Леонид Велехов: 23 апреля исполнилось 56 лет Театру на Таганке, культовому отечественному театру второй половины ХХ века, что бы ни возражали люди, исповедующие другую театральную веру. Знаменитее Таганки, неожиданнее Таганки, ярче Таганки, смелее Таганки театра не было. Вспоминаем Таганку с ее корифеем, Вениамином Смеховым.
(Видеосюжет. Закадровый текст:
Таганская площадь – одна из старых площадей столицы, однако прославилась и стала популярной она по-настоящему в 60-е годы прошлого века, когда ее скромное периферийное существование всколыхнул и взбаламутил расположенный на ней театр.
Впрочем, театр здесь был и раньше, а до театра был еще кинотеатр, один из первых в Москве, "электротеатр", как это тогда называли, "Вулкан", для которого и было выстроено это здание в 1911 году известным архитектором Гельрихом по заказу купчихи Платовой. К зданию в стиле модерн примыкало еще одно, более старинное, в котором, по преданию, Пушкин встречался с Вяземским, а в советское время располагался ресторан "Кама".
Пушкин Пушкиным, ресторан рестораном, но по-настоящему знаменитыми и площадь, и гельриховское творение сделали Юрий Любимов и его студенты-выпускники Щукинского училища, которые пришли в Московский театр драмы и комедии в 1964 году, с дипломным спектаклем "Добрый человек из Сезуана". С первого премьерного представления, 23 апреля, началось триумфальное существование Театра на Таганке, когда вечерами, в дни спектаклей, в интервале между шестью и семью часами вечера площадь оказывалась запружена людьми – топчущимися на ней страждущими искателями "лишнего билетика" и счастливыми обладателями "билетиков", с чувством избранности входившими в театр, в его знаменитое фойе, украшенное стилизованными портретами театральных богов Юрия Любимова и фотографиями его актеров.
Владимир Высоцкий, Зинаида Славина, Николай Губенко, Алла Демидова, Виталий Шаповалов, Борис Хмельницкий, Вениамин Смехов, Готлиб Ронинсон, Валерий Золотухин, Иван Бортник, Нина Шацкая, Александр Трофимов, Феликс Антипов, Иван Дыховичный, Наталья Сайко, Любовь Селютина, – далеко не полный список артистов, переживших звездный час в спектаклях Таганки.
"Десять дней, которые потрясли мир", "Павшие и живые", "Пугачев", "Жизнь Галилея", "Зори здесь тихие", "Гамлет", "Товарищ, верь", "Обмен", "Мастер и Маргарита", "Преступление и наказание", "Дом на набережной", "Три сестры", "Владимир Высоцкий", "Борис Годунов" – далеко не полный лист шедевров, траектория непрерывного восхождения Любимова и его актеров к вершинам, прервавшаяся фактическим изгнанием Мастера из страны в 1984 году. Четыре года спустя, в 1988-м, благодаря горбачевской Перестройке, он вернулся, но чудо Таганки, увы, повторить было невозможно.
Театр – единственное смертное из искусств, он не оставляет на земле материальных следов своего существования, в отличие от литературы, живописи, музыки, кинематографа. Театр смертен, как человек. В этом его уязвимость. И в этом его уникальность.
Студия
Леонид Велехов: Юрий Петрович с Боровским что-нибудь придумали бы к юбилею, с кубиками-рубиками, еще с чем-нибудь. Они же любили так играть: борт с номером ИХ 16-06 в "Зорях тихих".
Вениамин Смехов: Тринадцатилетие было очень памятное, выпуск "Мастера и Маргариты", все не по уставу. Вышел спектакль "Мастер и Маргарита", в это нельзя было поверить. Потому что Юрий Петрович еще в 1974-м предлагал под таким утешительным соусом: "Ну, разрешите! Это будет наш отчет за десять лет!". Не разрешали. Почему-то вдруг в 1977-м... Это было время потепления. Может быть, это была отвага человека, которого Юрий Петрович без сопровождения низовой лексики не называл: Михаил… В ЦК отвечал за культуру.
Леонид Велехов: Зимянин.
