Выживание. Социолог Симон Кордонский — о Путине и новых сословиях

"Любопытно же! Одно дело – в бригаде бетон месить, другое – бумажки писать в огромном кабинете в Кремле!"

Социолог Симон Кордонский много лет изучал устройство российского общества в советский и постсоветский период, в совхозах и кремлевских кабинетах, в среде сельских алкоголиков и министров, партийных работников и шабашников. Сегодня преподаватель ВШЭ возит студентов в экспедиции по России, чтобы они "получали представление о том, как устроена страна". 75-летний социолог похож на туриста – в шортах и шлепанцах, с ярко-зеленым походным рюкзаком, он может зайти куда угодно и легко найти контакт с главами администраций, с "черными старателями", с сектантами, с браконьерами и сотрудниками налоговой службы.

На Алтае, куда Кордонский приехал в экспедицию этим летом, его многие знают – он родился в Горно-Алтайске (тогда Ойрот-Тура) и несколько раз возвращался сюда для исследований, иногда публиковался под псевдонимом Алтаев. В интервью Радио Свобода он вспоминал детство, прошедшее в послевоенной нищете:

– Я такой маленький, потому что года до 1947–48-го была настоящая голодуха. Местное население как-то приспособилось, жило с охоты. А у меня родители не местные, евреи из Одессы. Мать работала в архивах НКВД, они во время войны были эвакуированы в Горно-Алтайск. Отец после ранения в 1943-м на костылях добирался сюда. Достатка не было еще долго. Отец инвалид, охоты никакой, естественно, не было. Жили мы в 4-квартирном бараке, у нас было две комнаты с печным отоплением. Один сосед был пожарником, а до того – командиром комендантской роты. То есть это расстрельщик в 40-е годы. У него пистолеты хранились. Второй сосед был завотделом административных органов обкома партии. [Последним соседом] был Шпилькин, белогвардеец сосланный, работал ветеринаром. Такая была солянка. Естественно, сортир во дворе. У каждой семьи – корова, кабан, иначе не прожить. И огороды. Обуви летом не было, ходили босиком. А в 1962 году была катастрофа, когда Хрущев запретил в городах держать скот. Здесь были волнения, голодуха. Очереди за хлебом я очень хорошо помню. Я маленький был совсем, меня брали за руки-ноги, раскачивали и кидали в начало очереди, я соскальзывал вниз – и к прилавку за хлебом. Братик у меня был очень энергичный. Бабушка, которая нас воспитывала, еврейка одесская, по-русски не очень хорошо говорила, с сильным акцентом, она вбивала колышек, как коз держат, привязывала к нему Марка, и Марк бегал. А народ шел на базар и ругался на бабушку, что она зверь, как она с ребенком обращается. А бабушка говорила: какой это ребенок? Это дьявол!

В 60-х Кордонский учился в университете в Томске, сначала биофизике, потом биологии. Рассказывает, что участвовал в распространении самиздата, и в начале 70-х, после дела диссидентов Петра Якира и Виктора Красина попал в список неблагонадежных, да еще имел трения с тогдашним первым секретарем Томского обкома КПСС Егором Лигачевым. В конце концов Кордонский оказался в лаборатории социологии, и первой его темой был сельский алкоголизм:

– Вместе с кафедрой психиатрии мы проводили опросы и диагностику людей разных социальных срезов. Заходили в каждый дом и ставили диагноз. Подходишь к дому, не видишь занавесок, склад бутылок – сибирские дворы крытые, там должно сено лежать, дрова, а стоят ящики с пустыми бутылками. Потому что баржу ждут, баржа привозит водку, курево, муку и увозит пустые бутылки. По нашей статистике, около 30 процентов населения в той или иной мере зависело от алкоголя. В детском саду говорят: "Картинку к празднику нарисуйте, ребятишки". Что они рисуют? Бутылку на столе. Значит, социально-психологическая зависимость есть уже. Если человек, зависимый от алкоголя, вдруг выпадал из социальной системы, с работой или семьей что-то случалось, он мгновенно падал на самый низ, деградировал. Такие случаи мы наблюдали массово. В развитых социальных системах существует куча стопоров, человек не сразу падает, а его подхватывают и держат на каком-то уровне. У нас таких стопоров просто нет, во всяком случае в те времена.

