Когда товарищ мне предложил поучаствовать в акции, я согласился.
– Пять лет назад, еще до того как началась активная фаза захвата Россией Крыма, что-то свидетельствовало о том, что аннексия может произойти?
Я знал, что это ничего не изменит
– Это было немного неожиданно. Как-то в троллейбусе еду на работу, смотрю, "зеленые человечки" появились рядом с Верховной радой, возле Совета министров. Сначала я не понял, что это, потом я понял, что это российские военные. Я понимал, что все это всерьез, но в то же время пытался что-то сделать. Мы выходили на антивоенные митинги, сопровождали иностранных журналистов, потом я участвовал в еще одной акции, в поджоге. Я знал, что это ничего не изменит, но думал, что, может, кто-то вдохновится.
– Вы думаете, это рано или поздно произойдет?
– Может, в будущем, но, мне кажется, не в ближайшее время.
– Вы говорили, что до этих событий присоединились к экологическому протесту в Крыму, против захвата прибрежных земель Виктором Януковичем и его приближенными, потому что вы осознали, что идеи Майдана в Крыму не находят отклика у людей.
– Да.
– А почему, по вашему мнению, так происходило?
– Сложно сказать. Это, скорее всего, связано с подачей по телевизору, по местным СМИ. Обстановка нагнеталась, утверждалось, что в Киеве – фашистская хунта и так далее.
– Ваши левые взгляды связаны с тем, как крымское общество воспринимало и воспринимает происходившее?
– Ну, это протест не против общества, а против государства.
– Это актуально и для современной Украины?
– Да. Угнетатели и эксплуататоры никуда не делись, поэтому это до сих пор актуально.
– И это, видимо, одна из причин, почему вы поддержали протесты на Майдане?
– Да.
– Одним из его лозунгов была деолигархизация. Почему вам кажется, что она необходима?
– Потому что я хочу жить в свободном обществе.
– Во время пресс-конференции сразу после вашего освобождения вы вступились за организацию "Автономное сопротивление". Она действовала в Крыму?
– В Крыму отделения не существовало, просто мои товарищи из Крыма после аннексии переехали во Львов и там присоединились к этой организации. Сам я не являюсь участником этой организации и в полной мере не разделяю их взглядов, но в ней, когда она существовала, состояло много моих товарищей.
– В чем ваши взгляды не совпадают?
– Они левые националисты, а я анархист. В чем-то взгляды похожи, но отличия все равно есть.
– Вы выступаете за то, чтобы поддерживать отношения с той частью российского общества, которая против аннексии Крыма. Видите ли вы для себя возможность такого общения с российскими левыми, ведь далеко не все левые в России выступают с таких же позиций, с которых выступаете вы.
– Безусловно, необходимо сотрудничать с левыми, но я для себя исключаю сотрудничество с авторитарными левыми – с троцкистами, ленинистами, сталинистами. Для меня сотрудничество с ними исключено. Показательный пример был с Сергеем Удальцовым. Он, уже сидя в тюрьме, заявлял, что "Крым наш". В Праге я встречался с российским товарищем Алексеем Полиховичем (Алексей Полихович – левый активист, сотрудник правозащитного сайта "ОВД-Инфо", бывший заключенный по "Болотному делу". – Прим. РС), и мы организовали встречу, сделали доклад с обзором репрессий после 2012 года в России в целом и в Крыму в частности. Он рассказывал о российской специфике после "Болотного дела", о современном состоянии вещей, а я рассказывал о Крыме, о том, сколько там было исчезновений людей, про самые громкие сфабрикованные уголовные дела.
– Ваше дело тоже было признано сфальсифицированным правозащитным центром "Мемориал" из-за необоснованно жестокой его квалификации по статье "Терроризм", а также из-за вашего украинского гражданства. Известно, что вам несколько раз предлагали российский паспорт.
– Мне предлагали его во время досудебного следствия. Я, конечно, отказался. Потом еще в лагере. Вызвали в спецчасть, куда приходит женщина, которая занимается документальной корреспонденцией. Обычно туда вызывают в обеденное время, а меня вызвали утром. Я подумал: что же такого срочного? Прихожу туда – там несколько сотрудников. Один снимает на камеру. Другой говорит: "Поздравляем, вот ваш российский паспорт". Я ответил, спасибо, конечно, но у меня один уже есть. Они говорят: "Будет два". Я ответил, что мне и одного как-то достаточно. И написал объяснение, почему я отказываюсь от паспорта, они зафиксировали это.
