«Власть рушится в головах». Русская революция: от Веры Засулич до «московского дела»

"Она может выйти отсюда осужденной, но она не выйдет опозоренной, и остается только пожелать, чтобы не повторились причины, производящие подобные преступления". Так завершил свое выступление в суде адвокат Петр Александров. Присяжные, удалившись на совещание, вернулись с сенсационным вердиктом: оправдать подсудимую, несмотря на несомненность совершенного ей преступления. Так 31 марта 1878 года началась русская революция – хотя формально до нее оставалось еще несколько десятков лет.

Подсудимую звали Вера Засулич. Двумя месяцами ранее она, активистка тайного общества "Земля и воля", совершила покушение на петербургского градоначальника генерала Трепова, тяжело ранив его тремя выстрелами из револьвера. Причиной покушения стал отданный Треповым летом 1877 года приказ выпороть розгами студента-народника Боголюбова – за то, что не снял перед градоначальником шапку.

Оправдание Засулич (она, кстати, позднее пересмотрела свои взгляды на террор, а в конце жизни, в 1918 году, осудила диктатуру большевиков) стало очень громким событием. Либеральная часть общественности ликовала, увидев в оправдательном приговоре пощечину авторитарной власти, нарушающей собственные законы: телесные наказания в России были отменены еще в 1863 году. Лоялисты были возмущены: террористка осталась безнаказанной. Раскол между образованным обществом и властью был продемонстрирован с небывалой наглядностью. В последующие десятилетия он только увеличивался. Дело Веры Засулич можно считать символическим началом процесса, в конце которого была российская революция.

Суды сегодняшней России выносят приговоры, в каком-то смысле обратные решению присяжных 1878 года. Вера Засулич, как бы ни оценивать мотивы ее поступка, пыталась застрелить человека и нанесла ему тяжелое ранение – но была оправдана. Арестованные после недавних протестов в российской столице в рамках так называемого "московского дела" обвиняются, например, в том, что "причинили боль представителю власти", якобы ударив полицейского пластиковой бутылкой с водой – или даже бросив в него пустую бутылку. Из 26 проходящих по этому делу шестеро приговорены к реальным срокам заключения – от 2 до 4 лет колонии. По данным недавнего опроса, 38 процентов россиян считают приговоры по "московскому делу" несправедливыми и политически мотивированными.

Революции, как и любые крупные социальные перемены, начинаются в головах, говорит один из ведущих специалистов по истории российского революционного движения конца XIX – начала XX века Константин Морозов. В интервью Радио Свобода в 102-ю годовщину большевистского переворота 1917 года он размышляет об исторических развилках, которые привели Российскую империю к краху, о неоднородности русского освободительного движения, о том, была ли неизбежна коммунистическая диктатура, и о том, что общего у самодержавия, советского строя и нынешней российской власти.

"Русь слиняла в два дня. Самое большое – в три"

– Это слова философа и публициста Василия Розанова в марте 1917 года. Давайте начнем с главного. Насколько случившееся с Россией в начале ХХ века – я имею в виду российскую революцию, которая произошла не одномоментно, а в несколько "приемов": 1905–1907, февраль и октябрь 1917 года – было закономерно? Нельзя ли было иначе? И насколько эта революция укладывается в более широкий контекст – европейский и даже мировой?

– Вот как раз если вырвать историческое развитие России из европейского контекста, тогда и появляется возможность для интерпретаций в духе конспирологии, когда революция представляется как результат заговора "жидомасонов", либералов, вечно гадящей и подкупающей всех англичанки и т.п. А если из контекста не вырывать, то Февральская революция и падение самодержавия в России вполне вписываются в череду событий начала ХХ века. Шел процесс борьбы за политическую субъектность внутри обществ, когда всё большее число людей добивалось возможности взять в свои руки распоряжение собственной жизнью. Это было освободительное движение, в контексте которого, на мой взгляд, и нужно смотреть на тогдашние российские события.

