Стивен Пинкер (р. 1954) – профессор психологического факультета Гарвардского университета, сделавший себе имя в области эволюционной психологии и психолингвистики. Широкую известность, впрочем, он получил как популяризатор науки – славу ему принесли книги “Язык как инстинкт” и “Как работает мозг”. В последние годы Пинкер, женатый на философе Ребекке Ньюбергер Гольдштейн, перешел в своих бестселлерах от специальных научных проблем к мировоззренческим вопросам и общемировым тенденциям.
В своей последней книге “Просвещение сегодня. В защиту разума, науки, гуманизма и прогресса” (2018) Пинкер доказывает, интерпретируя статистические данные, что положение человечества неуклонно улучшается, хотя новости вроде бы свидетельствуют об обратном. Если основные параметры, связанные со здоровьем, благосостоянием, уровнем счастья, соотношением войны и мира, улучшились, значит, говорит Пинкер, идеи Просвещения, благодаря котором все это стало возможным, по-прежнему надо отстаивать. В интервью обозревателю Белорусской службы Радио Свобода Алексею Знаткевичу Стивен Пинкер подчеркивает, насколько важную роль в этом играет журналистика: переизбыток плохих новостей, по его мнению, ведет к апатии и “радикализму”.
– В своей книге вы доказываете, что в течение нескольких последних столетий человечество совершило значительный, осязаемый прогресс, который, к тому же, можно измерить. И прогресс этот стал возможным благодаря философским идеям Просвещения. Однако если мы посмотрим на происходящее, скажем, в Беларуси, это совсем не очевидно. Четверть века страна пребывает под властью автократа, политических свобод сегодня меньше, чем 25 лет назад. На протяжении последних нескольких лет мы стали свидетелями взлета русского национализма, аннексии Крыма, войны на востоке Украины, у нас под боком Путин толкует о том, что в случае ядерной войны русские попадут в рай. Чем обнадежить жителя Беларуси, еще не растерявшего веру в идеалы разума, науки и гуманизма?
– Все, что вы перечислили, представляет реальную угрозу прогрессу. Но важно понять, что сама идея прогресса не предполагает, что всё без исключения должно становиться лучше для каждого, везде и всегда. Тогда это было бы чудо, а не прогресс.
Прогресс действительно сталкивается с определенными угрозами. Признавать прогресс – не значит отрицать существование проблем. Признать его – значит понять, чего мы достигли и чем мы рискуем.
Вы уже назвали целый ряд угроз, однако общая тенденция последних десятилетий состоит в том, что мир в целом становится все демократичнее. Это касается не только стран Восточной Европы, которые еще 30 лет назад находились под контролем советской тоталитарной системы. Но и большой части Латинской Америки, Африки и Восточной Азии, где военные или авторитарные режимы сменились демократическими.
Естественно, это происходит не везде – иначе это было бы чудо. Но это произошло в достаточном количестве государств, чтобы мы убедились: борьба за демократические свободы и права человека не бесплодна. Это не утопия, не романтизм, демократия действительно достигнута много где в мире. Соответственно, следует прилагать еще больше усилий, чтобы добиться ее торжества там, где ей что-то угрожает.
– Историк Тимоти Снайдер говорит, что раньше история двигалась с запада на восток, а теперь с востока на запад. Согласны ли вы с такой оценкой последних событий?
– Однозначного ответа на этот вопрос нет, потому что идеи движутся во всех направлениях. Но если смотреть с точки зрения культуры и технологии, то идеи двигались главным образом с запада на восток. Так распространялись интернет, биомедицинские технологии и даже формы правления.
И хотя однозначного ответа на ваш вопрос нет, мы все же не можем сказать, что в последние несколько десятилетий все больше и больше стран превращаются в путинскую Россию или в Китай. Важно не давать новостным заголовкам искажать общую картину мира: в заголовках речь идет об отдельных случаях, а смотреть надо на общие показатели, учитывающие все страны, двинувшиеся в ту или другую сторону. И если учитывать все страны, то мы увидим, что несмотря на отдельные провалы и откаты, общее движение к демократии сохраняется.
