Поговорим об армии и культуре: их взаимном отталкивании и взаимном притяжении. Об армии можно писать в жанре элегии, как Пушкин:
Вы помните: текла за ратью рать,
Со старшими мы братьями прощались
И в сень наук с досадой возвращались,
Завидуя тому, кто умирать
Шёл мимо нас…
Но можно писать совсем иначе, бряцая «жестью», как Ион Деген:
Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Начнем с историка культуры, профессора Иерусалимского университета Романа Тименчика. Как соотносятся армия и культура? Есть ли между ними связь?
– Так точно. Но надо развести тему армии и тему войны. Известна фраза одного из российских Великих князей: "Я ненавижу войну — она портит мне армию". Такая вот стоячая армия давно уже облюбована культурой себе как антипод. Архетип солдафона сложился уже в античности и живет и здравствует до наших дней. Мне всегда вспоминается замечательный капитан у Свифта, который говорил, что всех этих Новидиев и Блутархов он бы не отдал и за понюшку табаку. Но при этом противостоянии армия всегда остается зеркалом культуры, может быть, кривым зеркалом, может быть, увеличительным стеклом, и Гете сказал, что для того, чтобы понять суть всякой империи надо прежде всего взглянуть на ее армию и на ее суды.
– Как сказываются особенности национальной культуры на армии?
– Чтобы не обижать другие армии, я приведу знаменитый анекдот об уставе израильской армии. В нем якобы первым пунктом стоит "запрещается отвечать на команду вопросом". В этой связи мне хотелось бы обратить внимание на такой интересный поворот этой проблемы, который когда-то сформулировал Осип Мандельштам:
"Как аттический солдат,
в своего врага влюбленный".
Я думаю, это относится не только к древнегреческой армии, но и ко многим из современных войсковых образований, которые от долгого всматривания в противника начинают бессознательно, так сказать, коллективно бессознательно, перенимать его черты.
– В каких культурах и литературах образ армии особенно выразителен?
– Говоря об этом в Праге, было бы странно не вспомнить об одном бравом солдате, который является самым замечательным милитарологом и милитарографом XX века, а может быть, и вообще всех времен и народов, наверное, классическим примером чистого, самодовлеющего, прекрасного, я бы сказал, милитаризма. Задолго до Пруссии была, например, Ассирия. И этот знаменитый возглас удивления немецкого ориенталиста Хуго Винклера в 60-е годы XIX века: "Ба, да Пруссия - это Ассур!". В Ассирии тридцать веков назад была полностью укомплектованная армия: от телохранителей императора до полковых священников-капелланов, и может ли быть что-либо прекраснее и выразительнее, чем бородатые ассирийские стражники, о которых писал тот же Мандельштам.
– Какую черту, какое свойство национальной культуры более всего подчеркивает армия?
– Надо подумать. Я думаю, что она отражает те полумифологические представления, которые существуют в культуре по отношению к предкам, к старшим, к самой идее команды и заповеди.
– Профессор Тименчик, Вы лично как-то соприкасались с армией? И если да, то это сказалось на ваших культурологических штудиях или взглядах?
— Да, я рядовой запаса. Что касается культуры, то я полагаю, что ей следовало бы почаще, почаще, вспоминать главную армейскую заповедь: "Не попадайся на глаза начальству". Вот и все. Разрешите идти?
Теперь, так сказать, прикладной аспект темы. Свидетельства резервистов армий разных стран. Моего первого собеседника рядового запаса "Бундесвера" зовут Евгений. В Германии службе в армии можно предпочесть так называемые социальные работы, скажем, работать санитаром или сиделкой. Я спросил Евгения, почему он предпочел армию, почему не выбрал социальные работы.
– Работы длятся дольше. В армии же я потерял два семестра, почти год.
– Какие отношения в Бундесвере между рядовыми и сержантами?
– У нас в казарме было много ребят после гимназии, в то время как сержанты не имеют такого образования.
– И это как-то сказывается на их отношении к солдатам?
– Да.
– А в чем это выражается?
– В непонимании.
– Вы старались не шутить при сержантах?
– Нет. Нет.
– А вас часто отпускали домой?
– Первые три месяца отпускают только в конце недели. А после можно каждый день ездить домой. Люди стационируются вблизи их домов. У меня была машина, так что я каждый вечер садился в нее - и домой.
