Почти в любом семейном альбоме можно найти фотографии, из которых вырезаны изображения людей. Анна Кривенко, режиссер фильма "Мой неизвестный солдат", тоже обнаружила такую, решила разгадать семейную тайну и выяснить, кто этот человек.
Узнать что-либо конкретное удалось не сразу, родители и сами смутно помнили, кто этот исчезнувший со всех фотокарточек человек. А может, просто не хотели ворошить прошлое. Пришлось звонить, несколько раз спрашивать, пока мама не рассказала дочери о двоюродном дяде, оказавшемся вместе с войсками стран Варшавского договора в Чехословакии и по возвращении покончившем с собой.
Эта история стала лишь одной из многих, рассказанных в фильме, об участниках другой стороны событий, случившихся 50 лет назад. Все остальные свидетельства удалось обнаружить в архивах. Это и полицейские протоколы, описывающие линчевание женщины в Словакии: она обнаружила свой телефон и адрес в витрине магазина, где ее семья была объявлена виновной в оккупации. Ее громкий протест и требование убрать эту информацию от глаз посторонних закончились публичным унижением. Это и совершенно растерянные лица солдат, многие из которых впервые оказались за границей и вообще в большом городе и столкнулись с сопротивлением их танкам и им самим.
Почти все кадры фильма "Мой неизвестный солдат" – кадры хроники, сделанные либо случайно западными журналистами, оказавшимися в Праге незадолго до вторжения, либо сотрудниками службы безопасности, либо обычными людьми, либо военными, приехавшими на танках. Эти пленки разбросаны в архивах по всей Европе: от Бельгии до Красногорска, и собрать их воедино оказалось кропотливой работой. Режиссер Анна Кривенко рассказывает, почему она решилась на нее.
– В вашем фильме эмоционально на зрителя сильно действуют кадры линчевания женщины в Словакии.
– Этот конкретный случай должен был показать другую сторону, когда человек теряет человеческое лицо. Когда ты смотришь с позиции жертвы, и тебе кажется, что ты имеешь право на любые действия – любые твои действия оправданны. И в этой ситуации очень легко потерять человеческое лицо и начать действовать по-зверски. Эти кадры, кстати, передал в архив режиссер Феро Фенич.
– А почему вы вообще решили показать эту вторую сторону? Почему в фильме о 1968 годе вы решили на этом сделать акцент?
– Когда я начала читать полицейские протоколы, честно говоря, была в шоке из-за того, что там было написано. Это сухой холодный полицейский язык, который с невероятной детальностью описывает, как она вышла из дома, как была одета, как она шла по улице, пошла в магазин бижутерии, что она увидела там жену такого-то и такого-то, и там были зачеркнуты эти имена… Этот холодный язык – мне физически было от этого очень плохо, и я решила, что, если оно так действует, надо обязательно показать это в фильме.
Пока я собирала материал, я все время думала, как эту другую сторону показать. Я говорила людям, что хочу сделать фильм о 1968 годе, но с другой стороны. Я не говорила, что со стороны оккупантов, потому что это не совсем правда: мне интересно, как эти солдаты себя чувствовали, ведь мы с этими солдатами не проживаем эти чувства. Многие удивлялись и говорили: "А какая вторая сторона может быть?" И меня это задевало, что они это не принимали. У меня все время было ощущение, как будто я должна спорить и говорить, что я не оправдываю 1968 год, не в этом дело. Мне казалось, что уже есть этот отступ в 50 лет, уже можно и на свои какие-то поступки, которые тоже могли быть не очень адекватными или неправильными, посмотреть со стороны… И эта сцена с женщиной в Чехии дается с трудом. В Словакии, что интересно, это не вызывает у людей вопросов, а в Чехии я часто слышала о том, что им непонятно, почему она там вообще есть. И мне кажется, это тоже неприятие того, что что-то такое произошло, а вторая реакция: "Ну, это же в Словакии…" Как бы "это же не мы". Дескать, словаки более эмоциональные, тем более Кошице – это уже практически граница с Украиной, и там ситуация была еще более напряженной из-за близости границы.