Общим направлением политического развития в Европе в XIX – начале XX века было устранение абсолютных монархий и либо замена их республиканскими режимами, либо трансформация в монархии конституционные. В России этот процесс тоже шел, но на его пути было больше препятствий, чем в некоторых других странах. Консервативная политика Александра III и Николая II была одним из таких препятствий. Но историческая развилка существовала, особенно после 1905 года. Был момент, когда дальнейшее развитие России могло пойти по пути трансформации в конституционную парламентскую монархию, обеспечивающую такой же уровень гражданских свобод, что и республиканские режимы. В этом смысле революция не была неизбежна.

– Но почему в итоге всё же вышло, что самодержавная монархия с ее многовековой традицией рухнула так быстро и бесповоротно?

– Этим вопросом многие задавались. Виктор Чернов, председатель недолговечного Учредительного собрания, уже в эмиграции говорил, что началом конца самодержавия следует считать 1870-е годы, когда Александр II резко притормозил с реформами, не решаясь перейти определенную "красную черту". Эта черта – необходимость делиться властью с другими слоями общества, прежде всего, марксистским языком говоря, с буржуазией. Через парламент, но власть все равно нужно отдавать. Николай II подошел к этой черте совсем близко, когда на рубеже февраля – марта 1917 года дал согласие удовлетворить давнее требование Прогрессивного блока и назначить "ответственное министерство". Ответственное перед Думой, перед парламентом, который получал вместо царя право утверждения и отзыва министров.

– Это означало бы переход к парламентской монархии.

– Именно. Но было уже поздно, начались революционные события. Падение самодержавной власти завершилось – но до этого оно происходило в головах людей. Это длилось три-четыре десятилетия. Начиная со студенческого движения 1899–1901 годов, этот процесс резко ускорился. Нарастала усталость от власти, неверие в нее, в ее способность дать России какие-то перспективы. В итоге недовольных становилось всё больше, и к началу 1917 года от Николая II отвернулись даже генералитет и родственники, великокняжеские семьи. Именно поэтому власть и рухнула за пару дней.

Нечто похожее произошло и с Советским Союзом. В начале 90-х кто-то из сатириков, кажется, Геннадий Хазанов, сказал, что именно сатирики свергли советскую власть, потому что сделали ее смешной. В этой фразе есть глубокий смысл: как и в случае с монархией, власть коммунистов тоже рушилась постепенно – в головах людей. Она надоела, обрыдла. И тоже рухнула за три дня, если вспомнить август 1991 года. При этом до последнего момента такие режимы кажутся крепкими. Но рушатся стремительно – потому что резко ускоряется процесс падения власти в головах. Это, кстати, проблема для историков: нам несложно изучить политические или экономические процессы, но очень непросто исследовать изменения психологического состояния больших масс населения.

Власть против "щелкопёров"

– В революционном движении, если говорить о России, большую роль сыграла интеллигенция. Это одна из "вечных" российских тем – конфликт интеллигенции и власти. На ваш взгляд, почему он возник и почему повторяется – и сто с лишним лет назад, и в позднесоветскую эпоху, да и сейчас?

– Интеллигенция как социальная группа, сформировавшаяся во второй половине XIX века, не могла найти свое место в ситуации, когда в России сохранялось еще очень многое от прежнего сословного общества. Для профессиональной реализации интеллигенции, прежде всего гуманитарной, нужна свобода творчества. Но без свобод гражданских, политических она невозможна – и к интеллигенции пришло понимание этого. Это же противоречие ярко проявилось и в советское время. Русскую интеллигенцию со времен "Вех" обвиняют в том, что она ушла в политику вместо того, чтобы заниматься своими профессиональными делами. Но это не ее вина, а беда. Возможности самореализации для нее были ограничены. Кстати, Черчилль говорил о Борисе Савинкове, к которому относился с уважением, что только в России такой человек, как Савинков, мог оказаться в освободительном движении, в политике. Родись он в Западной Европе или Америке, он, конечно, посвятил бы себя писательству, реализовался бы прежде всего в литературном творчестве. И таких примеров много.

Николай I как-то увидел в газете выражение "человек свободной профессии", относившееся тогда к художникам, писателям, актерам и т.д. Он очень возмутился и сказал, что в России человек свободной профессии только один – он сам, а остальные должны служить. Вот здесь и лежит причина конфликта власти и интеллигенции. Принцип устройства русской власти: всяк сверчок знай свой шесток! Кто, скажем, с точки зрения императора, имел право рассуждать о внешней политике России, о ее месте в Европе? Он сам, конечно. Еще министр иностранных дел. Ну и еще несколько человек. Но ни в коем случае не какие-то Герцен и Огарев.