Кордонский говорит, что то исследование оказало опосредованное действие и на провозглашенную в 80-х в СССР антиалкогольную кампанию, одним из инициаторов которой был Лигачев:

– Егор Кузьмич, который это все курировал, ничего не понял, он настроен был на борьбу. Всей сложности феномена он не прочувствовал. Переделали в ЦК в чисто репрессивный закон. Мы имели в виду, что нужно создавать систему социализации, а взято было из этого всего только одно репрессивное направление, ограничение, госпитализация, уголовка за преступления в алкогольном опьянении.

После этого у Кордонского было еще много взлетов и падений, он рассказывает, что некоторое время скитался без паспорта и прописки, как-то его устроили собирать материал для диссертации некоего партийного деятеля о сельском строительстве:

– Тогда и развернулся как социолог, по восемь месяцев в году был на "включенном наблюдении", месил бетон, кирпич клал. У меня была липовая справка об освобождении, вид соответствующий, бомжовый совершенно. ("Включенное наблюдение" – метод полевого социологического исследования "изнутри" социальной группы. – Прим. Р.С.)

В конце 80-х Кордонский переехал в Москву, где подружился с первыми перестроечными реформаторами – Чубайсом, Найшулем, Авеном и другими. Стал работать в журнале "Век ХХ и мир", тогда же познакомился с Глебом Павловским, который десятилетие спустя стал ведущим политтехнологом при избрании президентом России Владимира Путина.

Конец 80-х, по описаниям Кордонского, было временем, когда все социальные слои смешались:

– Я стал замом главного редактора по науке в журнале "Век ХХ и мир". А знаете, кто главным редактором был? Анатолий Иванович Беляев, генерал-лейтенант разведки в отставке. А куратор у нас и у Гайдара был один – Сережа Кугушев, он был штатным сотрудником аналитического управления КГБ. Он все это и пробивал. С силовиками как-то выстраивались отношения. Мы с Глебом Павловским сидим в редакции как-то вечером, жена звонит, голос дрожит: едут тебя арестовывать. Мы сорвались, поехали ко мне домой. Приходят два полковника пьяные, говорят: слушай, возьми нас на работу! Они только вернулись из Азербайджана, где штурмовали тюрьму, в которой держали армянских националистов. И за все это им дали премию 200 рублей. Они сильно расстроились, решили искать дополнительный заработок. И мы их взяли аналитиками в агентство "Постфактум". А потом 1991 год, путч, распад системы, который мне представляется совсем не таким, каким он сейчас выставляется. Году в 89-м Кугушев попросил написать бумажку, как от социализма перейти к капитализму. И я написал – под фамилией Алтаев. Текст был потом опубликован, назывался "Сценарий X". Бумага с такой идеологией была далеко не единственной. Отрабатывались сценарии перехода к "китайскому варианту". В 90-м году ездили в Чили, учиться. Нам пиночетовские люди читали лекции, как они переходили к рынку. Но люди, которые должны были все это делать, почувствовали вкус к деньгам. Они хотели жить как на Западе, но сохранить свой статус. Для этого они пошли на демократизацию, поэтому путч и провалился.

В 90-х Кордонский работал в информационно-аналитической сфере, а когда президентом России стал Путин, оказался в Кремле, как он говорит, – "случайно". Он назвает это время – "отсидел пять лет в Кремле":

– Я на выборах что-то делал для Путина, кому-то понравилось. Началась мутотень на пять лет речи писать, послания Федеральному собранию. Никто не знает, что надо. Начальство чего-нибудь хочет такого — это называется игра "угадай-ка". Ты запирался на даче в Волынском и вымучивал из себя какую-то концепцию, текст страниц на 30-40. [Это] страдательная роль, из нихера что-нибудь сделать. Я это стараюсь забыть как страшный сон.