Я думаю, что, конечно, это было не зря. Вообще этот фильм пересекается для меня и с тем, что происходит в Украине. Понятно, что, как адекватный человек, я никоим образом не могу оправдывать военную агрессию, это даже не подлежит никакому сомнению. Но думать о человеческом аспекте, мне кажется, всегда важно. И я часто, когда приезжала домой, общалась с друзьями, знакомыми, и они были агрессивно настроены против людей из России. При этом мне кажется, если бы речь шла о конкретных, а не абстрактных людях, такого отношения не было бы. Но я это замечала и у себя, что я смотрела новости, особенно первые полгода после известных событий, и я не могла смотреть на это с отступом, потому что это было ужасно. Ведь у всех есть знакомые там, какая-то часть семьи, и вот война, страшно смотреть на эти кадры…
Потом я смотрела новости, и там был сюжет о том, что как раз на границе Украины и России, с российской стороны, начали появляться безымянные гробы, начали расширяться кладбища, и туда начали приезжать матери солдат, которым пришли похоронки. Захоронения были безымянные, просто гробы с номерами, и женщины ехали туда и искали гробы своих сыновей. Меня это тогда поразило, что есть вторая сторона. Политически это само собой несправедливо, неправильно, и здесь мы правда жертвы, но человеческие жертвы есть со всех сторон.
– А сама история вашего дяди – это же тоже история с другой стороны.
– Это мой прадядя. Это всегда всех путает. Это тоже очень показательная история, потому что о ней мало что известно, и очень мало в итоге можно найти. У моей бабушки есть младшая сестра, и это был ее первый муж. Но поскольку он сирота, то никакой информации о нем не осталось. Мой прадядя после того, как вернулся из Чехословакии домой – где-то в конце 1968 года, я так поняла, когда они отзывали первый поток людей, в конце ноября – начале декабря, – он замкнулся и потом совершил самоубийство. И, собственно, моя бабушка, как главный человек в семье – она была старше всех, – она решила, что если она его вырежет отовсюду и выбросит все, что имеет к нему отношение, то ее младшая сестра быстрее сможет это прожить и быстрее забыть об этом. Не знаю, насколько это потом правда произошло, но так я, собственно, нашла эти фотографии, в которых отсутствовали люди.
– Ваш фильм построен в основном на архивных кадрах, и это не первый фильм, основанный на архивных материалах, который вы сняли.
– Началось все с Майдана. Поскольку я тогда находилась в Чехии, то не могла физически присутствовать на месте. И у меня началось какое-то просто болезненное собирание. Мне кажется, это был мой способ побороть ощущение того, что ты не находишься там. Я постоянно смотрела все трансляции, многое себе сохраняла, скачивала, решив, что из этого надо обязательно что-то сделать. У меня было очень много идей, сделать что-то из собранного, ведь это интересный опыт работы с материалом, который тебе не принадлежит, и, работая с ним, ты можешь его себе, как автор, немножко присвоить. Я, например, не чувствую потребности снимать что-то, доснимать, переснимать. Можно работать с материалом, который уже физически кем-то снят, существует. И я все думала, что с этим делать, и смонтировала короткий фильм, в котором было всего пять коротких ситуаций, но мне показалось, что они были про мое личное ощущение от Майдана, и я их как-то очень и очень замедлила, потому что они по длительности были три секунды, например. Мне казалось, что именно это очень важно о Майдане. И с этим замедлением я начала работать, как не с невероятным эффектом, а скорее из-за возникающей эстетики.
И мне стало интересно так работать, и я задумала следующий фильм попробовать снять с архивами. Плюс меня очень интересуют темы памяти, личной, исторической, памяти государства, семейной. И как-то, мне кажется, с архивами чисто формальный аспект очень сочетается.