– У вас был свой автомобиль?
– Да.
– А вам позволяли его держать в казарме?
– Некоторые держали в казарме - я держал перед казармой.
– А кто-нибудь из ваших ребят уходил в самоволку?
– Слышал об одном таком случае: с подругой проблемы были.
– А что у вас считалось нарушением дисциплины, и как это наказывалось?
– Честно говоря, при мне никогда не наказывали. Даже такого случая не знаю.
– Вам платили деньги?
– Да. Довольно малое количество. Я сейчас толком сумму не припомню.
– Ну, а на что хватало этих денег?
– В конце концов, у меня осталось две тысячи марок приблизительно.
– Но вы могли позволить себе пойти в пивную?
– Естественно. В казарме, так как мы в Баварии, разрешается после полудня выпить бокал пива или два.
Ходили по полигону, маршировали, какие-то песни пели глупые
– Евгений, во всей Европе под словом "пруссачество" принято понимать голую, грубую муштру. Вашу службу можно считать муштрой?
– Было мало таких моментов. Конечно, ходили по полигону, маршировали, какие-то песни пели глупые, но это во всех армиях бывает. Так я думаю.
– Как вы теперь вспоминаете о службе в "Бундесвере": ностальгически, с сожалением, с брезгливостью?
– Это был период, который мог бы быть более конструктивным.
И еще одно свидетельство. Рядового запаса итальянской армии Алесандро я спросил, хотел ли он служить в армии.
– Нет. Могу вам сказать, что никакой итальянец не хочет идти в армию и вы можете не пойти, но потом вам полиция напишет в каких-то документах, что вы не служили. И к вам тогда будут по-другому относиться, если вы будете искать работу, допустим.
– Алесандро, а чем вас кормили в армии?
– Первые два месяца обычно все солдаты служат в особых казармах. Они очень большие: там 5-6 тысяч солдат и кормят там ужасно, потому что готовят на 5 тысяч человек сразу. Но это первые два месяца. После вас посылают в ту казарму, где вы будете служить остальные 10 месяцев, и там уже намного лучше кормят.
– Честно говоря, я сразу себе представил, ну, самый худший вариант итальянской еды: спагетти на чесноке. По-моему, не так уж плохо?
– Ну, смотря как их готовят. Можно их по-нормальному варить, а можно их переварить, и это уже не спагетти, а каша.
– Вам давали вино на обед или на ужин?
– Иногда. Только по субботам и воскресеньям.
– Кьянти или вальполичелло?
– Нет. Обыкновенное вино, местное.
– Вас часто отпускали домой?
– Меня нет. Потому что я не очень хорошо армию свою служил. А так, обычно, да. Скажем, каждые пятнадцать дней отпускают на пару дней домой.
– Какие отношения в итальянской армии между южанами и северянами?
– Конечно, есть какой-то расизм: южная часть - это бедная Италия, так что почти что все офицеры, ну, 90 процентов, южане. На юге мало возможностей найти работу, и они выбирают армию.
– Они как-то отыгрываются на северянах в армии?
– Конечно. Но все в таком легком виде. У меня были маленькие проблемы, то есть мне мама звонила в казарму, и я с ней разговаривал по-русски. И меня вызвали к командиру и начали спрашивать, кто я такой, почему я говорю по-русски, с кем я разговаривал, как часто мне звонят.
– Алесандро, что у вас считалось нарушением дисциплины?
Я так плохо служил, что даже в тюрьме сидел
– Грубо ответить или не выполнить приказ. Надо молчать и делать. Иногда я высказывал свое мнение, и меня наказали пару раз. Я так плохо служил, что даже в тюрьме сидел. 15 дней просидел. Я был в карауле. Мне давали такую башню, можно сказать стакан, метра два в высоту. Я залезал на этот стакан и охранял свою казарму. Иногда проходили начальники, проверяли - вдруг солдат спит или курит. Ну вот, пришла проверка и один лейтенант... да, когда караулишь, не имеешь права разговаривать, так что, допустим, если подходит проверка, то они со мной могут разговаривать, а я не могу им отвечать. И был один такой лейтенант, я чувствовал, что у нас с ним как-то не очень, не подходили мы друг другу характерами, и он начал меня оскорблять. Во-первых, узнал, что я был русский, наполовину русский -наполовину итальянец, и он начал меня оскорблять, что я русский. В итальянском есть такое слово "бастардо" - это когда ты смесь, я не знаю этого слова по-русски.