– Зачем вы согласились?

– Во-первых, мне интересно было. Когда бы я попал на "включенное наблюдение" в администрацию президента, извините?

– То есть все-таки любопытство вами движет?

– Да, основной мотив был.

– Было это любопытство удовлетворено?

– Оно было до того, как посадили Ходорковского, в основном. Поначалу же было непонятно – казалось, что можно что-то сделать, что у [администрации президента] были преобразовательские амбиции. А после Ходорковского стало ясно, что все возвращается на советско-имперский лад, после [возвращения измененного советского] гимна, что там делать нечего, неинтересно стало. Стало ясно, как выстраивается система.

– А по Ходорковскому как принималось решение?

– Я не знаю. Где-то в других сферах. Я потом спрашивал, что, собственно, послужило, – очень сложная система. Его намерения продать ЮКОС какому-то западному инвестору, намерение строить газопроводы, нефтепроводы не на Китай, а на Японию. Много факторов было. Конечно, его поведение, когда он являлся в свободной одежде к Путину и говорил с ним как равный. Личного еще было много чего. Не по понятиям себя вел. Ему и показали.

​– А Путин что за человек?

– Он очень талантливый вербовщик, в любом общении становится близким человеком. Дистанция исчезает, он просто очень комфортный в общении. Но это позиция профессионального вербовщика, а не политика. Я думаю, что это врожденное что-то. Все выходят от него с ощущением, что проблема решена. А потом люди, убежденные в том, что решение принято, начинают между собой разбираться.

– Как он принимает решения?

– Путин только визирует уже принятые решения. А как сами решения рождаются – это великая тайна, они в стенах рождаются. Аппарат живет своей жизнью. Автора решения нельзя назвать в принципе. Они не персонифицируются. Кто-то где-то в курилке что-то сказал, потом вдруг это вылезло на совещании, потом это вдруг где-то оформилось в текст, потом появилось поручение. Кто здесь автор? Сидят 20-25 человек, шуточками перебрасываются, а на следующий день кого-нибудь снимают или кого-то сажают. Все это происходит очень мягко, весело. А кто принял решение – непонятно. Оно возникло просто. Есть мифологема, что кто-то принимает решения, – но нифига нет такого. Есть роль первого лица, которое из спектра предложенных решений выбирает то, что ему надо. Но из спектра решений уже сформулированных. Сейчас, наверное, по-другому, сейчас жесткие лоббистские группировки есть, которые знают, что хотят. Они хотят перераспределения бюджета. И в рамках возможного и желаемого перераспределения бюджета и строятся все отношения.

​– А что за люди там работали?

– Разные по происхождению, по истории. У меня работала секретарша, которая просидела в аппарате 25 лет, она была в Совмине еще у кого-то из первых лиц. Были люди новые, но они потом все ушли. Военных почти половина, разведчики бывшие, диверсанты бывшие. Аналитики всякие разные, пишущие бумаги.

– И в какой-то момент вам стало все это неинтересно наблюдать?

– Тягостно. Тяжело, болеть начал. Я уже начал смотреть на выход, но не отпускали. Какое-то заявление сначала подал, мне его вернули. Я не мог написать заявления об увольнении, потому что не писал заявления о приеме. Меня назначали указом президента. Потом пришел Медведев, с которым у меня были конфликтные отношения. Мне какую-то висюльку повесили, медаль, а я на работу ходил в свитерке. Вызывают меня на награждение, а я идти не могу, потому что у меня униформы, костюма нет. Он очень сильно на меня злился. Потом, когда 61 мне стукнуло, принесли на стол проект указа о продлении пребывания на службе, я должен его завизировать. Я это все положил на стол, сдал секретку, сдал машину, сдал дачу и ушел. Меня полтора месяца мурыжили. Предлагали разные варианты возвращения. Я ни в какую.

