"До этих событий я даже не задумывался – украинец да украинец. А сейчас – украинец! Не знаю, как-то в душе это звучит, какой-то моральный подъем. Я – украинец!" – отвечает житель Доброполья, вступивший в добровольческий отряд территориальной обороны, на вопрос о национальности.
На тот же вопрос "ополченка" из неподконтрольной Киеву территории Донецкой области отвечает так:
– Украинка.
– А что для тебя значит быть украинкой?
– Украина… я просто в другой стране не жила. Как бы я ни называлась русской, я в украинской школе училась все десять лет, у меня все предметы были на украинском.
Еще два волонтера из непризнанной "ДНР" дают такие ответы:
"По национальности – житель Донбасса" или "По национальности – спорный вопрос. Ну, русская. Это славянские корни… Славянин – исконно русский, изначально мы были славяне".
Эти и многие другие ответы были собраны во время комплексного исследования, касающегося идентичности, языка, мотивации взявших в руки оружие в 2014 году и оказавшихся по разные стороны линии соприкосновения в Донбассе. В нем принимали участие те, кто вступил в добровольческие формирования, впоследствии ставшие частью регулярных армейских подразделений как на подконтрольной, так и на неподконтрольной Киеву территории. Для этих целей украинским социологам удалось опросить 58 человек по обе стороны линии соприкосновения, в том числе и граждан России. Участники военизированных формирований на неподконтрольных Киеву территориях Донбасса, как отмечают авторы исследования, были обычно моложе тех, кто защищал территориальную целостность Украины: 20–30 лет и 30–40 лет соответственно.
В полученных результатах удивляет, насколько неоднозначной была мотивация у тех, кто принял для себя решение влиться в сепаратистское движение. Респонденты на тот момент не относили себя ни к Украине, ни к России, ни даже к "Новороссии", "о которой говорили в прошлом времени". Некоторые продолжали считать себя украинцами, ругали Порошенко и политиков, пришедших на смену тем, которые дискредитировали себя после бегства президента Виктора Януковича в Россию, некоторые даже признавались, что являются двуязычными, хотя, как отмечают исследователи, подавляющее большинство из них были русскоговорящими (участникам предлагалось выбрать язык, на котором бы они хотели говорить во время интервью).
"Определенная размытость идентичностей, их переходный характер обусловлен в том числе неопределенностью самой ситуации. Эту непонятность ситуации участники пытались объяснить себе, обращаясь к такому конструкту, как "наша земля". Среди геополитических конструктов, с которыми соотносят свои территории пророссийские добровольцы, встречается широкий спектр вымышленных пространств – это и Малороссия, и "Новороссия", и Россия, и Советский Союз, и Юго-Восток Украины. Только Россия является реальным государственным образованием с определенными границами… апелляция к вымышленным географическим конструктам как к пространству, к которому человек принадлежит, с одной стороны, усложняет процессы идентификации, а с другой может означать готовность к мессианской борьбе за значительно более обширный ареал, чем Донбасс (в зависимости от того, где будут определены воображаемые границы)", – пишут авторы исследования "Мотивация комбатантов в Украине: по обе стороны конфликта".
Это не единственное исследование, которое украинский социолог Оксана Михеева вместе с другими коллегами проводила в последние пять лет. Мотивация и осознание, где проходит граница государства, к какому абстрактному или конкретному политическому образованию принадлежит человек, как он себя идентифицирует, на каком языке говорит в условиях аннексии Крыма и войны в Донбассе, менялись не только у тех, кто непосредственно воевал, но и тех, кто вынужден был бежать с оккупированных территорий или же оставаться там.
– Это был поиск ответа на вопрос: что действительно происходит? Что заставляет людей сделать выбор? То, что меня очень удивило, когда я работала с текстами интервью, большинство из условно пророссийски настроенных респондентов поддерживали Майдан. Это не укладывается в стандартную логическую цепочку, и тут можно говорить о социальном протесте, который имел скорее антиолигархический, чем антиукраинский характер. Но затем с течением времени, где-то в апреле, фактически происходит переориентирование уже на те модели, которые тогда очень активно распространялись в СМИ: идея федерализации, идея референдума.
– Было ли это связано с той кампанией, которую проводила Россия, или вы не искали в своем исследовании источников этой переориентации?