– Это же обрывки чьих-то материалов, сняты они другим человеком. Вас это не смущает как режиссера?
– Мне, наоборот, это кажется интересным, потому что в снятом материале моего авторства нет. И потом в любом случае, даже когда человек снимает, он все равно должен выбрать, что снимает, и это тоже будет обрывочно, это тоже взгляд только с какой-то одной стороны.
– Вы работали не только с архивами в Чехии, но и в других странах. Что вы обнаружили? Я была удивлена, что довольно обширные архивы о 1968 годе находятся за пределами страны.
– Я еще более была удивлена, что в последние полтора года, когда мы монтировали, появились еще какие-то новые материалы. Наверное, хорошо, что я их не видела, а то мой мозг просто не выдержал бы. Мы сначала ходили в архивы в Чехии, исследовали все, что можно было, в архиве Национального музея, архивах полиции, в военном. У них у всех есть свои отделения, свои фильмы. Мы сначала искали в округе, спрашивали еще в Польше, а потом у нас был питчинг в Швейцарии. В ролике у меня были кадры, которые я все не могла понять, откуда они, еще в начале исследования я нашла их в интернете и вставила их в трейлер. Но там оказались люди, которые нам сказали: "О, это наши кадры!" Они были из Бельгии. Вот так мы нашли мои самые любимые архивы, которые снимал бельгийский репортер. Он приехал сюда перед началом всех событий и снимал репортаж о Чехии, а потом вдруг приехали танки, и он начал фотографировать происходящее. Он очень много снимал людей, лиц, солдат.
Потом, само собой, я еще поехала в Москву, была в Красногорске, там сидела, отсматривала очень много материалов, которые мы потом использовали. Там было много военной подготовки, еще до 1968 года, атмосфера того времени... Есть кадры из Америки, так относительно недавно отсканировали две пленки, привезенными людьми, эмигрировавшими в 1968 году. Нам потом еще говорили, что в Канаде есть какой-то материал, но туда мы уже не дошли.
– Речь о разных исторических эпохах, но, когда я смотрела ваш фильм, возникали образы Евромайдана. Вы нашли баррикаду с горящими шинами в Праге – я сразу вспомнила Киев. Подобного рода события похожи, и обстоятельства, в которых эти события происходят, тоже похожи: баррикады, столкновения, оружие, стрельба…
– Когда я говорю о том, что есть какое-то сравнение между 1968-м и современными событиями, то я все время очень аккуратно пытаюсь говорить об этом, потому что я не думаю, что это одинаковые ситуации. Я даже не думаю, что они очень похожи, потому что это все-таки разное время, это разные страны, это абсолютно разные отношения между странами. Но то, как это проживают и воспринимают люди, это, мне кажется, очень похоже. В военных ситуациях простые люди это проживают, как и солдаты, которые являются "пушечным мясом" и не имеют ничего общего с принятием решений.
Когда я смотрела кадры с солдатами на танках в Праге, их лица крупным планом, видно, что некоторые из них выглядят на 14 лет, не то что на 18, просто дети сидят на этих танках. Я читала их дневники, некоторые первый раз вообще оказались в большом городе. В Чехии было очень много аварий, потому что солдаты не умели водить танки, было очень мало танкистов. Поэтому больше всего жертв было, на самом деле, во время автоаварий.
Похожие лица были у призывников, которых в первые дни Майдана выставили перед Верховной радой и администрацией президента в два ряда. Туда приходили их матери, разговаривали с ними… Вот этот солдат понимает, что он делает что-то неправильное, но если он уйдет оттуда, он нарушит присягу, нарушит закон. В советской присяге, которая зачитывалась в фильме, совершенно безумный текст, ты клянешься жизнью, тебя постигнет кара народная… В современном государстве это все равно все очень похоже. Вот как человек может сделать что-то, если он знает, что своим поступком сейчас нарушит закон? Тем более, когда солдатам по 18 лет. Где правда, где неправда?