С тех пор Кордонский занимался только наукой и преподаванием. Но после "включенного наблюдения" за чиновниками в Кремле он сформулировал свою известную концепцию социальной структуры российского общества, – Кордонский считает, что оно организовано по сословному принципу, и занимается "промыслами", а не бизнесом:

– Раньше были рабочие, крестьяне и служащие. А сейчас кто? Закон 2003 года, “О системе государственной службы” – это как раз элемент построения новой социальной структуры. Если классы – это разделение людей по уровню потребления, они возникают на рынке естественным путем, то сословия специально создаются, конструируются государством для нейтрализации различных угроз. И каждому сословию выделяются определенные ресурсы. Чем страшнее угроза, тем больше ресурсов. Есть у нас внешний враг – НАТО, Америка, значит нужны разные виды военнослужащих, чтобы ее нейтрализовать, поэтому выделяется ресурс. Есть угроза нарушения социальной справедливости при распределении ресурсов, для нейтрализации создается сословие государственных гражданских служащих. Есть угроза нарушения внутренней стабильности – создается сословие Росгвардии для того, чтобы не допустить бунтов. Сейчас появилась угроза падения жизненного уровня, уменьшение доходов населения. Это значит, что для ее нейтрализации нужно будет выделять дополнительные ресурсы для повышения покупательной способности.

– Эта угроза реальная?

– Все угрозы придуманные. Нет падения уровня жизни, а угроза есть. Вы же видите, люди покупают то, что в магазинах, по этим ценам, значит деньги есть у них. Просто статистика не фиксирует это как реальное потребление, она фиксирует статистическое потребление. На разнице между реальным и статистическим можно сконструировать угрозу и получить дополнительные ресурсы на ее нейтрализацию. Зафиксировал угрозу – и пошли бабки бюджетные. С безработицей та же ситуация. То есть нет безработицы по факту, тем не менее, угроза безработицы педалируется, в систему министерства закачиваются деньги, в службу занятости для того, чтобы нейтрализовать несуществующую угрозу.

– Нет безработицы?

– Никто ведь не считает доходы от самозанятости. Когда вы людей спрашиваете, сколько они получают, они говорят про пенсию, про зарплату, а все остальное они не то что скрывают, а сами не учитывают. Сдали коровку, – но это же не доход, не от государства полученное, значит не учитывается. Вот такая двойная система получается, государство считает, что люди живут на пенсию, на зарплату, на жалование, на стипендию. Для людей это базовый какой-то доход, они очень обижаются, когда государство на него покушается. Но доходы основные идут побочные, от самозанятости.

​– Таких людей много?

– Десятки миллионов. ИП у них нет, юридической формы никакой нет. У самозанятых не было проблем до появления наших исследований. Потом государство вдруг с ужасом обнаружило, что 25 миллионов человек постоянно самозаняты, и попыталось определить их социальный статус через закон о самозанятых, было поручение президента. Потому что любую самочинную активность государство видит как угрозу своему существованию. Наши экономические и прочие ведомства ничего не поняли, они свели задачу к определению фискального статуса, чтобы все платили налоги. В результате примерно сто тысяч человек сейчас зарегистрировалось по стране как самозанятые, в основном ИП-шники, а все остальное осталось без изменений.

– Это и есть то, что вы называете "промыслами"?

– Да, они изначально были, страна жила промыслами и в имперские времена, и в советские. В Советском союзе время была мощнейшая система производственной кооперации – артели, цеха, бригады. Они в войну процентов 30 производили необходимого для войны. Сталин к этому относился с уважением, считал, что это несколько чуждая социализму форма, но тем не менее, нужная. В 1956 году Хрущев начал эту систему ликвидировать, а работники якобы были переведены в государственные предприятия. Но кто-то перевелся, а большая часть ушла в тень. Собственно тогда появилась настоящая теневая экономика. Цеховики, зубные техники, швеи, парикмахеры, множество тех специальностей, которые нужны, которые работали фактически нелегально. А после появления закона о кооперативах эти промысловики советские тут же присвоили себе самоназвание предприниматели, бизнесмены, хотя они остались промысловиками по жизни.