– Ублюдок.
– Ну вот, он меня оскорбил несколько раз, а я, повторяю, должен был молчать.
– А как вы поняли, что он имеет в виду ваше русское происхождение?
– Я с ним уже встречался пару раз прежде, и он мне говорил: "А, это ты - русский парень, это у тебя мать русская, а отец итальянец." Но он таким тоном говорил, что я чувствовал: хочет оскорбить. Ну, я молчал пять минут, тем более, эта проверка ночью, часа в три ночи, так что я уже был в нервном состоянии, уставший. У меня было оружие в руках. Я взял оружие покрепче и ударил его. В живот. Он упал на землю, и я его еще пару раз ударил, а потом пришли другие лейтенанты и нас разняли.
– Какой у вас рост?
– Рост у меня 187.
– Вы его били ногами?
– Ногами и ружьем. После этого меня в суд отправили. Потому что я грубо нарушил устав. Я пошел под суд. Нам сказали, что на 50 процентов - моя вина, потому что я слишком отреагировал. А с другой стороны, сказали, что на 50 процентов - его вина, потому что он меня чересчур оскорблял. Его отправили в другую казарму на несколько лет, очень далеко от дома.
– Вы попали в дисциплинарный батальон, на гауптвахту или в тюрьму?
– Сначала я попал в тюрьму на 15 дней. В тюрьме меня посадили одного в камере, сняли часы, забрали шнурки от ботинок, сняли ремень, сняли все мои цепочки. Оставили в штанах и в майке. Там была койка, и мне пришлось там провести 15 дней. Два раза в день меня вытаскивали из этой комнаты: в туалет, обедать и ужинать. Давали газету. И сигареты. А после отправили в дисбат.
– Алесандро, условия в дисциплинарном батальоне были намного хуже, чем условия в обычной строевой части?
– Ну да, конечно. Во-первых, в этом батальоне те ребята, которые плохо себя вели. Во вторых, казарма находится в горах, на высоте 2000 метров, и я служил там в декабре. Так что было там минус 15 градусов, снега метра 2, и мне приходилось караулить в лесу. Одному. Ночью. Так что это и страшно было, и холодно, и все вместе.
– Но, по крайней мере, там вас не называли больше ублюдком?
– Нет, там нет. Там совсем другие отношения и с лейтенантами и с солдатами. Там все дружат, так как все наказаны. Могу вам сказать, что условия были ужасные в этом батальоне, но я предпочитал там находиться, чем в моей прежней казарме.
– Саша, а как вы теперь вспоминаете вашу службу в армии? С ностальгией, с сожалением, с брезгливостью?
– С ностальгией. То есть мне понравилось вообще-то. Я уверен, что все солдаты, когда уходят из армии, вспоминают ее с удовольствием.
Стихи петербургского поэта Алексея Пурина, старшего лейтенанта запаса:
У ДВЕРИ КОТЕЛЬНОЙ
Среди ночи в котельную дверь отворяю - "Playboy"!
На крючок бы закрылись, топчан затащили б за шкаф,
потушили бы лампу!.. В одних сапогах рядовой
Бурлаков... Кладовщица, его оседлав...
Отшатнусь. Слава богу, не видят вокруг ничего
и не слышат за бульканьем, гулом... В смущении дверь
прикрываю... Да пусть. Удивляет лишь выбор его -
тридцатипятилетняя душнозамшелая тверь.
Замуж хочется, вот ведь! Троих по котельным детей
нагуляла ушастых. Остыть не хватает ума.
Скоро дембель. Ликуя, пузато-обиженной, ей
из вагона помашут... Толстовские надо б тома
пролистать. Но куда там! Присоской у роты живет.
Или мужем ей кажется вся подшинельная плоть,
двухгодичная вечная юность? Тяжелый живот
плодоносит, не в силах супружеский долг побороть?
Мой очередной собеседник — фронтовик, старший сержант запаса израильской армии Голиаф. Я спросил его, испытывал ли он прилив патриотизма, уходя в армию.
– Мне было около 18-ти лет. Я тогда еще не знал: патриот я или нет. Как многие молодые люди считал, что призыв в армию, так же как и смерть, случается и с более важными персонами, чем я. Я был просто в шоке, когда это произошло.