Вениамин Смехов: Зимянин, да. Все не по уставу. Мы все хвастались тем, что бюджета не дают, разрешают в качестве лабораторного эксперимента, а там, дескать, посмотрим. Немедленный отклик великого Давида Боровского. Они с Юрием Петровичем уходят в эту новость: все, с чем мы играли на сцене, обратить в новую декорацию. Я представляю, с каким удовольствием они расписывали все: золоченая, очень красивая, Бархина и Аникста, чудесных художников, рама для короля в "Тартюфе", следы от запрещенного "Живого" – и трибунка там, в левом портале, и знак дома, и так далее; и, наконец, "Гамлет" и "Час пик" в виде маятника и занавеса. И еще много подробностей, даже из "Пугачева" плаха, на которой в "Мастере" сидела Ниночка Шацкая, королева Марго. Спектакль показываем, уверены, что сейчас нас будут есть, поскольку блюдо было любимое для всех видов начальников. Я тогда подсчитал, что Театр на Таганке - это маленький-маленький театр в маленьком-маленьком Ждановском районе города Москвы. Это районный театр. Но тех, которые соединялись в одном большом понятии "цензура", их было восемь этажей. Восемь этажей над нами! Районные органы культуры, дальше городской, дальше РСФСР, и так далее. И вот они все приходят в апреле 1977 года, и мы играем. Я не помню, что бы мы волновались: людей-то нет в зале, в зале только нелюди сидят, наши верные нелюди из Управления культуры, из, как Любимов говорил, "министерства РэСэФэСэРэ". И что? Мы сыграли спектакль. Мы ждем, что мы теперь будет полгода либо что-то доделывать, либо будем отстаивать, либо за нас начнут заступаться главные ядерщики мира российского происхождения. Но вот чудо абсолютное! Юрий Петрович говорит: "Премьера через день". Ни одного замечания! Такого не было никогда.
Леонид Велехов: У этого было какое-то объяснение – логическое, политическое, какое угодно?
Вениамин Смехов: Булат Шалвович, бессмертный и любимый друг Любимова и Таганки, посмотрел спектакль… Он где-то был в отлучке, а когда приехал, посмотрел. Мне посчастливилось его и Оленьку везти за рулем моего победоносного "Жигуленка" к ним домой. И по дороге было сказано, что его не удивила такая быстрая разрешенка. А в чем дело? Говорит: "Ну, тебя испугались", то есть Воланда.
Леонид Велехов: Я такой и предполагал его ответ.
Вениамин Смехов: В общем, они разрешили; и мы начали играть. Чего это все стоило в репетициях! Это была встреча со Станиславским уж точно. Это такая любовь к материалу, к этой роли. У нас не были с Любимовым хорошие отношения в это время. И вдруг я вижу, что я назначен вместе с Соболевым, Хмельницким на эту роль.
Леонид Велехов: Оба, между прочим, очень хорошие актеры. Соболев замечательный был актер.
Вениамин Смехов: Очень хорошие, очень особенные. Боря Хмельницкий вспоминается…
Леонид Велехов: Но Воланд – это ты, и никто другой. Юрий Петрович пришел со своими выпускниками в уже давно существовавший театр, Театр драмы и комедии, в котором ты уже работал, который, с одной стороны, не блистал, с другой стороны, там были очень хорошие актеры, и руководил им… Я не знаю, какой он был режиссер, но актер он был хороший – Плотников. Юрий Петрович жестоко пришел в этот театр?
Вениамин Смехов: Нет, конечно. Тут благодаря Интернету и архиву, я несколько раз в фейсбуке получал удовольствие от того, каков был Юрий Петрович. Вдруг вышли какие-то съемки в Ростове. 1975 год. Гастроли. Нам одиннадцать лет. И я вижу, как Юрий Петрович нежно рассказывает телезрителям о том, как мы хотели, любя наших учителей – Станиславского, Мейерхольда, безо всякого антистаниславского запала…
Леонид Велехов: Ну, вообще-то он любил проходиться по Станиславскому.
Вениамин Смехов: Да. Но на самом деле он его очень ценил и много раз цитировал нам. Видимо, время искажало какой-то гримасой его прекрасное лицо: и в памяти остался резкий тиранический режиссер. Это все не так, конечно. Он сделал спектакль, сам ему удивился, "Добрый человек из Сезуана". Он увидел, как зрители ждали такого Брехта, такой силы прямого общения со зрительным залом, такой активности беспощадно бедных актеров, живших впроголодь… Кто на этом курсе мог позволить себе хорошо пообедать дома? И эти люди с таким жаром бросали в зал слова возбуждения, правды, справедливости. Потом говорили – в чем было вдохновение? В том, что бедные всегда хорошие, а богатые всегда плохие. Но не об этом была речь в этом спектакле. Шла речь, конечно, о человеке. Название – "Добрый человек из Сезуана"!
