Пять лет назад донецкий художник Сергей Захаров попал в тюрьму "ДНР". До этого он успел разместить на центральных улицах Донецка изображения Игоря Стрелкова, который целится себе в висок, Шарикова в военной форме с флагом Новороссии, олицетворяющий смерть скелет с изображением сбитого малайзийского "Боинга" в руках и другие рисунки. Художник говорит, что хорошо помнит дату своего ареста, и свою историю рассказывает в романе-комиксе "Дыра" с подзаголовком "Август 2014". Эта книга опубликована на украинском языке в 2016 году, а сейчас вышел ее перевод на русский.
Сергей Захаров провел в заключении у сепаратистов полтора месяца. И на рисунках, которые легли в основу повествования, рассказывается о том, что он пережил. Бесконечные избиения, пытки, когда задыхаешься от недостатка воздуха в не приспособленном для содержания пленников тесном помещении, имитации расстрелов. Вот что он пишет об этом в своей книге:
"Ствол пистолета, направленный прямо в лоб, – не самая приятная штука. Особенно, когда палец на курке держит не совсем вменяемый человек, находящийся к тому же под воздействием алкоголя. Я читал, что в подобных ситуациях у людей за секунду вся жизнь проносится перед глазами. У меня такого не было. Я смотрел в дуло пистолета и думал, что если будет выстрел, то мои мозги запачкают всю стену, что была сразу за мною. Некрасиво как-то. Неэстетично..."
Рисунки Захарова – это бесконечная череда замученных людей, в основном лежащих на полу камер, в коридорах и кабинетах с письменными столами, избиваемых вооруженными людьми в военной форме. На них не всегда можно разобрать опознавательные знаки, и, если не знать, что речь идет о происходившем в Донецке в 2014 году, можно вообразить любую тюрьму в тех странах, где пытки стали частью повседневности.
Повествование в книге начинается с приездом в Донецк "стрелковцев" – подчинявшихся отставному сотруднику ФСБ России Игорю Стрелкову вооруженных людей, вынужденных уйти из Славянска после наступления украинской армии, потом – "референдум", акции Захарова на донецких улицах и арест:
"Ради такого события боевики даже оцепили практически весь квартал. Зачем? Может, боялись, что кто-то попытается меня освободить. Обыскали и дом, и находившуюся рядом мастерскую. Забрали все мои работы, компьютер, всё, что имело хоть какую-то ценность. Отобрали и машину. С ней, правда, энкавэдэшникам пришлось повозиться. У машины была неисправность, и я сразу сказал чекистам, что она не заводится. Не поверили. И, как ни удивительно, машина завелась. И даже проехала метров двести, после чего заглохла окончательно и дальше уже везти никого не хотела. Тогда чекисты-мародеры (а как еще назвать тех, кто забирает чужое имущество?), прицепили ее тросом к бусику и дотянули до стоянки возле СБУ, где я и видел ее последний раз", – пишет в книге "Дыра" Сергей Захаров.
О том, почему он назвал книгу именно "Дыра", и начался наш разговор:
– Оно само по себе красноречиво. Кроме того, в нем есть часть от аббревиатуры "ДНР". Да и сейчас жители Донецка пользуются этим названием – Дыра. Они говорят "у нас в Дыре". Оно отражает нынешнее состояние этого места.
– На ваших рисунках в книге очень много людей с оружием, людей, которые находятся в заточении, подвергаются пыткам. Это то, что вы сами пережили в заключении?
– Да, это основано на моем опыте, и это довольно неприятные ощущения. Но я хочу сказать, что ничего уникального в моей истории нет. Я имею в виду, что все благополучно закончилось. Ведь многие люди пропали без вести, мы не знаем, что произошло со многими из тех, кто попадал в подвалы. Я общался с людьми, которые пережили то же, что и я, слышал их рассказы… там вещи пострашнее происходили. Поэтому сказать, что мой случай какой-то уникальный, я не могу. В тот период это происходило в Донецке массово. А что касается ощущений… ну, как нормальный человек может себя чувствовать, когда бьют и издеваются над ним? А когда тебя выводят на расстрел, когда реально можешь представить, что это последний миг в твоей жизни? Это тяжелые переживания.