– Щелкопёры!

– В общем, да. С точки зрения носителей многовековой сословной традиции – а кто они такие? Разночинные элементы, которые вдруг возомнили, что они вправе думать о судьбах России, ее экономическом развитии или культуре. Для старой русской власти это были абсолютные чужаки. То же и при советской власти: интеллигенция сразу попала под удар, в полном соответствии с известной фразой Ленина о том, что "интеллигенция – это не мозг нации, а г**но".

– Но ведь советскую власть, как и нынешнюю, постсоветскую, создавали люди незнатные, в каком-то смысле "кухаркины дети" (или внуки). У них-то откуда эта спесь?

– В российском освободительном, революционном движении были две традиции, зависевшие от варианта ответа на вопрос: социализм для народа или народ для социализма? Вариант ответа Нечаева, Ткачева, Ленина, Сталина: социализм есть цель, а народ – глина, средство достижения этой цели. Поэтому народу не нужно самоуправление, демократия, путь к социализму может быть авторитарным. И есть другая традиция, идущая от Герцена, Бакунина, Лаврова, Михайловского, Чернова и многих других, в том числе народническая и анархистская ветви революционного движения. Эти люди считали, что социализм – это как раз возможность дать раскрыться потенциалу людей, каждой человеческой личности. Социализм нужен не сам по себе, а для уничтожения эксплуатации и неравенства. Для такого подхода демократия и политические свободы совершенно органичны.

Победила в итоге линия Ленина – Сталина на свертывание демократии и попрание человеческой личности. Недаром Бердяев называл Ленина продолжателем дела Петра I, то есть авторитарных перемен. Ну а позднее советская бюрократия, хоть и состояла из людей простых по социальному происхождению, переродилась в касту, члены которой годам к 70-м начали задумываться, как бы им передать имевшиеся у них привилегии своим детям. Это, собственно, так или иначе и произошло в конце 80-х – 90-е годы. А нынешняя власть в своей исторической политике пытается соединить обе эти традиции сословной власти – советскую и дореволюционную.

Новые дворяне и "кухаркины дети"

– Да, это выглядит странно, когда в нынешнем историческом пантеоне и Николай II, и Сталин представлены как в общем положительные фигуры…

– Да. И это не только у власти: сочетание красных и имперских флагов можно увидеть и на демонстрациях КПРФ. С исторической точки зрения это шизофрения, но в основе ее – желание возродить некоторую сословность. Идут поиски "нового дворянства" – например, бывший глава "Российских железных дорог" Владимир Якунин известен высказываниями на эту тему. У части элиты это сочетается с неприязнью к идеям социальной справедливости. Но другая часть элиты ориентирована скорее просоветски – отсюда и Сталин, и положительное отношение к брежневскому времени, когда многие из этих людей формировались.

– Если нынешняя элита хочет чувствовать себя "новым дворянством", то революционеры былых времен, наоборот, уходили в революцию, зачастую будучи отпрысками элиты тогдашней империи. Среди них было много детей и родственников высокопоставленных чиновников, военных, промышленников, землевладельцев. Почему так происходило?

– Это старый миф. Дело обстоит значительно сложнее, интереснее и парадоксальнее. Разночинная интеллигенция потому так и называлась, что в ней были представлены выходцы из самых разных слоев. А ведь была еще и цензовая интеллигенция – высокопоставленные чиновники, профессора университетов, многие из которых придерживались консервативных взглядов. Некоторые из них стояли у истоков черносотенного движения. И не забывайте, что всё это происходит в период, когда меняется психология больших масс людей. Распространяется грамотность, растут города, развивается промышленность – хоть и не так быстро, как в Западной Европе. Происходит отказ от многих привычных, патриархальных форм отношений между людьми.