Леонид Велехов: О человечности.
Вениамин Смехов: Брехт, которым заболел Юрий Петрович, соединился с тем, что он вообще предпочитал вокруг. Он до этого поставил пьесу Галича "Много ли человеку надо". Первый опус режиссерский, считается неудачным, а мы были на спектакле для мам и пап, все, тогда учившиеся в Щукинском училище, и все были очень довольны. Это была первая роль Кати Райкиной чудесная, играли Понсова и Дина Андреевна Андреева – две королевы.
Леонид Велехов: Старшего поколения актрисы, хотя тогда… какого старшего?!
Вениамин Смехов: Было и весело, и чудесно. Но он не случился как режиссер в том спектакле. А тут поставил дипломный спектакль, и на этот спектакль по несколько раз ходили Шостакович, Завадский. Вся Москва дыбом туда. Нина Петровна Хрущева, между прочим, посетила. Константин Симонов написал похвальную заметку в газете "Правда".
Леонид Велехов: Это было уже почти как мандат.
Вениамин Смехов: Это было уже почти как указание. И вот с этим мандатом Любимов, весь подчиненный новому угару своему…Получилось! Получилось соединить слово, жест, музыку, ритм, условность, то, что так проклиналось только что...
Леонид Велехов: Конечно, все было под запретом. Мейерхольд, имя само было под запретом…
Вениамин Смехов: Да. А тут оттепель, все потихонечку стало оживать и реабилитироваться, вплоть до имен Есенина, Пастернака. И это стало любимовским предчувствием целого, как говорил Михаил Чехов: "не сверхзадача, а предчувствие целого". У него появилась вот эта сверхзадача – через Брехта идти куда-то. И было то, что отличало Любимова, по-моему, от всех великих режиссеров, - чувствительное ухо. Рядом были люди, которым он бесконечно доверял, которых он уважал и боготворил, такие, как Николай Эрдман, Михаил Вольпин, Шостакович, Петр Леонидович Капица… Какие люди! Карякин Юрий Федорович. Образовался этот круг людей, которые давали советы, а он их слушал.
Леонид Велехов: Я, между прочим, нашел замечательное поздравление Галича к 50-летию Юрия Петровича Любимова, это сентябрь 1967 года:
Александр Галич, архив: Многоуважаемый Юрий Петрович! Дорогой мой Юра! Мы с тобой начинали вместе - я очень этим горжусь. Я горжусь даже тем, что мою ужасно плохую пьесу, просто невозможно плохую пьесу, ты поставил. Это была твоя первая постановка самостоятельная, и она, честно говоря, тоже была не слишком удачная. Но, в общем, с тех пор прошло довольно много лет, и я надеюсь, что мы и поумнели, и кое-чему научились. Во всяком случае, ты это доказал совершенно блистательно.
Вот сегодня как раз в газетах напечатано постановление партии и правительства о повышении уровня благосостояния нашего народа. Там речь идёт об уменьшении налогов, о прибавке к жалованьям и так далее. И речь идёт также о пенсиях военнослужащим, получившим ранения и контузии. И вот я подумал, что, - знаешь? - вот если бы подсчитать те ранения и контузии, которые получил ты и твои соратники, создававшие с тобой вместе вот этот новый Театр на Таганке, то даже непонятно, какую группу инвалидности вам следовало бы дать и какую пенсию вам назначить.
Поет:
Никогда-никогда нам не выйти на пенсию.
Нам не выдадут справки о ранениях в ПУРе.
Пусть Таганка становится Красною Преснею —
Той, в которую лупят жандармские пули!
Как стихи — география, поиск в незнаемом…
Вроде пишем одно, а читаем другое…
Подымайся ж, Таганка, курганом Мамаевым,
Выгибайся бессмертною Курской дугою!
Посмеёмся над дурью и опекой неловкою,
Будем делать спокойно, что совестью велено.
Пусть Таганка становится Невской Дубровкою,
Охраняющей подступы к городу Ленина!