– Почему вы решили передать все пережитое вами в виде комикса и что хотели донести до читателя?
– Первая цель, наверное, все-таки показать не столько происходившие события, сколько места несвободы, через что проходят люди. Из этих мест невозможен репортаж как таковой в силу понятного ряда причин. То есть ни фотограф, ни оператор не может это снять. Те, кто прошел через это, могут передать этот опыт вербально, и обычно человек, воспринимающий эту информацию, все равно, опираясь на свой опыт, будет визуализировать это и интерпретировать по-своему. А реальная картинка может быть другая. Художник может нарисовать, сделать вот такую визуализацию. То есть фактически эта книга – репортаж. В этом ничего нового нет, мы знаем много графических новелл такого формата, которые описывают подобные ситуации. Но, я думаю, именно эта форма лучше достигает цели, чем любое описание. То есть на самом деле это очень мощный формат. Я раньше с ним не был знаком, но углубился, изучил и полюбил, в конце концов, именно комикс.
– В книге вы пишете, что, когда вас освободили, вы немедленно захотели нарисовать то, что с вами произошло, но вы боялись это делать. Когда вы начали визуализировать тот опыт, через который прошли?
– Первый рисунок я сделал еще в Донецке. Ну, не столько я боялся, сколько мои родные. Они просто говорили: "Не дай бог, опять придут, увидят эти рисунки..." И этот страх понятен. Поэтому я продолжил свою работу, уже когда уехал оттуда. В некотором роде это даже можно назвать арт-терапией: конечно, переживаешь все заново, но при этом отдаешь листочку бумаги, то есть выносишь из себя.
– Ваш комикс теперь переведен на русский. Вы надеетесь, что среди ваших читателей будут россияне?
– Если книга попадет к кому-то из россиян, я думаю, это будет довольно полезное и познавательное чтение. К тому же часть людей, живущих в Украине, в том числе и я, русскоговорящие. Хотя, наверно, это не совсем для них, потому что доступна украинская версия для прочтения. Украинский вариант – первое издание – был немножко сырой. Нынешний лучше проработан. Будут переводы и на европейские языки, потому что нашим ближайшим союзникам, ближайшим соседям надо рассказывать от первого лица, что у нас происходит, многие до конца не понимают, что случилось.
– Ваше заточение длилось полтора месяца. Что было самым страшным во время этого периода и что сложно передать на бумаге в виде рисунка?
– Если исключить моменты, когда тебя мучают, самое ужасное, конечно, когда ты понимаешь, что твои родные не знают, где ты. То есть ты просто пропадаешь – и все, и не можешь подать весточку, что ты там, по крайней мере, живой.
– А то, что вас выводили на расстрелы, что держали в нечеловеческих условиях, что нечем было дышать, вы теряли сознание?
– Конечно, это ужасно. Это страшно.
Цитата из книги "Дыра":
"Первым делом нас с моим невольным компаньоном закинули в тесный отсек железного кунга, предназначенного, по всей видимости, для инструментов. Там одному сложно было бы поместиться, а вдвоем – места не было совсем. Когда поворачивался один – нужно было синхронно поворачиваться и другому. Иначе мы в нем просто не помещались. Ночью еще как-то пересидели в этом кунге, а утром начало припекать солнце. Наша маленькая камера пыток раскалилась, и мы начали терять сознание. Я стал бить ногами в стены, просить воды. Нас вытащили. И тут нам повезло. В этот день в военкомат по каким-то своим делам случайно пришел врач. И он увидел, что мы в полумертвом состоянии. Он сделал нам по три укола, обработал раны. Нам дали баклажку воды и опять засунули в пыточную камеру под названием кунг".