– И что вы написали?
– Что я – гражданин Украины, поэтому мне этот паспорт не нужен.
– Несмотря на это, они все равно вас считали российским гражданином, не допускали украинских консулов.
– Это очень странно и смешно. На стадии досудебного следствия к нам не пускали адвокатов и консулов, потом, когда был уже суд, к нам все-таки несколько раз пускали консулов, а когда мы приехали в лагерь – снова перестали пускать. Я помню, однажды ко мне пришел консул. Это была комната со стеклом и решеткой. Он попросил книгу жалоб, устроил скандал, потому что, сколько он ездит по разным СИЗО, даже в Чечне такого не было. Всегда можно было общаться лично.
– А чья была идея спеть гимн Украины во время оглашения приговора, ваша или Олега Сенцова?
– Я предложил. У нас заканчивался судебный процесс, и я предложил, что, если приговор будет 24-го, в День независимости Украины, устроим такой перформанс. На протяжении всего судебного процесса я считал, что мы были не его полноценными участниками, а зрителями, которые наблюдали за этим цирком и клоунадой. И вот под конец мы решили тоже исполнить свою роль.
– Вы надеялись, что вас освободят после того, как вас осудили?
– Да, я сначала рассчитывал либо на обмен, либо на то, что что-то случится в России, ведь сколько можно терпеть. Потом я перестал рассчитывать на обмен и ждал только перемен в России.
– Что вас заставляет думать, что перемены возможны?
– Были надежды, а еще я видел, что, например, после 2014 года, когда сложился крымский консенсус и 86 процентов было за Путина, со временем настроения начали меняться, люди стали выходить на акции протеста: против системы "Платон", против поднятия пенсионного возврата, сейчас происходят протесты против открытия нового мусорного полигона в Архангельской области, в Москве летом были протесты. Когда я в 2016-м приехал в лагерь, Путина поддерживало очень много людей, хотя они были и недовольны внутренней политикой, но из-за Крыма они поддерживали его. Теперь, после 2017–2018 года, это уже не так. В большинстве случаев ты не можешь точно знать, что станет причиной массовых протестов. Недовольство может накапливаться годами, а потом вспыхнет из-за какой-то мелочи, если терпение лопнет.
Недовольство может накапливаться годами, а потом вспыхнет из-за какой-то мелочи, если терпение лопнет
– Ваша позиция повлияла на ваши отношения с другими заключенными?
– Отношения были со всеми нормальными и ровными. Иногда, конечно, возникали конфликты по поводу "Крым наш" или из-за бытовых вопросов, но это все мелочи. Периодически шутили про Крым, и я в долгу не оставался, тоже отвечал. А так никаких таких серьезных конфликтов не было. Там все-таки есть много адекватных людей. Кроме этого, я себя приучил более осторожно относиться к словам, стал более серьезным, дисциплинированным.
– А со стороны тюремной администрации?
– Администрация ко мне относилась не очень хорошо, но все равно они вели себя корректно, потому что знали, что много людей поддерживают меня и если они что-нибудь сделают, то я предам это огласке и у них могут быть проблемы, ведь за пределами тюрьмы у меня поддержка есть. Я помню, как меня привезли в лагерь, там меня встретил руководитель оперативного отдела и пригласил на беседу прямо с сумками. Начал предлагать мне устроиться на работу в промышленную зону, я отвечал: не знаю, мне нужно еще осмотреться, понять, какие условия труда, какая зарплата. Он обиделся, начал на меня орать, а я еле сдерживал смех. Потом он успокоился: "Все, хорошо, пошли". Я подумал, что все, идем в барак, поднимаю глаза, а на двери надпись "ШИЗО, СУС, ПКТ". Пришли. Закрыл меня на 15 суток.
– Одиночная камера?
– На двоих.
– В фильме "Этапом через пол-Земли", который снимали, когда вы находились в Копейской колонии, челябинские правозащитники Николай и Татьяна Щур говорили, что считают этапирование на огромные расстояния пыткой, ведь вы преодолели тысячи километров за время вашего заключения.
– Этапировали в столыпинских вагонах. Столыпинские вагоны – специальные вагоны для заключенных. В них обычно перевозят столько людей, что очень тесно, и это можно воспринимать как пытку, но со мной такое случилось только один раз, когда нас ехало много.
