В полной изоляции. Дмитрий Демушкин — о тюрьме и лагерях

В былые времена появление этого человека на оппозиционном мероприятии сразу привлекало фотографов. Но 24 февраля на Марше памяти Бориса Немцова репортеры его не заметили. Три года назад, до ареста, он весил 105 килограммов и носил рыжую бороду. Теперь без бороды и шевелюры, похудевшего на 30 килограммов, его сложно узнать. "На марше только сотрудники силовых ведомств, которые, видимо, отслеживали меня и в колонии, меня замечали, а обычные люди нет", – говорит Дмитрий Демушкин.

20 февраля лидер русских националистов (все движения, которые он возглавлял, запрещены) был досрочно освобожден из лагеря в связи с частичной декриминализацией 282-й статьи.

Арестован Дмитрий Демушкин был в октябре 2016 года, аресту предшествовали мероприятия ФСБ и МВД. "Два силовых ведомства старались разрушить все, к чему я прикасался в своей жизни. С марта 2014 года меня 12 раз задерживал спецназ, провели череду бессмысленных обысков, на которых ничего не искали; травили и унижали по федеральным каналам, этапировали в разные города страны, изолировали на праздники и значимые даты в спецприемниках Москвы, запретили мое движение "Русские", которое на тот момент было крупнейшим в РФ. Разбомбили мою школу единоборств, издевались над друзьями и соратниками. Внесли меня в список лиц, финансирующих экстремизм, арестовав счета и запретив любые финансовые операции на территории России. В какой-то момент мне стали сочувствовать даже сотрудники спецназа, приезжавшие на очередной прессинг. Порой кажется, что если меня не осудят после всей проделанной работы, то просто пристрелят", – рассказывал Демушкин в интервью РС незадолго до вынесения приговора.

В апреле 2017 года Нагатинский суд приговорил его к 2,5 годам лишения свободы. Единственное обвинение – публикация ВКонтакте фотографий лозунгов "Русского марша", агитирующих за "русскую власть". Экспертиза установила, что эти картинки выделяют отдельную группу граждан "русских" и, таким образом, оскорбляют "нерусских". Суд проходил в закрытом режиме, свидетелями обвинения выступили активисты Национально-освободительного движения депутата от "Единой России" Е. Федорова.

Приговор Демушкину за картинки в социальной сети возмутил даже его идейных противников.

Предполагали, что жестокость властей объясняется отказом Демушкина идти на сотрудничество со спецслужбами, а также тем, что он не стал призывать своих сторонников ехать на войну в Донбасс. Многие оппозиционеры и правозащитники обещали бороться за его освобождение. Но за два с половиной года о судьбе Демушкина позабыли, в списках политзаключенных его имя не появилось, и известий о том, что с ним происходит в лагере, не было.

В разговоре с Радио Свобода Дмитрий Демушкин рассказал, как он отбывал наказание.

– Ваш арест в 2017 году готовился долго. Казалось, что идут какие-то согласования. Понятно ли вам сейчас, на каком уровне было принято решение?

– Я не могу утверждать, что это так, но слышал, что решение было принято на самом высшем уровне. Сказали, что надо изолировать всех лидеров, которые будут собирать националистов. Очень опасались слияния этой массы с протестным электоратом, что могло бы стать, по их мнению, детонатором.

– Помимо всего прочего, это была месть за вашу позицию по Украине.

– Конечно. Все время, пока я был лишен свободы, меня плотно сопровождали сотрудники, создавали мне всевозможные сложности для отбывания наказания. Меня сопровождали, следили за мной. Я в лагере относительно небольшое время находился, сидел либо в спецблоках, либо в карцерах, постоянно они мне что-то рисовали. Для человека, который разместил картинку в интернете, уж больно сильно меня там опекали и больно жесткие условия мне создавали.

– Началось с тюрьмы?