И знаешь ещё, что я хочу тебе сказать? Когда мы говорим о полувековом юбилее, о юбилее, над которым стоит цифра 50, то нам кажется, что это очень, в общем, много. Сегодня ещё так нам кажется. И что юбилей с цифрой 50 - это юбилей итогов. Но вот тебе 50 лет, и это, как выяснилось, ещё очень мало, и всё ещё начинается, и всё ещё впереди. И, в общем, это даёт, чёрт возьми, некоторые основания для оптимизма. И хочется думать, что, действительно, всё ещё хорошее впереди. Я тебя очень поздравляю, дорогой мой, я тебя очень люблю".
Леонид Велехов: Ты упомянул о том, о чем, на самом деле, был "Добрый человек из Сезуана", – о человеке, о человечности. А такое, мне кажется, самое занятное quiproquo, которое произошло в отношении Любимова и Театра на Таганке. Любимов ведь не был антисоветчиком. Это Советская власть сперва оказалась людоедской, а потом обуржуазилась, и Любимов с позиций человечности, именно человечности и свободолюбия, и демократизма, эту Советскую власть критиковал. Он все время в своих спектаклях говорил о перерождении, об отступлении этой власти от какого-то идеального образа общества, который она обещала. Я не прав?
Вениамин Смехов: И так, и так, там много было всего. Конечно, самые близкие для него люди были диссиденты.
Леонид Велехов: Которые тоже не были, между прочим, антисоветчиками.
Вениамин Смехов: Да, это люди, не согласные с тем уровнем лжи и властительных махинаций, которые творились на родной земле. И более всего, конечно, это был антисталинизм. Насчет Ленина тогда еще…
Леонид Велехов: Ленина противопоставляли Сталину.
Вениамин Смехов: Да, с помощью Ленина нападали на Сталина. В это время возвращались из ГУЛАГа, оживали люди, их истории. Эти люди как бы подавали топливо, которое нас разогревало, на какие-то важные высказывания со сцены. И то, что Любимов обожал Пастернака и запрещенные страницы "Доктора Живаго", это поэтические страницы, это стихотворение "Гамлет"… Как получилось, что ему этот стих разрешили дважды, "Павшие и живые", Ирочка Кузнецова читала чудесно, и "Гамлет" начинался с этого стихотворения, и Володя Высоцкий с этого пролога шел в роль. Так что, кто ваши учителя? Кто ваши кумиры? Любимовские учителя и его верность эпохе русского авангарда – это сказалось на том, что спектакль "Добрый человек из Сезуана" Ученый совет боялся разрешить. Там было слишком формально все – походка под Чаплина, стыки, все любимовские монтажные приемы, контрапункты… Это то, из-за чего Любимова, то есть наш театр, полюбили музыканты, композиторы.
Сейчас я все-таки повторю то, что, может быть, уже говорил тебе. Феномен Любимова. Юрий Петрович, не обученный школой режиссуры, не обученный ни музыке, ни танцам, ни инженерной или дизайнерской науке, наивно произносящий заповеди случайного какого-то учителя, что читать стихи нужно по знакам препинания… Однажды я ему сказал: "Маяковский вообще ни одного знака препинания не ставил. Лиля Брик их расставляла по его просьбе". Нет! Вот ему кто-то сказал, и ему это нравилось. Казалось, все шло к какой-то режиссерской графомании, а в результате родился театр, родились спектакли, на которые по много раз любили ходить и наслаждались, как ни в один другой театр.
Леонид Велехов: Конечно!
Вениамин Смехов: Лучшие люди музыки, литературы, поэзии, балета, оперы и так далее… Любимов открыл тайну перекрестка, потому что он чувствовал интуитивно, он не хотел и не умел объяснять. Синтетический актер, о чем он в самом первом своем интервью, я помню, в "Известиях". "Артист синтетический" – где-то он это услышал, наверное. И вот синтетический актер и равенство всех атрибутов театральной суммы, все слагаемые равны – свет, музыка, луч, декорация вне привычек натуралистических, как говорил, "пыльных кустов в этом театре не будет", грим, который закрывает правду румянца или побледнелости, исключен, занавеса нет, все напрямую.
Леонид Велехов: В чем был его феномен? Он ведь взял приемы, которые существовали. Другое дело, что они были забыты, запрещены: выход актера в зал, сцена, обнаженная до колосников, световой занавес, дорога цветов, и так далее. Это все было и у Мейерхольда, и у Таирова, и у Охлопкова. Он взял эти приемы, сложил, и получилось нечто совершенно не похожее ни на кого из названных.