– Вы пишете об идеологиях, враждебных Просвещению – например, о фашизме; коммунизм в вашей книге почти не обсуждается. Есть мнение, что до определенной степени идеи Ленина были продуктом философии Просвещения. Вы согласны?
– Нет. Опять же, однозначно ответить на этот вопрос невозможно, потому что у Просвещения нет официального символа веры, это не католическая церковь с ее катехизисом. Однако идеи, составляющие, на мой взгляд, суть Просвещения – личные права и свободы, свобода слова, свобода исследования, – для коммунизма таковыми не являлись. Более того, коммунизм во многом вырос из антипросвещенческих идей – романтизма, романтической воинственности, коммунизм настаивает, что прогресс человечества без борьбы и насилия невозможен.
Опять же, нет официального ответа на вопрос, является ли все это составной частью Просвещения или не является, потому что Просвещение не было закрытым клубом или организацией. Однако идеи, которые я отстаиваю в книге – разум, наука, гуманизм, прогресс, – ни в каком смысле нельзя назвать ключевыми для марксизма.
– Тем не менее, русский марксизм принес в Россию западную науку и, в сущности, способствовал эмансипации огромных слоев населения: например, женщины в Советской России получили право голоса гораздо раньше, чем во многих странах Западной Европы.
– Да, это правда. Однако в целом непосредственная связь Просвещения с устройством государственного управления куда лучше прослеживается в Конституции Соединенных Штатов и в Декларации независимости, основанных на идеях жизни, свободы, устремленности к счастью и рассматривающих правительство просто как средство достижения этих целей, как инструмент, позволяющий сделать отдельного человека свободнее и счастливее…
Вы правы в том, что никакое интеллектуально-политическое движение нельзя свести к какой-то одной идее, чистого Просвещения и антипросвещения не бывает. Однако сама суть Просвещения – в том виде, в каком я защищал ее в своей книге, – марксизму противоположна.
– Вы полагаете, что сегодня правящие элиты уже получили прививку от этой романтической воинственности, что две мировые войны не забыты, что о них и по сей день помнят достаточное число людей, чтобы сделать их повторение практически невозможным?
– Нельзя сказать, что войны сегодня невозможны, но они точно менее вероятны. Однако их вероятность достаточно высока, чтобы мы не оставляли попыток превратить масштабные войны во что-то немыслимое.
Тем не менее, я убежден, что война сегодня куда менее вероятна, чем раньше. И уж точно мы нигде не увидим государственных лидеров или представителей элит, утверждающих, что война как таковая является проявлением благородства и героизма и что страны должны воевать друг с другом просто чтобы поддерживать в своих юношах самоотверженность и мужество. С такими идеями сегодня сталкиваешься крайне редко, если вообще сталкиваешься.
Опять же, это не означает, что война невозможна, поэтому нам следует укреплять нормы и организации, созданные для предотвращения войн. Но в том, что война сегодня менее вероятна, чем в XX веке, я убежден.
– Осознавая нашу предубежденность против прогресса, можно ли, на ваш взгляд, найти действенные методы, которые позволили бы донести все то, что вы говорите, до массового сознания и разрушить таким образом стереотипы мышления?
– Это непросто. Большинство программ, направленных на то, чтобы обучить людей действовать рациональнее, не имеют никакого эффекта. Но есть какие-то академические программы, курсы, тренинги, в рамках которых удается научить людей избегать предубежденности и не впадать в заблуждения, в которые люди естественным образом склонны впадать, – их я бы внедрил в систему образования на всех уровнях.
Главное, что такие вещи должны обсуждаться, разговор о них должен стать частью нашей повседневности. Всегда нужно помнить, что люди склонны выдвигать иррациональные доводы – будь то в газетах, на телевидении или в публицистике. Например, мы очень любим рассуждать, исходя из отдельного случая: вчера произошел теракт, значит, мы наблюдаем подъем терроризма.