– С комбатантами мы старались говорить очень осторожно, поскольку в данном случае понятно, что это сложный для проведения исследования момент. Единственное, что нам дало, наверное, большую возможность разговорить этих людей, – то, что они фактически оказались за пределами группы тех военных, которые были интегрированы в [военизированные] структуры, созданные на оккупированных территориях. Годичный опыт в добровольческих формированиях тогда для участников исследования был еще очень свежим. Но в момент наших интервью он для них уже закончился. Это дало им возможность отчасти критически переосмыслить то, что с ними происходило, но не говорить о том, под чьим влиянием это происходит. Мне все же кажется, что обычный человек не может ответить на такой вопрос, потому что часто это происходит неосознанно. Только через какой-то период времени мы можем вернуться к событию в памяти и подумать: а что действительно повлияло на нас тогда? Я хочу дать иллюстрацию, но она не столько отвечает на вопрос, сколько, наверное, его еще больше проблематизирует. Один из информантов нам сказал, описывая ситуацию, сложившуюся в апреле – спустя год после начала конфликта: "Я почувствовал, что обязан взять в руки оружие и бороться с теми, кто первым придет на мою землю". Во-первых, интересен здесь конструкт "наша земля" – что под ним подразумевается? И второй момент – против тех, кто "первым придет на нашу землю". Здесь для меня был интересен горизонт видения: кто этот "первый", кого первого человек видит как пришлого и почему именно его? Почему он первыми увидел не "гастролеров" из России, а украинскую армию? Это часто не отрефлексированное интуитивное восприятие действительности.
– Люди, которые отвечали на ваши вопросы, не сомневались в том, что они делают правильно? Или все-таки сомнения у них возникали?
– Нет однозначной разорванности или какой-то четкой линии: я прав, и я это защищаю. Это абсолютно живая реакция. Поскольку речь идет о 2015 годе, то на уровне текстов, когда вы их читаете, вы видите, как сильно переплетены контексты – и украинский, и новый, который только формируется. Человек в один момент не отделяет свою прошлую жизнь, все очень сильно переплетено. Нет четкого разрыва: я кардинально не воспринимаю что-то, а вот этим живу. Есть очень большая симпатия к Украине, украинцам, которые дальше воспринимаются как свои (это видно, например, по тому, как человек говорит, используя слово "наши"). А затем начинается дискуссия по поводу разных моделей Украины. Речь идет о вещах, которые люди принять не готовы, но при этом они продолжают ощущать себя украинцами, частью украинского контекста.
– Даже несмотря на то, что они стоят на сепаратистских позициях?
– Даже несмотря на это. Но это 2015 год. Как я понимаю, время трансформирует взгляды, а мы в данном случае говорим о свежих для того времени реакциях. Человек не так быстро меняется, и занятие какой-то позиции не означает, что трансформация сознания происходит мгновенно или что мгновенно возникает какая-то враждебность, отторжение и так далее, – говорит социолог Оксана Михеева.
"Интересным моментом высказываний участников исследования из неподконтрольных Киеву территорий относительно России и ее роли в событиях на Крымском полуострове является их эклектичный характер, который совмещает в себе одновременно как признание аннексии и присутствия чисто военных интересов России в Крыму из-за военных баз, так и героизацию российского "спасения" полуострова и его населения. Эту противоречивость в оценках респонденты осознают, что проявляется в их стремлении дополнительно объяснить и уточнить свое видение событий, преодолеть разрыв сознания и свести воедино признание политических интересов России и аннексию ею Крымского полуострова (что имеет насильственный характер и квалифицируется как один из видов агрессии, имеющей международные последствия), а также свое желание доказать "естественность" и "желательность" перехода Крымского полуострова под контроль России... Участие России в событиях в Донбассе для респондентов является "фигурой умолчания". Вместо этого конструируется образ активно действующего местного населения Донбасса, которое ощущает родство с Россией, общее историческое прошлое, общую культуру и ментальность. Россия подается как страна, на которую надеются, которая поддерживает (специфическим образом), но не может позволить себе активное и прямое вмешательство в силу политической игры на более высоком уровне", – пишут авторы исследования "Мотивация комбатантов в Украине: по обе стороны конфликта".
– Действительно интересно понять, что же двигало людьми, когда они принимали решение взять в руки оружие в Донбассе, – говорит Оксана Михеева. – Но я боюсь, что мы, наверное, никогда не ответим однозначно на этот вопрос, потому что за этим стоит длительный процесс социализации, который у каждого человека происходит очень индивидуально. Нельзя какой-то одной причиной объяснить, почему это произошло. Что бросилось в глаза: очень многие из этих людей имели не очень успешные стратегии обучения, самореализации. Возможно, здесь и кроется причина. Ощущение неустроенности, ощущение того, что что-то идет не так. Много второстепенных нюансов, которые отличают эту группу и, возможно, дают нам какие-то объяснения.
"Что касается группы пророссийски настроенных добровольцев, можно говорить о недоступности "социальных лифтов"... Профессиональная неустроенность, частая смена места работы, отсутствие карьеры и работа не по специальности, временное неофициальное трудоустройство в целом являются характерными для исследуемой группы... В таких условиях война, вполне возможно, казалась в том числе и способом прекращения нежелательной и некомфортной действительности, зацикленной в границах стратегий выживания, когда человек теряет чувство временной континуальности, живет только текущим моментом без ощущения прошлого и будущего... Группа проукраински настроенных добровольцев демонстрирует успешные образовательные и профессиональные стратегии, наличие армейского или боевого опыта (в рядах советской и украинской армии, внутренних войсках, правоохранительных органах и т.д.). Свою "украинскость" считают очевидной и само собой разумеющейся, такой, которая не требует дополнительных объяснений или детализации. Национальная идентичность представителей этой группы связана с государством и его границами, что формирует мышление в парадигме защиты четко определенной государственной территории, а добровольное участие в военных действиях оценивается как долг перед украинским обществом во время войны, по окончании которой большинство планирует вернуться к мирной жизни", – пишут авторы исследования.