Вениамин Смехов: И не похоже, и похоже. Все равно язык дизайна, язык сценографии искал с кем? Со Стенбергом! А это имя русского авангарда.
Леонид Велехов: Да, Энар Стенберг – сын таировского художника.
Вениамин Смехов: "Герой нашего времени" – это Валерий Доррер, замечательный, это все ученики русского авангарда. Поэтому для Любимова – Маяковский, Пастернак, Ахматова и Вознесенский, Евтушенко. Они тоже шли не с чистого листа. Так вот, перекресток, который являл собою любимовский режиссерский метод, - это любимая моя тема, потому что в результате того, как он соединял все, как он внимательно и чутко заводился сам от себя, от этого луча, от того, что есть соединение бешеного ритма и торжественной мертвой тишины, а потом лирического обращения в зал Шен Те – Зины Славиной… Он получал, по-моему, физическое наслаждение от этих контрастов ритмических, поэтому Шостакович и Шнитке, который появился у нас, и Эдисон Денисов – ближайшие друзья театра, стали его композиторами. Они были запрещенные, между прочим.
Как и Высоцкий был запрещен. Вот это соединить очень трудно, потому что для шакалов из Управления культуры, из министерства, я имею в виду именно шакалов, а не образованных людей, которые тоже там были, для них Любимов был антисоветчик. И писали телеги именно на эту тему.
Программа воспитания молодежи, это против партийного какого-то указания, как надо следовать традициям… Чего традициям? Станиславского. Но они его понимали как натуралиста или, как писал знаменитый театровед, натурализатор. Мейерхольд – это конструктор, а Вахтангов – это золотая середина. Так вот, он все-таки вахтанговец, потому что праздник театра, отношение к образу: не погружение – вот я есмь, я Сальери, как у Станиславского знаменитый неудачный опыт. Нет, я играю и я знаю, кого я играю, не только пропитываясь биографией образа. Во-первых, это отношение к тому, что происходит, во-вторых, отношение к залу, и, наконец, отношение к слову. Как он говорил об актере, который заменил на какое-то время… Хмельницкий улетел на съемки, а Саша Вилькин только что пришел в театр и читал Павла Когана.
Леонид Велехов: В "Павших и живых".
Вениамин Смехов: "Косым стремительным углом"…
Леонид Велехов: "И ветром, режущим глаза"…
Вениамин Смехов: "Переломившей ветлой//На землю падала гроза". И я стоял рядом с Юрием Петровичем в проходе и смотрел, как Саша Вилькин читает. И Любимов наклонился ко мне и сказал: "А ты знаешь, можно поверить, что он сочинил эти стихи". Вот для него это было очень важно – соавторское чувство. Он не любил этих слов. Когда я однажды вслед за Высоцким назвал соавторство характерной чертой Таганки в расцвете… А началось-то именно с этого, когда Любимов раздавал роли не только персонажей, но и роли авторские, например. Хотя есть замечательный композитор, но он предлагает Хмельницкому и Васильеву для "Доброго человека" придумать музыку к зонгам. А зонги у кого взял? Один зонг – у Коржавина, один зонг – из Брехта, один – оттуда, оттуда… и дает ребятам. И она начинают сочинять. А Высоцкий, который с самого начала было ясно – кто!.. С первого же спектакля Любимов брал Володины песни или, наоборот, Володя предлагал, как это было в "Павших", как это было в "Десяти днях", и так далее. Шаг за шагом в каждом спектакле звучал запрещенный русский поэт Владимир Высоцкий. Феномен страны.
Леонид Велехов: А это правда или легенда, что, в частности, в "Десяти днях", когда Любимову не нравилось, как шел спектакль, он шел в костюмерную, надевал какую-нибудь шинельку и сам выходил в массовке, чтобы подстегнуть…
Вениамин Смехов: Ты цитируешь мой "капустник".
Леонид Велехов: Нет, это он сам рассказывал в передаче "Линия жизни". Может быть, правда, он у тебя это и стырил?
Вениамин Смехов: Я горжусь тем, что я однажды сказал ему, а потом это процитировал на "Эхо Москвы". Вот случился хороший момент, мы уже на свободе, то есть я уже не работаю в театре. Мы с моей Галей Аксеновой появляемся на 45-летии театра.