– Когда вы решили вынести и показать на людных донецких улицах свои рисунки, вы не боялись, что это закончится именно тем, чем это закончилось, то есть заточением и пытками, мучениями?
– Я понимал, что это может произойти, и когда я прикручивал к ограждению первую работу, у меня от страха тряслись руки. Но самое опасное, как я тогда думал, была ситуация, когда тебя застигнут на месте. Но что кто-то будет выслеживать меня – я не ожидал. На тот момент военные действия вошли в горячую фазу, и я не мог представить себе, что в такой ситуации будут искать художника.
– Почему же вы, несмотря на страх, все равно делали такие публичные акции?
– Я хотел что-то делать, бороться теми средствами и инструментами, которыми я владел. И я это делал. В первую очередь я это делал для себя. И люди, которые видели рисунки, тоже понимали, что они в городе не одни, что среди всех этих зомби есть еще нормальные люди. И это тоже было моей целью – показать, что мы есть, что мы в городе, что такие люди не одиноки.
– А вы наблюдали за реакцией людей на свои работы в Донецке? Как они реагировали?
– Я делал обход после размещения. Я не видел никакой агрессивной реакции, наоборот, это вызывало смех. Люди, молодые ребята подходили, делали селфи. Но дело в том, что работы долго не висели. В принципе, я этого ожидал, думал, что мы живем в эпоху интернета, и понимал, что нужно все это размещать в Сети. Больше аудитория, конечно, была там.
– Вы пишете, что за сепаратистами стоят российские военные. Когда наступил тот момент, когда вы это поняли?
– Это было видно с самого начала, когда в Донецке началось какое-то движение, уже тогда было понятно, что есть влияние России. Оно было неприкрытым. Было довольно много людей с российским говором. Поэтому у меня вообще не было на этот счет никаких иллюзий. Кто всё это поддерживает, было понятно изначально. Среди местного населения, конечно, были разные настроения, но в городе появились приезжие, и это тоже было видно. Мой первый допрос вели люди специально обученные, видимо, какие-то офицеры с довольно четким российским акцентом.
– Вы следите за тем, что происходит сейчас в Донецке?
– Конечно же, слежу и интересуюсь происходящим там. Это мой дом, есть люди там, с которыми я общаюсь, и они рассказывают все, что там происходит. Ничего неожиданного, все ожидаемо. Я изначально, когда велись какие-то споры, разговоры, говорил своим товарищам: "То есть вы ходите быть Приднестровьем, вы хотите быть Абхазией?" А они отвечали: "Нет, у нас же будет совершенно по-другому". Но по-другому не произошло, люди прозябают. Жизнь продолжается, но это уже не тот город, экономическое состояние, все остальное. Там ничего хорошего не происходит. Это действительно дыра, болото, в котором живут люди.
– Что произошло с вашим домом, с вашей мастерской?
– Они пустуют. Был момент, когда туда поселились боевики, жили у меня в доме. А сейчас все пустует. У меня есть там родственники, они говорят, что все осталось в запущенном состоянии.
– Ваши родственники решили не уезжать из Донецка, несмотря на то что произошло?
– Да нет, уже вот решили как раз уезжать.
– Что стало импульсом уезжать именно сейчас? Пять лет прошло, ситуация ухудшается?
– Уже понятно, что нет никаких перспектив. У всех нас была надежда. И я, будучи в Киеве, и другие переселенцы, которые выезжали, говорили: ну, на неделю, на месяц, ну вот еще год прошел, вот два… а тут уже пять лет. Уже понимаешь, что это надолго.
– И тем не менее вы надеетесь, что Донбасс вернется в Украину, или, по вашему мнению, этого никогда не произойдет и ситуация будет заморожена?
– Нет, мы уверены в обратном, это произойдет. Скорее всего, поздно, а не рано, но это произойдет. Выиграть эту войну военным путем мы не можем, но она выигрывается только военным путем. Поэтому тут уже вопрос времени. Когда империя рухнет. Это неизбежный процесс, только непонятно, надолго ли это затянется.