Именно в это время, в конце XIX – начале ХХ века, расширялся слой низовой интеллигенции – например, народные учителя. К ним примыкали люди таких профессий, как лесники, фельдшеры, землемеры… Многие из них способствовали проникновению революционных идей в крестьянскую массу. И сами революционеры были выходцами из низов, масштаб этого явления нельзя недооценивать. Для примера: Ефрем Берг, член ЦК эсеровской партии, родом из бедной еврейской семьи, петербургский рабочий. По сохранившимся воспоминаниям, он до конца жизни говорил "колидор" и "лаболатория", через "л", как привык в молодости. Но при этом был интеллигентнейшим человеком, многого достигшим благодаря самообразованию. И таких были сотни и даже тысячи.

– Вы хотите сказать, что революционные настроения в России в начале ХХ века уже были массовыми?

– В разных социальных слоях эти процессы шли по-разному. Быстрее всего менялось отношение к освободительному движению внутри образованной части общества. Я, кстати, предпочитаю использовать именно этот термин – освободительное движение, а не революционное, потому что в нем была и либеральная часть, как раз пользовавшаяся наибольшей поддержкой образованных слоев. Ну а в целом в обществе тогда накапливалось ощущение усталости от власти, которая не видит необходимости изменений. В 1897 году, во время переписи населения, молодой Николай II записал в графе "род занятий": "Хозяин земли Русской". И он так считал до конца правления. Это адекватные взгляды для царя XVII или XVIII века, но совершенно не соответствовавшие запросам изменившегося общества в начале века ХХ. Это вызывало раздражение. Другим распространенным чувством было ожидание неизбежных перемен. Нашему позднесоветскому поколению это знакомо по временам, предшествовавшим перестройке. Затхлая атмосфера, после которой перемены воспринимаются как живительный сквозняк.

Как проветрить Россию

– Жалобы на затхлую атмосферу в обществе можно услышать и сейчас.

– Конечно. Ну потому что повторяется установка власти на неизменность сложившихся отношений в обществе. То же, что было когда-то у Николая I, Александра III, Николая II, а потом у позднесоветских правителей. Перестройка стала опытом преобразования, а потом сокрушения вот этой неподвижной системы – опытом в чем-то удачным, в чем-то неудачным. Но в результате у нынешней постсоветской правящей элиты возникла "травма перестройки": убеждение в том, что любая попытка предоставить политические свободы, расширить пространство самоуправления и демократии гибельна, что она ведет к катастрофе. И нужно только закручивать гайки.

Это логика консервации, но она ни от чего не спасает, достаточно взглянуть на опыт хоть революции 1905 года, хоть Февраля 1917-го, хоть 1991 года. Альтернативой является путь реформирования, но он требует иного уровня политической культуры и институтов. А у нас беда: те институты, которые существовали к 1917 году, от политических партий до земств, профсоюзов и кооперативов, коммунистическая власть либо заменила симулякрами, либо просто уничтожила вместе с людьми, их составлявшими. К 1990-м годам мы в результате подошли в гораздо худшей ситуации, чем к 1917 году. У нас очень серьезный регресс.

– В чем он выражается?

– Ну хотя бы в том, что в политике осталось много технологий, но очень мало идей. Идея служения народу, распространенная в русском освободительном движении, сошла на нет. Между тем, как говорил в свое время один из эсеровских деятелей Марк Вишняк, и я с этим согласен, лучшая часть народников, а за ними и эсеров, не делала упор на каком-то особом пути развития России. Они скорее видели в русском народе коллективную личность и субъект истории. И эта коллективная личность заслуживала защиты своих прав и новых возможностей для развития. А их давали различные формы демократии, в том числе те, которые были присущи русской общине. Отсюда недалеко было до идеи правового государства. Но ее разделяло не всё освободительное движение. Как известно, большевики и их союзники, левые эсеры и эсеры-максималисты, предпочли демократии возможность немедленно начать строить социализм – путем насилия над народом.

Выходцы из шинели Сталина

– Историк и культуролог Юрий Слёзкин в своем обширном и очень любопытном труде "Дом правительства. Сага о русской революции" вообще утверждает, что большевики были не партией, а милленаристской сектой. Насколько важна была для участников русского революционного движения вера в неизбежность построения нового общества? И не победили ли большевики именно потому, что были самыми истово верующими среди русских революционеров?