Леонид Велехов: Десять лет назад.
Вениамин Смехов: Да. И вместе с Валерой Золотухиным и Тамарой, его женой, которой на днях не стало, идем в зал и смотрим спектакль "Сказки". Потом мы пришли к Юрию Петровичу в кабинет, отметили. И вот я тогда сказал Юрию Петровичу насчет того, что он только что отпустил в качестве воспоминания, типа того, что он помнит, как он подошел к Мейерхольду и тот ему что-то сказал. Я говорю: "Юрий Петрович! Все-таки это особый талант. У вас лучше всего получается вспоминать то, чего на самом деле не было". (Смех в студии). Не моргнув глазом, величайший режиссер мира сказал: "Веня, наш главный инструмент – воображение!" И это правда. Ничего такого страшного не было в том, что он чуть-чуть добавил… к встрече с Борисом Пастернаком. Действительно, была встреча.
Леонид Велехов: Была встреча, и был кончик рапиры, отлетевший со сцены, когда он играл Ромео в театре Вахтангова, и воткнувшийся в соседнее кресло с Пастернаком.
Вениамин Смехов: Это очень хорошие театральные магические воспоминания. Но Юрий Петрович никогда анонимно не выходил на сцену. Этого не могло быть в принципе Но в капустнике у меня, где Ваня Бортник замечательно изображал Любимова, он делал замечание актеру: "Вы забываете, какой зритель ходит к нам! Вы распустились! Актер разлагает театр! Я это знаю, я сам был актером! Вы настолько вышли из формы, что я вчера вышел в "Пугачеве", обнаженный до пояса, встал рядом с вами, и никто меня не заметил!" (Смех в студии) Обнаженный до пояса – так как они все выходили, пугачевцы.
Леонид Велехов: О драматической части судьбы Таганки. Приход Анатолия Васильевича Эфроса – это была первая капля, ферментировавшая таганковский раствор, или театр уже до этого был болен, и раскол, и разброд лишь усугубился?
Вениамин Смехов: "Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать"… Это Лев Николаевич устами Кутузова. Все пришло вовремя. 20 лет такой Таганки – это золотой век, это неоспоримо. И финал: "Борис Годунов", спектакль "Владимир Высоцкий" – это как будто "до свидания". А при этом люди, которыми управлял Любимов, актеры, они уже были лишь наполовину его. Потому что появились семьи, появились киноудачи, появились поездки Высоцкого и по миру, благодаря Марине, и по всей стране. Запрещенный поэт выступал на стадионах. Летели головы парторгов, комсоргов, профоргов, но любовь к Высоцкому была такова у народа, у людей, что этого высшего класса, так сказать, человеческий выбор через Высоцкого понимался гораздо живее и неожиданней, чем привычки думать о народе, что это "Прощай немытая Россия" или пушкинское "Паситесь, мирные народы!//Вас не разбудит чести клич//К чему стадам дары свободы?//Их должно резать или стричь.//Наследство их из рода в роды//Ярмо с гремушками да бич". Это хорошо мы знали и обсуждали с Владимиром Семеновичем неоднократно.
Леонид Велехов: То есть Таганка была еще и зеркалом жизни страны, как никакой другой театр.
Вениамин Смехов: И "Три сестры" перед этим, и "Дом на Набережной" – это как будто Любимов уже писал постскриптум в своем большом художественном произведении под названием "Театр на Таганке". И вот он путешествует по странам, и жена из Венгрии, и что-то еще, что-то еще, но все-таки болезненно отзывался Юрий Петрович на враждебные выпады со стороны властей. Он вкалывал с Боровским, "Преступление и наказание" в Англии, в это время очередное преступление государства, и падает корейский самолет … И вдруг дурак-дипломат… Любимов пришел отметиться в посольство, и этот дурак, прочитав любимовское интервью в "Таймсе", где он в сердцах говорил, а журналисты правильно это фиксировали, что в стране руководят культурой те, которые ее не имеют при себе, и дипломированные химики в виде Демичева распоряжаются культурой, а Зимянин, которого он тоже как-то называл… Любимов не умел прогибаться, вот чего уж не было – угодничать. Он нас не учил прогибаться, хотя это было в порядке вещей. Даже самые замечательные ребята на общих собраниях ведущих артистов Москвы... Я помню, как выходит чудесный артист (не буду называть), он вступил в партию, и он говорит: "Я от имени нашего и так далее, хочу приветствовать"… Так вот, это обращение к Любимову со словами: "Ну, что "Преступление" вы поставили – наказание вас ждет в Москве".