​– В чем разница между бизнесом и промыслом?

– Бизнес всегда продается и покупается, промысел нельзя продать. У бизнеса капитал, а у промысла – авторитет. Заметьте, как меняются в центре Москвы заведения общественного питания. Они же не продаются, не покупаются, их можно только ликвидировать или переуступить. Поскольку промысел — это всегда совокупность отношений с местной властью, региональной властью, с населением, кто обслуживается. В промысле нет бухгалтерии вообще, как института. В бухгалтерии множество способов учета, в промысле это записи в каких-то книгах, может быть на диске сейчас, причем диск уничтожается в первую очередь, когда приходит налоговая. Бизнес регулируется законами рынка, а в промыслах все по понятиям. Понятия – это институт невербализуемый. Это форма права специфическая, неписанная. Даже воровской закон и тот писан, в малявах, в расшифровках, в интерпретациях. А понятия не расшифровываются, они не могут быть переведены в писанную форму. Встречаются два наших промысловика, которых называют предпринимателями, в беседе, иногда стволы за спиной стоят. И предъявляют наличный объем ресурсов – силовых, финансовых, территориальных. Тот, у кого он больше, должен выйти на разборке победителем. Называется разборка по понятиям. Вся наша промысловая экономика устроена в виде разборок. Когда-то разборки были кровавыми со стрельбой, сейчас они идут с привлечением силовых структур – кто тебя крышует, какое из управлений ФСБ или какая контора из МВД.

​– Эта неформальная экономика может трансформироваться в нормальную рыночную?

– Нет. Там, где рынок, есть технологии, есть последовательность унифицированных операций. А у нас даже импортная технология разделяется на элементарные операции, которые делает промысловик. ВАЗ – типичный пример. Была заимствована технология, на выходе получался нормальный автомобиль. Как у нас построили этот ВАЗ, технологию разбили на отдельные части, появился спец по каждой части, появилось движение рационализаторов и изобретателей, которые упрощали конструкцию, каждый на своем этапе, добиваясь экономии, плановой экономии. В результате технология исчезла и остался по видимости технологический цикл, но на самом деле кустарное производство отдельных узлов. В каждом звене появляется человек со своими пристрастиями и, главное, умениями. В Советском Союзе существовал при шестиуровневой тарифной сетке еще неформальный седьмой разряд, слесарь-сборщик седьмого разряда. Он на работу мог вообще не ходить. Когда изделие было готово, появлялся дядя Вася поддатый и из этого изделия делал машину уже, и кроме него этого никто сделать не мог. И это никак не учитывается, нет этого в сознании. Все время пытаемся импортировать финансовые технологии, инженерные технологии, социальные технологии, каждый раз мы упираемся в то, что технологии формально есть, а фактически это люди, которые владеют конкретными навыками в конкретных операциях. Поэтому импорт тоже невозможен. С самолетами то же самое происходит сейчас: пытаются импортировать технологию, в результате она распадается на совокупность операций, а вместе самолет собрать уже не могут. Вернее, можно собрать, но это будет как "Жигули", ведро с болтами. Нет рынка, нет специализации, нет рисков, которые неизбежно связаны с рынками. Есть люди с определенными навыками, есть ресурсные потоки, которые нужно на себя ориентировать и уметь их осваивать, при этом делясь по понятиям с теми, у кого больше ресурсов. Так наше государство устроено. Другое дело, что развитие при этом невозможно, поскольку все уходит на нейтрализацию угроз, как правило, придуманных. Как бы чего не вышло. Собственно, на создание иллюзии безопасности и тратятся основные государственные ресурсы. Это экономика выживания, а не жизни. Жизнь развивается, а выживание стагнирует.