Но это же банальная ошибка. Одно событие еще не означает никакого подъема: чтобы говорить о подъеме или падении, нужны как минимум два события, отстоящие друг от друга во времени. И тем не менее, эту ошибку постоянно делают даже очень хорошие газеты.
– В книге вы не раз повторяете этот тезис: “Помни, что частный случай не создает тренда”. Но ведь медиа по определению имеют дело с отдельными событиями, так или иначе рассказывают о частных случаях, и сколько бы контекста мы к ним ни добавляли, дела не меняет. Плохие новости всегда приносят больше просмотров: больше крови – больше кликов. Какой совет вы бы дали в связи с этим средствам массовой информации?
– Не думаю, что есть какая-то формула, следуя которой традиционные медиа смогут сохранить популярность или коммерческий успех. Люди отходят от традиционных каналов получения информации. И одна из причин этого тренда в том, что они создают чрезмерно депрессивную, негативную картину мира.
Естественно, сообщать плохие новости необходимо, не рассказывать об опасностях, о страданиях или несправедливости попросту безответственно. Но с другой стороны, если систематически давать исключительно негативные новости, у людей сложится неверная картина мира. И это будет не только портить им настроение без всякой нужды, но и приводить к ошибкам и недоразумениям.
Есть исследования, которые показывают, что есть множество историй о переменах к лучшему. И в данном случае я не имею в виду сладенькие рассказы про доброго самаритянина или трогательные фотографии щенят, а, скажем, истории об успешных программах помощи бездомным или о мирных договорах, заключенных между странами, не так часто попадающими в сферу внимания читателей (скажем, в Эфиопии или Эритрее), об успехах демократии…
Вполне возможно, что медиа будут попросту вынуждены, ради собственного же выживания, создавать более сбалансированную картину мира… Думаю, тезис о том, что серьезная журналистика всегда имеет дело с плохими новостями, требует дополнительной этической оценки. Потому что с этим связаны вполне реальные проблемы: такая журналистика превращает людей в фаталистов. Если ничего нельзя сделать, чтобы поправить положение, если все усилия по реформированию политической, социальной, экономической системы ни к чему не привели, – то читателю ничего не остается, как наплевать на все это и просто получать удовольствие от жизни.
А другой естественной реакцией будет радикализм. Если пресса создает впечатление, что в нашем обществе не осталось ни одного исправно действующего института, что демократия не работает и что ООН не работает, и современная экономика в целом тоже не работает, то она поощряет радикализм. Возникает желание уничтожить все это на корню. Ведь то, что потом ни восстанет из пепла и обломков, в любом случае будет лучше, чем то, что мы в данный момент имеем.
На мой взгляд, журналистика в ее нынешнем виде приводит именно к таким последствиям, и добросовестные, ответственные журналисты должны задуматься, какую картину мира они создают для своих читателей, пусть и непреднамеренно.
– На обложке вашей книги приведена цитата, в которой Билл Гейтс называет ваше сочинение своей любимой книгой всех времен. Если бы основатель Microsoft спросил у вас совета, куда ему вложить деньги, чтобы поспособствовать продвижению идей гуманизма и Просвещения, какой совет вы бы ему дали?
– Билл Гейтс об этом сам думал больше других, и уж точно больше меня, он постоянно задавался вопросом, в какой сфере его доллары принесут больше пользы. Тут мы должны отдать ему должное: он действительно задавался этим вопросом, а не просто потратил свои деньги ради собственной вящей славы. То, что он делает, поддерживая здравоохранение и образование в развивающихся странах, значительно повышает уровень человеческого благосостояния.
Я бы не стал давать ему советов, потому что он сам для себя на этот вопрос ответил и многое сделал для спасения жизней. Считается, что благодаря ему были спасены сто миллионов человек – благодаря ему и его жене Мелинде.