Леонид Велехов: Да…
Вениамин Смехов: Называется – сказал и жив остался.
Леонид Велехов: Небось, формулировал всю ночь, как сказать.
Вениамин Смехов: Наверное, сам себе спичрайтер. Юрий Петрович, услышав это, помозговав и, как он потом мне сказал в Париже в 1984 году, где мы оказались с моей молодой женой: "Не хотел я являться перед ними, чтобы они вкололи мне в задницу и сослали в какой-нибудь очередной Горький, как Сахарова". Не верил он им совершенно. Любимов автоматически продлил свой отпуск, Дупак, директор театра, как будто бы способствовал тому, чтобы это тоже было как можно более законно все. А что мы? А мы, растерянные, начинаем обращаться с просьбой к руководству, чтобы Николай Губенко, который после смерти Высоцкого вернулся на Таганку, возглавил театр до возвращения Любимова. Я участвовал в этом, с Боровским. Мы шли к Демичеву, было совещание. А они скрывали то, что они уже придумали.
Леонид Велехов: То, что они приготовили.
Вениамин Смехов: А они приготовили, чтобы Эфрос возглавил. Эфроса, отвечаю на этот важный вопрос, отговаривали его ближайшие люди. И Ефремов, и Ульянов, и Товстоногов решительно отговаривали его идти не к актерам, а в черной "Волге", так сказать, приезжать. Сейчас это больно вспомнить. Потому что Эфрос при этом оставался Моцартом в русской режиссуре. Он оставался сам собой, не умея потакать и угождать, а автоматически идя по какой-то схеме, по какому-то сюжету своих обид… И он говорил нам: "Юра вас уже не любил…"
Леонид Велехов: Чудак. Веня, на этом давай, как пишут в романах, опустим занавес. Все-таки та лучшая эпоха, лучшая Таганка, золотая Таганка, осталась там.
Последнее, о чем я хотел бы спросить. Ты замечательно сформулировал, в чем был феномен Любимова при том, что он вобрал в себя чрезвычайно много влияний, много видов искусств соединил в своем спектакле. А в чем было самое-самое Театра на Таганке, что делало этот театр не похожим ни на какой другой и, на мой субъективный вкус, на несколько ступеней выше всех остальных театров стоящим?
Вениамин Смехов: То, что называется формой и содержанием, выбором репертуара, главенством поэтического над умозрительным, прозаическим, бытовым. Это отличие от всех театров было.
В это время, помню, в Театре Эстрады я смотрел спектакль Аркадия Райкина. Было место, когда Аркадий Исаакович подошел к рампе в финале своей миниатюры и, глядя в зал своими прекрасными очами, несколько раз произнес: "Правду, правду, правду" – и после третьего раза начались аплодисменты. Это были заветные подтексты, которых сейчас нет. Люди хорошо понимали, что это такое, когда Воланд говорит: "Что это у вас? Чего не хватишься – ничего нет".
Леонид Велехов: Или когда начинало звучать "Спасите наши души" Высоцкого в Трифонове…
Вениамин Смехов: В "Доме на Набережной".
Леонид Велехов: Да. Это было – ту самую правду!
Вениамин Смехов: Навсегда останутся три имени, я уверен. Будут говорить – да, был такой театр, да, он прожил большую жизнь. Открыл эту дверь великий человек – Юрий Любимов. И он же и закрыл, когда кто-то из его молодых нового времени учеников позволил себе пакость. Это была пакость во время гастролей в Праге. Любимов абсолютно законно закрыл дверь и сказал: "Больше нет Таганки" – и он был прав. Но! В истории останутся три имени – Любимов, Боровский, Высоцкий.
Леонид Велехов: Больше имен останется, я думаю…
Вениамин Смехов: В архивах и в каких-нибудь, может быть, работах твоих коллег-театроведов, – да, наверное.
Леонид Велехов: Спасибо за этот разговор, в котором та самая Таганка ожила. В нашей памяти она никогда и не умирала.
Вениамин Смехов: "Плохой конец— заранее отброшен./Он должен, должен, должен быть хорошим!"