​– Да, после суда меня сразу повезли и посадили в спецблок "Матросской тишины" – это "шестерка" так называемая, где сидят особо опасные преступники. Там было отдельное здание – "тюрьма в тюрьме" его называют, нас было 40 человек: криминальные авторитеты, воры в законе, террористы. Даже в этом спецблоке я умудрился получить особый контроль. Везде, где я появлялся, надо мной висела табличка "особый контроль". Притом что я сидел с людьми, которые питерское метро взорвали, с бандой ГТА, которых потом постреляли, с лидером ореховской группировки Андреем Пылевым и фигурантом по делу Немцова, чеченцем. Особый контроль был только у меня – это было удивительно. Меня сопровождало 13 человек на прогулку – сотрудники ФСИН и пять спецназовцев – и две собаки. Такая толпа водила меня гулять. Они еще шутили, что он так опасен, сейчас на нас нападет, мы не успеем убежать, здесь замкнутое пространство. Смеялись постоянно. Потом оттуда меня этапировали, повесив мне полосу профучета – "склонен к нападению на сотрудников правоохранительных органов, склонен к экстремизму и терроризму", и за дезорганизацию еще дали полосу, то есть полный "адидас", который возможен на зоне. Оттуда этапировали спецэтапом во владимирское СИЗО №1, где со мной вообще не разговаривали, сразу в карцер, в подвал посадили, долгое время даже не выводили гулять. В сыром холодном карцере сидел, простыл там, болел. Оттуда отвезли в одну из самых жестких режимных колоний – это Покров, ФКУ №2. Там по приемке сразу меня кинули в БУР, у них там сектор усиленного контроля, второй отряд. Там 8 месяцев я провел, хотя обычно срок пребывания двумя неделями ограничивается, после двух недель люди оттуда переводятся. Когда я оттуда выходил, мне весь лагерь аплодировал. Очень тяжело этот срок было вынести. Когда перевели на обычный режимный отряд, там уже стало чуть полегче, хотя тоже у меня отряд был не рабочий, жесткий режим. Соответственно, все эти профучеты не давали ничего делать в течение 8 месяцев, мне запрещалось разговаривать, на меня запрещалось глядеть, всегда руки за спиной, в бараке на стационарном положении, запрещено было передвигаться как-либо. Запрещено было церковь посещать, любые спортивные мероприятия посещать, запрещено было в локальный сектор выходить, я даже в туалет ходил в сопровождении людей. Запрещали давать ложки, бритвенные станки, то есть человек меня брил сам. Если меня вели в столовую, по лагерю объявлялась команда, что все остальные заключенные должны были отвернуться, было запрещено смотреть в мою сторону, из окон бараков выглядывать, разговаривать категорически со мной было запрещено, кивать, знаки какие-то подавать.

– Боялись вас или это делалось, чтобы сломить вашу волю, унизить?

​– Это делалось с целью оказания давления. Постоянно силовики из Москвы требовали от администрации колонии оказать на меня воспитательное воздействие. Потом, видимо, даже им надоело мною заниматься. Когда меня в режимный отряд перевели, я уже жил на тех же условиях, что и другие осужденные в этом отряде.

– Там уже можно было общаться?

– Да, но были ограниченные темы для общения. Нельзя было разговаривать о политике и религиозных вопросах.

– А я как раз хотел спросить, что думают заключенные о власти.

– Во Владимире заключенные ничего не думают, потому что на секторе усиленного контроля, где я был, разрешалось глядеть только церковный телеканал "Союз". Потом, когда перевели на режимный отряд, там глядели Первый канал. Даже такие каналы, как НТВ и РЕН-ТВ, были запрещены в лагере. То есть исключительно Первый канал, и то нечасто мы глядели. Поэтому профпригодность, конечно, немножко я утратил в смысле политического ориентирования, не очень понимаю, что за последние годы происходило. Никаких писем мне туда не передавал никто, никакой информации у меня не было. Звонок у меня был только на номер ближайшего родственника. Первое время это было 15 минут один раз в два месяца, поэтому ничего не удавалось узнать.

– Много сообщений из лагерей о пытках, избиениях, издевательствах. Понятно, что уже помещение в БУР и карцер можно назвать пыткой…

​– Само нахождение там – уже пытка. Меня опасались, физически меня никто не трогал, достоинство мое тоже не задевали. Мне просто создали тяжелые условия жизни. Сейчас мой вес – ​75 килограммов, а в лагере доходило и до шестидесяти. Конечно, то, что нас там заставляли делать, к правовым мерам не имеет никакого отношения. Я был один из немногих, кого не трогали, но было тяжело. Мне приходилось за других осужденных заступаться, помогать им. Я пытался помочь чеченцам, которых там было довольно много, они были в довольно плачевном состоянии. И был наказан за то, что пытался им помочь. В лагере даже смеялись, что Демушкин, которого осудили за разжигание национальной розни, был наказан за то, что помогал чеченцам. Думаю, они много хороших слов могут сказать обо мне. В лагере вообще, наверное, никто плохого слова из заключенных не скажет. Администрация видела мою идейность, им это не нравилось, несколько раз настаивали, чтобы я написал бумагу, что не хочу отбывать наказание в этой колонии. Но в итоге я там остался.

– Приезжали из Москвы следователи, допрашивали вас?

– Да, силовиков приезжало огромное количество, а правозащитника ни одного за все время. Меня допрашивали прошлой зимой по Мальцеву, еще по каким-то эпизодам, никаких показаний я не давал. Пытались вести беседы, пытались оказывать давление на администрацию, чтобы они занялись моим воспитанием.

​

– А что же правозащитники?

– Правозащита оказалась крайне ангажированной, к сожалению. В "Мемориале" обещали меня внести в списки политзаключенных, но слово свое не сдержали. Говорят: вот, мы националиста не можем включить. А при чем здесь национализм? Вы видите политическую подоплеку в деле? Тем более что включение в этот список ничего не меняет и не дает, просто вы признаёте очевидный факт. Они соглашаются, что дело политическое, но достают какие-то мои высказывания 15–20-летней давности и говорят: вот, ты же был ярый националист, мы не можем. К сожалению, такие правозащитники не годятся для оппозиции. А помогла "Русь сидящая" Ольги Романовой. Им хочу сказать спасибо. А так навещали меня только силовики.​

– Понятно, почему вас освободили с формальной точки зрения, но понятно и другое: захотели бы, придумали что-нибудь, чтобы не выпустить. Почему вы сейчас на свободе?

​– У меня срок истекал 7 марта. Декриминализация статьи состоялась, суд полтора месяца затягивал рассмотрение этого дела. На 20 февраля был назначен суд. Мне не дали связаться с адвокатами, не дали никому позвонить, хотя адвокат был вписан в судебное заседание. Я вышел на суд по монитору из колонии, отказался судиться, потому что фактически мне не было никакого смысла выходить по декриминализации, 4-го я бы вышел, а так выходил 7-го, то есть выиграл бы три дня. Я судье и сказал, что нет смысла. На что судья сказал: "Нет, давайте я вас прямо сейчас отпущу. На этих условиях вы согласитесь участвовать?" Меня в итоге сотрудники колонии убедили, что я обязан участвовать. Почему меня отпустили? Очевидно, что просто срок подошел. Нужно было бы новое дело инициировать, чтобы меня там оставить. Но это не поздно сделать и сейчас при желании, сфальсифицировать какое-нибудь уголовное дело. Я, честно говоря, опасаюсь, потому что видел, как проходят судебные заседания, видел, как в закрытом режиме все фальсифицируется. Вам могут подкинуть наркотики, могут засунуть в багажник машины гранатомет, могут обвинить вас в изнасиловании, грабеже, разбое, что угодно. Ничего абсолютно вы не сможете сделать. Вам просто предложат сделку: ты признаёшь вину, и мы тебе дадим 3, 5, 7, либо ты не признаёшь вину, мы тебе дадим 8, 10, 15. Поэтому, конечно, опасаюсь, как любой нормальный человек. Но здесь мы ни на что повлиять не можем.

– Об отъезде не думали?

​– Конечно, думал. Практически все, с кем я общался, говорили мне, что по выходе надо уезжать, потому что жизни никакой не будет. Хотя, с другой стороны, здесь много вещей, к которым я привязан. И пока еще есть у меня надежда, что не до конца еще эта страна погибла, все-таки здесь можно жить.

– Что с вашими соратниками за эти годы произошло?

– Их можно разделить их на три группы. Первая группа – это те, кто вынужден был покинуть Российскую Федерацию, живут в других странах. Вторая группа – это те, которые находятся в местах лишения свободы, уже осуждены. И третья – те, которые находятся под следственными действиями или под жестким прессингом, у кого идут обыски, установлен постоянный надзор, кто боится лишний раз выйти из дома. Находятся в подвешенном состоянии, в котором я какое-то время находился.

– Ваши взгляды за эти два с лишним года не изменились?

​– Какое-то понимание, конечно, приходит, колония дает время подумать. А взгляды остались, взгляды свободного человека. Я и в колонии себя считал свободным, более свободным, чем те люди, которые меня охраняли. Но в целом нет. Что менять? Мне в приговоре написали, что картинка "За русскую власть" представляет опасность для государства и основ конституционного строя, и мое исправление невозможно без изоляции от общества. Я не знаю, что именно они хотели во мне исправить, изолировав от общества. Сколько я был в спецблоках, карцерах и лагерях, у меня был с собой мой приговор, он маленький, в картинке ВКонтакте ничего расписать нельзя, это не какая-то экономика "Кировлеса", где можно сто томов запутанных схем начертить. Он очень маленький, его можно прочитать за несколько минут. Все, кому я его давал, – а большая часть, с кем я отбывал наказание, – это были выходцы с Кавказа и из Средней Азии, – ни одного я не встретил, кого бы это унизило, кто бы посчитал себя как-то ущемленным. Я чуть ли не единственный человек был с высшим образованием в лагере, они спрашивают: "Ты такой грамотный, за что ты сидишь?" – "Вот за картинку". Они говорят: "Да такого не бывает". Я говорю: "Нет, разжигание межнациональной розни". Они напрягались сразу: "Наверное, бил кого-то?" – "Нет, картинка". Я им показывал приговор, они читали и удивлялись, что в России за это сажают. Чеченцы, дагестанцы, ингуши, кто только ни читал, никто не мог поверить, что за это можно посадить, что излишнее восхваление русского народа повлекло ущемление групп нерусских граждан. Это просто идиотизм. У меня адвокаты были по 30 лет практики, они говорят: "Мы никогда не видели, чтобы вот так дело оформлялось и так делалось". Поэтому я понимаю, что любое обвинение вам повесят, а прокуратура, не моргнув глазом, даст скупой комментарий, что Демушкин насиловал, продавал наркотики, гранатомет возил в машине.

– Кто-то уехал, кто-то сидит, кто-то под следствием. Русское национальное движение разгромлено?

​– Еще до посадки я бы с вами, может быть, поспорил, что русское национальное движение в каких-то формах существует и действует, но сегодня я вижу ситуацию очень тяжелую. Организованного, оформленного политического русского национального движения нет. Разгромили людей, которых и трогать было не за что, настолько они были беззубые и пушистые, даже их затронуло, потому что маховик репрессий запущен, огромное количество силовиков и ведомств направлено туда, постоянно требуется новая кровь, нужны аресты, нужны санкции, уголовные дела, и они уже начинают перемалывать обычных людей, всяких блогеров-бедолаг, которые что-то лайкнули, репостнули не то. Хватают всех, кого попало. Даже у людей, которые не имели ко мне отношения, просто спортом со мной занимались, прошли обыски на всякий случай. Их оформляли десятками и десятками, как каких-то мифических свидетелей непонятно чего, изымали у них компьютеры, телефоны просто с целью – глядишь, что-нибудь найдем, какая-нибудь картинка у них запрещенная будет или еще что-нибудь. На Марше Немцова многие люди боялись со мной даже поздороваться. На марш еще хватает смелости прийти, а подойти со мной поздороваться боятся: вдруг увидят, что они со мной общаются, и к ним придут завтра.

– Почему вы пошли на марш?

– Хотел увидеть знакомые лица, узнать новости, хотя тоже понимал, что не лучший вариант. Силовики, конечно же, обратили внимание, на марше подходили ко мне, улыбались, что, мол, вам мало, вы опять пришли на оппозиционное мероприятие. Но я человек свободный, я не могу жить иначе.