Опасный город. Правда ли, что Сталин не любил Ленинград?

В Петербурге продолжается научная полемика, поводом для которой стала опубликованная в мае 2019 года, во время празднования Дня Победы, статья писательницы Елены Чижовой о блокаде Ленинграда, опубликованная в швейцарской газете Neue Zurcher Zeitung. Елена Чижова, в частности, писала о ненависти Иосифа Сталина к Ленинграду, и с ней не согласились. Многие продолжают размышлять об этом и сегодня.

Чижова писала о блокаде и послевоенных репрессиях, и её вывод об отношении Сталина к городу был таков: "В глазах Сталина, Ленинград – объект кристальной, безо всяких посторонних примесей ненависти. Думаю, что ее причина – чувство собственного достоинства ленинградцев, способность к самостоятельному мышлению, которые, для укрепления своей богоподобной власти, следует вырвать с корнем. Уничтожить раз и навсегда". Есть ли основания говорить о том, что Сталин ненавидел Ленинград – или хотя бы испытывал к нему какую-то особую неприязнь? Историк и писатель Яков Гордин считает, что такие основания есть.

– Другое дело, что трудно назвать какие-то другие особо любимые им города, он и по Москве прошелся – будь здоров, да и по Тбилиси – не слабо. Но я думаю, что к Ленинграду не только у Сталина было особое отношение. Оно зародилось еще в 1918 году, когда ему пришлось отсюда уехать, потому что здесь было страшно. И страшно было не только потому, что сейчас финны придут или кто-то еще, а потому, что социальная ситуация в городе была очень напряженная, начиная с забастовок на заводах. Мне рассказывал собственный дядюшка, которому тогда было 17 лет, он был в коммунистическом отряде, как они занимали заводы и изгоняли оттуда рабочих. Дедушка потом, правда, как водится, свое получил, свои 20 лет.

– А зачем было занимать заводы?

– А потому что там рабочие какие-то требования предъявляли. Думаю, существовали общепартийные воспоминания о Петрограде как об опасном городе. А кроме того, нельзя забывать о ленинградской оппозиции – это и Зиновьев, и троцкисты. Мой дядюшка был троцкистом, и он под моим большим нажимом написал воспоминания и много рассказывал о том, что это правда была серьезная оппозиция, что во второй половине 1920-х годов они были на нелегальном положении, печатали листовки, какая-то типография своя у них была. Конечно, их выловили очень быстро, но, тем не менее, в памяти у Иосифа Виссарионовича они засели как гнездо оппозиции.

Я не знаю даже, было ли что-то подобное в Москве – Мартемьян Рютин был, и его манифест подписали разные люди, был мятеж юнкеров, но все же именно в Москве большевики укрепились, вычистили её, Москва стала надежной, а Ленинград всё равно был где-то на отшибе. Не думаю, что он был таким специальным самым ненавидимым городом Сталина, но он, конечно, был на подозрении. После войны было "Ленинградское дело", ложная история с людьми, которых отсюда взяли в Москву, крупная кровавая политическая склока прямо в правящей элите, но тем не менее Сталин отдал на съедение именно этих людей. Так что, думаю, специальное отношение к Ленинграду у него было, – считает Яков Гордин.

Историк литературы, филолог, писатель Константин Азадовский считает, что категорически утверждать этого все-таки нельзя.

– Но в то же время я должен сказать, что слышу об этом всю свою жизнь, с самого раннего детства – что Сталин Ленинграда не любил, что именно его стараниями Ленинград был отодвинут на периферию общественной и политической жизни, что Сталин виновник многих бед, которые приключились с нашим городом. Мне об этом говорила моя мама, я слышал об этом от многих знакомых нашей семьи. Это не было предметом обсуждения, это было как бы нечто само собой разумеющееся, и я к этому привык. Но за последнее время появилось множество исторических документов, развитие исторической науки научило нас мыслить более конкретно, освобождаться от мифов, я стал относиться к этому тезису осторожнее. Я не встречал в литературе никаких подтверждений, документов, высказываний Сталина, которые бы говорили о его неприязни к Ленинграду.

– Почему же тогда у вас дома так уверенно об этом говорили?

– Думаю, это было вызвано памятью о тех десятилетиях, через которые прошел наш многострадальный город в 1920–30-е годы, памятью о страшном голоде в 1920–21 годов, когда Петроград просто опустел, памятью о внутрипартийной борьбе 1920-х годов, памятью об убийстве Сергея Кирова в декабре 1934 года, после чего по всей стране начался террор. Возможно, это было вызвано и бытовыми обстоятельствами. Тяжелая проблема коммунальных квартир существовала везде, но в Ленинграде она была гораздо острее. Потери, которые несли все города страны, в Ленинграде ощущались больнее – с его традициями, культурой, богатой научной жизнью, