В нескольких городах Беларуси в воскресенье состоялись "Марши против фашизма". В Минске из-за большого скопления военной техники на улицах протестующие не смогли собраться в колонну. Несмотря на то что были закрыты более десятка станций метро, не работал мобильный интернет, а в микрорайоне Каменная Горка против демонстрантов применили светошумовые гранаты, люди не разошлись. Они кричали: "Протест заглохнет, когда диктатор сдохнет" и "Пошел вон, ты и твой ОМОН".
Белорусский психолог Игорь Лосев, который организует помощь пострадавшим во время протестов на волонтерских началах, отмечает, что события, начавшиеся после президентских выборов, сильно влияют на состояние общества. У силовиков это проявляется в издевательствах над участниками протестов, а у демонстрантов – в невиданных примерах единства и солидарности.
– Все удивляются мирному характеру протестов, несмотря на смерть Романа Бондаренко, погибшего после столкновения с группой людей в масках, пытавшихся уничтожить протестную символику. Как это объяснить с точки зрения психологии? Ведь на насилие существует реакция "бей или беги". А тут ни то, ни другое…
– Я думаю, что дело в первую очередь в менталитете, который формируется на жестких механизмах психологической защиты из-за межпоколенческих травм. Если мы посмотрим на историю Беларуси за последние 120 лет, мы увидим сплошные конфликты, происходившие непосредственно на территории страны. Первая мировая война, революции, Гражданская война, советские репрессии, еще одна мировая война, потом опять репрессии, насильственное обрусение, вытравливание национального самосознания. Этот страх наши бабушки и дедушки передали нам через мам и пап, которые транслируют это своим детям. Страх войны. Вот это пресловутое белорусское "абы не было войны". Во-первых, в связи с шоковой травмой, которая сейчас у всей страны, белорусы выбирают третий вид реакции на опасность – "замри". Всего их три: бей, беги, замри. Хватает смелости на совершение действий первого ряда (выйти на марш), дальше все замирают или разбегаются. Во-вторых, вот это слово, которым мы сами себя называем, "памяркоўныя", на русский оно переводится как "рассудительные, вдумчивые, уравновешенные". Это тоже из менталитета, на это тоже сильно влияет память поколений. В Беларуси, как мне кажется, очень много людей с шизоидным типом характера. Это люди, склонные замыкаться в себе, для них наиболее характерен такой вид психологической защиты, как рационализация. Возникает стыд и вина из-за того, что они либо не вышли на протест, либо вышли, но не достаточно последовательно повели себя, либо вышли, попались в лапы омоновцам и сдались без сопротивления. Рационализация помогает все эти болезненные переживания пережить. Если мы возьмем в руки оружие, говорят они, тогда начнется гражданская война и начнут погибать ни в чем не повинные люди.
– То есть, по вашему мнению, происходит оправдание реакции "замри", но очень многие поспорили бы, говоря о том, что все действия белорусских властей как раз направлены на радикализацию протеста, получение хоть какого-то обоснования насилию и правовому дефолту. А мирный характер протеста как раз обеспечивает моральное превосходство над силовиками.
– Совершенно верно, это и есть рационализация, защитная реакция второго ряда. Первая и естественная реакция на шоковый удар – это ответные действия. Очень многие и действуют. Они не сидят сложа руки, делают кто что может. Призывают к протестам, создают чат-боты, занимаются волонтерством, собирают деньги, шьют флаги, обеспечивают информационную поддержку. Моя реакция "бей" – это волонтерство, я принимаю очень много пострадавших, естественно, бесплатно. Это моя форма служения протесту. Против любого насилия.
– Мы все против, поэтому очень многие люди пытаются понять силовиков, которые избивают своих сограждан. Говорят, что они проходят, возможно, какую-то психологическую обработку. Что стоит за их зверствами, отчего такая озлобленность? Летом протестующие скандировали солдатам, стоящим в оцеплении: "Мы вас защитим!", а теперь лозунги другие. Мы видим невиданную эскалацию насилия, которое уже даже не спишешь на "они выполняют приказ, они давали присягу". Теперь силовики глумятся над памятью убитого ими же парня, топчут иконки и лампадки. Стелют флаги под ноги тем, кого заталкивают в автозаки, чтобы те, для кого бело-красно-белый флаг – символ достоинства, прошлись по нему. Это уже не исполнение приказа…
– Я более чем уверен, что рядовые исполнители точно не задумываются о какой-то целенаправленной политике унижения. Что касается людей в черном, то это не зелененькие мальчики, они свое отслужили и приняли решение идти в ОМОН. Предполагаю, что для того, чтобы пойти туда служить, они проходят достаточно серьезный профессиональный отбор, и там есть штатные психологи. Им точно не нужны там люди, имеющие достаточно высокий уровень критичности, или люди, склонные к самоанализу.
– Но откуда столько злости? Что ими движет?
– Ненависть. Они давно хотят выходной и домой. Вместо этого уже три месяца в режиме нон-стоп они живут в казармах, спят в обнимку с дубинками в полном обмундировании, гоняют по всему городу. После идеологической обработки они весьма логично переносят эту злость на протестующих, из-за которых они потеряли покой. Ходят они и ходят. Когда вы уже ходить перестанете? Когда уже можно будет в штатном режиме нести свою службу? Это выливается в злость, злость – в избиения и измывательства. И глобальный высокоинтенсивный страх. Единственный способ справиться с ним – перевести его в такую дикую злость. Она обслуживает этот страх.
– К вам обращались за психологической помощью силовики?
– Один такой человек был, но у них в МВД штатные психологи. Задача у них от командования сделать так, чтобы бойцы были в норме, чтобы они не распускали сопли. Психоэмоциональное их состояние оставляет желать лучшего. Ко мне в основном обращались их жены.
– У нас есть еще прослойка людей, которые либо являются агрессивными приверженцами режима, либо просто искренне верят в картинку из 20 наркоманов, которую им показывают по телевизору. Она отличается от той, что за окном, поэтому либо от какой-то из картинок им приходится отказываться, либо приходится игнорировать реальность, что тоже психологически затратно. Как они себя чувствуют?
– Вряд ли такой человек обратится ко мне. Самым примитивным механизмом психологической защиты является отрицание. Когда человек сталкивается с непереносимым переживанием, то самое первое и простое, что придумывает психика, – этого нет. Человек не самых выдающихся интеллектуальных способностей жил себе какой-то привычной жизнью, и тут начинается революция. Его мирку приходит конец. Он живет в том, что на нашем профессиональном сленге называется "расщепленка" (это когда я на периферии сознания понимаю, кто на самом деле виноват в том, что происходит, а другая часть меня отказывается в это верить, потому что если в это поверить, то все, что было у меня тщательно выстроено, рухнет). В этом месте возникает своего рода невроз как способ защитить свое ядро. Это делается абсолютно бессознательно.
– Теперь посмотрим на людей, которые принимают активное участие в протестах. Как они воспринимают расщепление общества. Есть мы, которых бьют, есть они, которые бьют нас, есть те, что им верят, а есть еще пассивный пласт, люди, которые говорят: "Да, ребята, походите, походите, посмотрим, что выйдет из вашей протестной активности. Власть, конечно, так себе, но лично у меня другие планы на выходные. Я потерплю, что нет интернета и что блокировано метро. Авось что-нибудь из этого да выйдет".
– У этих людей чрезвычайно развиты на генетическом уровне эмоции страха. Им очень тяжело сталкиваться со своими страхами. Как правило, они интровертивны и очень сосредоточены на собственных переживаниях. Многие из них все же рано или поздно переходят в категорию активного протестного электората, по моим наблюдениям.
– Очень много людей, которые пострадали от пыток, избиений, как это скажется на обществе?
– У нас только-только начали рождаться дети, которым эти родовые травмы не были переданы, как тут же власть снова всех травмировала. Если режим сохранится еще на лет 15, потом избыть эту травму будет крайне тяжело. Если же состоится победа протеста, то в свободной демократической стране будут совсем другие ценности, и мы быстрей проработаем эти травмы.
– С какими наиболее тяжелыми случаями вам приходилось сталкиваться во время вашего волонтерства?
– Очень непростые были моменты. Изнасилованная девушка, которая не могла рассказать о том, что с ней произошло, ни маме, ни своему молодому человеку. Маме из страха, что у нее случится сердечный приступ, парню из страха, что он пойдет и убьет ментов, за что его тоже убьют или посадят. Или парень, которому в анус засунули дубинку. Если отмечать в общем, то самым частым видом психологической защиты является минимизация. Ну что там, мне два ребра сломали всего, ухо прострелили. У других вон хуже, мне еще повезло. Человек минимизирует свои потери, потому что опознавание и проживание этого слишком ужасно. Для родственников пострадавших есть специальные группы. Еще часто сталкиваюсь с тем, что человек считает, что он недостаточно много сделал, потому что сейчас он сидит здесь, а другие – в камерах на улице Окрестина.
– Люди, которые раньше сталкивались с нашей тюремной системой, все как один говорят, что в августе ничего необычного и внезапного не случилось. Эти пытки и издевательства происходили всегда, просто о них не знали. И людям очень тяжело справляться с мыслью о том, что такое происходит. Я вижу эту боль и растерянность. Кроме того, если раньше кто-то еще тешил себя иллюзией, что существует некое безопасное поведение типа "сидеть дома и не лезть на рожон, и тогда тебя не тронут", то после смерти Романа Бондаренко стало понятно, что такого поведения нет.
– Ну да, такая вот горбатая реальность, в которой мы живем. Я, например, прежде чем выйти из подъезда, сначала смотрю в окно, потом смотрю в окошечко в двери. Я надеваю удобную одежду и удобную обувь для того, чтобы, если что, можно было убежать. Я не подхожу близко к проезжей части, голова все время крутится на 360 градусов, как у совы, фиксируя какие-то незначительные детали. Я включен, когда я иду по улице. Если раньше я мог позволить себе ходить с пальцем в носу и смотреть в телефон или думать о чем-то своем, сейчас я этого не делаю. Я обращаю внимание на то, как люди стоят на остановках. Они все стоят на остановке в пяти-шести метрах от проезжей части, потому что мы знаем, что в любой момент к остановке могут подъехать силовики и начать хватать и запихивать…
– На данный момент уже есть девять погибших парней…
– Я думаю, их гораздо больше.
– Тех, чьи имена нам точно известны: Александр Тарайковский, Александр Вихор, Геннадий Шутов, Никита Кривцов, Константин Шишмаков, Александр Будницкий, Станислав Чур, Денис Кузнецов и Роман Бондаренко. Почему только первая и последняя смерти из этого списка вызвали такой резонанс?
– Первая – потому, что она первая. Потому что человек шел с поднятыми руками, и это все видели. Далее произошло определенного рода привыкание, ненависть копилась, копилась, пока с внезапной смертью Романа плотину не прорвало.