– Как вы узнали о том, что вас будут обменивать?
– Мне никто ничего не объяснял. Меня сначала 14 августа вызвали и фотографировали на наличие татуировок. Мне это показалось странным, но я все равно не придавал этому большого значения. На следующий день меня позвали в штаб и сказали, что приехал адвокат. Я сидел у оперов ждал, потом спросил, где он. Мне ответили, что у него не получилось приехать. Когда мы вышли, там стоял завхоз нашего барака и мои собранные вещи. Несмотря на то что автозак мы ждали часа два, мне не дали самому собрать вещи, попрощаться. Мне ничего не объясняли. Я думал о двух вариантах: либо везут на обмен, либо я надоел руководству лагеря и меня решили отправить в другой, чтобы не одни они страдали от того, что я отбываю наказание. Меня погрузили в автозак, и я услышал, что кто-то спросил: "Паспорта взяли"? И я понял, что мы едем в западном направлении. Приехали в Челябинск – там мне сказали, что летим в "Лефортово", в Москву, и тогда я окончательно понял почему. Из Челябинска мы летели вместе с Клыхом, а в Лефортово все изолированы, и никто не мог знать, кто еще находится там. Олег, которого привезли последним, наверное, 28 августа, он уже знал, что происходит, потому что уже было известно об обмене.
– Вы общаетесь с Олегом Сенцовым?
– Общаемся, но очень мало. У него много забот, где-то путешествует.
– А с Геннадием Афанасьевым? (Геннадий Афанасьев дал в суде показания против Сенцова и Кольченко, которые легли в основу обвинения, однако потом отказался от них во время заседания суда, сказав, что они были даны под пытками. – Прим. РС)
– Нет, я не встречался с ним, и у меня нет такого желания, но с его матерью мы общаемся. У нас на процессе он, можно сказать, реабилитировался, но мне все равно не хочется с ним общаться.
– Перед вашим освобождением ходили слухи, что обмен нужно как-то документально оформить. Вам не предлагали написать ходатайство о помиловании?
– Когда меня этапировали в Москву, только-только привезли, зашел человек в форме и спросил: "Вы, наверное, знаете, почему мы вас сюда привезли?" Я ответил: "Нет, но я догадываюсь". Он тогда открыл папку, вот вам образец, вот бумага, подпишите. Я начинаю читать, а там написано: "Ходатайство о помиловании. Уважаемый Владимир Владимирович…" И я сказал: нет, спасибо, я писать не буду. Мне начали объяснять, что президенты уже договорились, что это лишь формальность, и в конце концов он сказал: "Хорошо, будем считать, что вы уже написали".
– Вы вините кого-то лично в том, что с вами произошло? Владимира Путина или всю выстроенную им систему?
– Путин не одинокая фигура, он часть этой системы. Конечно, виноват он, но он не один.
– Может, вы хотели ли бы написать о своем опыте книгу?
– Нет. Просто мне кажется, чтобы написать книгу, нужно уметь сделать это так, чтобы получилось по-настоящему, так, чтобы ее было интересно читать. Я читал книгу "Еду в Магадан" бывшего белорусского политзаключенного Игоря Олиневича (Олиневич был осужден в 2011 году по так называемому "делу белорусских анархистов" в связи с нападением на посольство России в Минске в знак солидарности с российскими анархистами. – Прим. РС), но мне эта книга не очень понравилась, она сухая. Еще я читал книгу российского эмигранта, который был в Америке, – Льва Трахтенберга, "На нарах с Дядей Сэмом". Она мне очень понравилась. Написана хорошим языком, там много шуток, жаргонизмов, цитат.
– Чем вы в дальнейшем собираетесь заниматься?
– Я хочу продолжить обучение, устроиться на работу.
***
В начале октября, уже после обмена, во время которого на родину вернулись Олег Сенцов и Александр Кольченко, министр иностранных дел Украины Вадим Пристайко заявил о возможности нового обмена заключенными с Россией. "Вы видите, что нам удалось обменять наших людей", – сказал он, имея в виду обмен по формуле "35 на 35", состоявшийся в сентябре этого года. Пристайко говорил о новом обмене "в ближайшее время, на следующей неделе", но этот обмен так и не состоялся. По словам Дмитрия Пескова, обмен "всех на всех" является "окончательной целью", но о его конкретных сроках пресс-секретарь Владимира Путина или представители украинских властей с тех пор не говорили.