– Какой период службы был для вас самым трудным?
– Первый месяц, курс молодого бойца. Ты все время усталый и голодный, потому что усталые и голодные безоговорочно подчиняются командам и имеют меньше собственного мнения.
– Голиаф, а есть в израильской армии свой институт стариков и зеленых?
– Нет, служат солдаты три года. Физического насилия там нет.
– Какие отношения в израильской армии между рядовыми и сержантами и старшинами?
– Старшины продолжают оставаться самыми страшными для рядового. Они воплощают идею отца и матери, и школьного преподавателя, и няньки. Они заставляют солдата нести две самые тяжелые повинности в армии: быть часовым и чистить, убирать.
– Вас часто отпускали домой?
– Раз в месяц, раз в полтора месяца: на два дня. Возвращение каждый раз самый тяжелый момент: в эти дни солдаты кончают с собой или разные беспорядки происходят.
– Вы участвовали в войне?
– Да. В ливанской. С ливанской войной для меня дело обстояло так, что по политическим убеждениям я желал Израилю проиграть войну: Ливан должен принадлежать ливанцам, а израильтяне должны уйти восвояси. С другой стороны, я беспрекословно выполнял приказы.
– Как вы себе представляли арабского солдата?
Для армии культура - это форма пропаганды
– Образ врага воспитывается прямо с ранних школьных лет. Главное отношение - это презрение. Врага презирают за то, что он араб, что он стоит ниже по культурному развитию. Никакого романтического отношения к образу врага в израильской армии, наверное, и не могло бы быть. Армия паразитирует на культуре. Для армии культура - это форма пропаганды. Будь то кино, стихи, литература. Никогда в армии не будут задавать по- настоящему важные вопросы. Почему, скажем, солдат имеет право делать то, чего никакой другой гражданин не имеет права. Убийство и насилие преподаются в армии профессионально. А в других областях жизни они строго запрещаются. Таких вопросов армия не будет разбирать.
– Во время ливанской кампании вам приходилось убивать?
– Да. Я убил лису. Однажды я сидел ночью в бункере и сквозь прибор ночного видения увидел, что кто-то ползет, и мы открыли огонь. Потом оказалось, что это была лиса. Это было очень, очень страшно.
– Армия не превратила вас в пацифиста?
– Нет. Армия меня в пацифиста не превратила, скорее она мне показала, что во мне сидит довольно неприятное существо. Потому что я увидел, как легко повиноваться жутким командам, и как легко привыкнуть ко всему что угодно. Война - это, наверное, проекция внутреннего, душевного раздора на внешний мир. После армии мне стало казаться, что для того, чтобы не было войн, нужно прийти к какому-то соглашению с самим собой.
– Какими глазами вы смотрели на ливанских девушек во время войны?
– Я не видел никаких ливанских девушек. Только в тех видеофильмах, которые доставали разведчики, когда ходили в соседние деревни. Нет, девушек я не видел. Но солдаты - дети, это тот самый возраст, когда человек хочет интенсивно жить и что-то открывать для себя. И любовь, и секс, и наркотики, это все в армии присутствует. Я уверен, что если бы в армию забирали 30-ти летних, куда меньшее число людей согласились бы на это. Я хорошо помню, как в самом начале службы одна сержантка мне сказала, что армия это такой способ написать черновик жизни, можно испробовать способы отношений с людьми, можно попытаться почувствовать себя взрослым, можно играть во многие взрослые игры, а потом армия кончается и выходишь на свободу, и все начинается набело. Этот подход мне много раз помогал. Я помню во время бомбежек в бункере в Ливане со мной был знакомый фельдшер, и он мне колол морфий в мускул, в плечо, и мы с ним проводили прекрасные часы, лежа не койках, и слушали далекие взрывы.
– Вы писали стихи в армии?
– Тогда было очень модно писать политические стихи, это был такой способ самовыражения солдатского — на стенах клозетов. Что-то похожее на частушки про то что, вот, генералы дома с женой, а солдаты тут, в поле, в песках.
– А вы что-нибудь помните наизусть?
– Да, помню. Могу прочесть. Сейчас переведу с иврита:
Прилетай к нам самолет,
И забирай нас всех на север,
Мы воюем за Шарона
И вернемся домой в ящике.