– Можно ли из полученных вами данных говорить о том, что отчасти причина конфликта в Донбассе – по крайней мере, как видели ее сторонники сепаратизма, – была в ментальном осознании принадлежности себя к России?
– У меня вообще нет оснований говорить о ментальной принадлежности к Украине или к России. В данном случае мы говорим о людях, которые длительный период времени находились в политическом поле Украины, и какими бы ни были их взгляды, украинцы все разные, и это абсолютно нормально. Я бы не сказала, что мы можем объяснить этот конфликт ментальной близостью к кому-то. Я бы все-таки искала более сложные причины.
– Но часть ваших респондентов, например, говорили, что они считали Крым исконно русской территорией и это якобы, с их точки зрения, оправдывало право России на аннексию. Вы исследовали в том числе и отношение к происходившему у крымчан, ставших вынужденными переселенцами. Как они до событий 2014 года воспринимали Крым? Так, как подавала это российская пропаганда?
– Те, которые переселились [на подконтрольную Киеву территорию], однозначно нет. Для них это оккупация, аннексия. Это для наших участников исследования был выбор без выбора, они как раз говорили о том, что их фактически выбросили со своей территории, их вытолкнули, ведь в Крыму речь не шла об активных боевых действиях, которые по другим причинам заставляют людей становиться переселенцами. Все наши информанты из Крыма говорили о достаточно широкой гамме разнообразных вариантов давления. На вас начинают смотреть, на вас начинают показывать пальцем. Ведь в автобусах была бегущая рекламная строка с фотографиями активистов и информацией о том, что речь идет о проукраински настроенных людях. Везде создавалось ощущение напряженности и желание стравить между собой людей. Поэтому часть из них была вынуждена из-за этого давления после референдума и перехода Крыма под полный контроль России переселиться. В Крыму именно проукраинские настроения приводили в конечном итоге к переселению, в оккупированных частях Донецкой и Луганской областей – другая ситуация и у людей сложнее мотивация, потому что люди переезжают не только из-за внутреннего выбора, политического контекста, идеологии, а еще и потому, что они бегут от войны.
Если говорить о близости к российскому контексту или, наоборот, отдаленности, мы пытались об этом говорить через конструкт "русский мир". Одна группа людей говорит о том, что это враждебная идеология – способ, с помощью которого происходит российская агрессия. Другая группа понятие "русский мир" конструировала для себя скорее как общее литературно-культурное пространство: люди сразу начинали говорить о писателях, о культурных проектах. И третья группа была вообще нечувствительна, никак не реагировала на этот конструкт. Для нее, соответственно, он является естественной частью их сознания, и они не воспринимают это как какой-то раздражитель, не реагируют. Поэтому тут, естественно, мы смогли это немножечко прощупать, но снова мы можем говорить лишь о еще одном параметре, который, очевидно, не является универсальным объяснением того, что в конечном счете определяет позицию человека.
– А как в этом контексте воспринимался русский язык? Задавали ли вы такой вопрос?
– Происходит, что называется, пересмотр языка. При этом до событий 2014 года это вообще не было вопросом, хотя регион и русскоязычный. Я могу сказать и по другим исследованиям как человек, который жил и работал в Донецке. Была заметна очень четкая тенденция, особенно среди молодых людей: с каждым годом увеличивался процент прежде всего студентов, которые себя идентифицировали как билингвы, то есть люди, которые одинаково хорошо знают и русский, и украинский языки. Ситуация постепенно менялась, и она не особо провоцировалась. Вообще географический раскол на запад и восток, языковой раскол на русскоязычное и украиноязычное население, по моим ощущениям, начинает терять свою политическую остроту, наверное, после 2004 года. Позже с каждым годом было все сложнее и сложнее инструментализировать это в политических кампаниях. Жизненные проблемы рядового человека в Украине были важнее. И говорить о каких-то языковых притеснениях… мне кажется, примеры таких притеснений надо очень долго искать для того, чтобы аргументировать свою позицию. Когда в очередной раз инструментализируются и "русский мир", и русский язык, это заставляет людей еще раз подумать и понять, а что для них важно в этой ситуации. Это видно по интервью с переселенцами – для многих из них переход на украинский или декларация желания такого перехода становится демонстрацией позиции и одной из защитных реакций от российской агрессии, – говорит Оксана Михеева.
Исследование не дает ответа на вопрос о том, что произошло, но позволяет глубже понять реальность обычного человека, его взгляды на мир и восприятие событий. "Это важно, поскольку создает понимание и основу для диалога, который в полноценном виде у нас еще не начинался", – говорит Михеева. "Механизмы дегуманизации врага, говорение о нем формой ненависти, память о персональных и коллективных утратах фиксируют противостояние и блокируют потенциально возможные мирные инициативы", – заключают авторы исследования.