– Милленаризм – это вера в то, что несправедливость и угнетение кончатся в результате катастрофического насилия при жизни нынешнего, максимум следующего поколения. Слёзкин ставит большевиков в один ряд с ранними христианами, первыми мусульманами, мюнстерскими анабаптистами, "красными кхмерами" и другими подобными группами. Тут нужны комментарии. Прежде всего, это сравнение точно не относится ко всем большевикам. До 1917 года там были очень разные люди. К примеру, Александр Богданов, который до 1908 года был вторым человеком в большевистской среде, и поскольку Ленин находился в эмиграции, Богданова в России знали лучше, чем Ленина. Богданов был основоположником концепции пролетарской культуры. Это эволюционная концепция, никаким милленаризмом там не пахнет. Богданов, как очень многие русские социал-демократы, придерживался марксистской убежденности в том, что для победы социализма капиталистическое общество должно создать предпосылки – экономические, психологические, культурные, какие угодно. Лет 70–80, как предполагали социал-демократы, после свержения самодержавия в России будет существовать и развиваться буржуазная демократия. Не надо упрощать: во всем освободительном движении, не только среди большевиков, были как люди, придерживавшиеся вот этих стандартных марксистских подходов, так и люди, уверовавшие в то, что социализм близок. Как писал Ленин в "Государстве и революции": мы, мол, и есть настоящие революционеры, готовые вначале взять власть, а потом, ею овладев, создавать предпосылки для социализма.

– Ленин, грубо говоря, наплевал на Маркса?

– Вне всякого сомнения. В классическом марксизме революция – это снятие преграды на пути развития общества, в котором накопились предпосылки для перемен, достаточное для них количество противоречий. Ленин эту формулу перевернул, поставил с ног на голову. Думаю, Маркс, будь он тогда жив, Ленина бы просто проклял. Другое дело, что марксизм внутренне противоречив: в нем есть элементы как научной социальной теории, так и веры.

– То есть веру революционеров все-таки отрицать нельзя?

– Нет, конечно. Тут всё зависит от того, кто какой элемент педалирует. Как я уже говорил, одни – к ним относилось большинство партии эсеров, а также меньшевики – делали упор на экономическое и культурное развитие, в том числе крестьянства как основной массы населения тогдашней России и носителя русской низовой культуры. Другие склонялись к тому, что необходимо быстро строить социализм с помощью насилия. И их по психологическому типу вполне можно назвать милленаристами.

С ними многие были не согласны. Со слов своей супруги я знаю историю ее деда по матери. Он был большевиком с 1905 года, но в 1917 году вышел из большевистской партии. Позднее, в 1935 году, на допросе в НКВД его спросили, с чем это было связано. Там он, конечно, дал уклончивый ответ, но из других его слов и свидетельств ясно, что он не захотел оставаться в партии, которая вопреки своим изначальным лозунгам собиралась строить диктатуру. Партии, которая разогнала не только Учредительное собрание, но и, к примеру, движение рабочих уполномоченных. Слово "демократия" в названии социал-демократов ведь не случайно, и для очень многих из них оно не было пустым звуком. А насилие стало родовой травмой большевизма.

– Получается, круг замкнулся: самые радикальные революционеры пришли к тому же, что было характерно для самодержавия – поддержанию собственной власти с помощью грубой силы.

– Да. Ленин разрушил путь Февраля – путь многопартийности и политических свобод. А с 1918 года большевики начинают ликвидировать и реальную власть Советов и выборность в них – поскольку в ряде Советов большинство еще имели другие левые партии. Большевики быстро превратили Советы в симулякр, как и всё остальное. Это была традиция, заложенная Лениным и продолженная Сталиным, – можно вспомнить хоть "самую свободную в мире" сталинскую конституцию. Это гигантское расхождение между словом и делом – еще одна родовая травма большевизма.

– Разве сейчас дела обстоят иначе?

– Нет, потому что в нашем постсоветском очень много советского. Известен афоризм о том, что мы все вышли из "Шинели" Гоголя, но мы нынешние, похоже, вышли из шинели Сталина. И то, что сегодня опять ставят памятники Сталину и даже Ивану Грозному, – это попытка реабилитировать даже не их фигуры, а определенный политический алгоритм, миросозерцание: не государство для народа, а народ для государства, – говорит историк Константин Морозов.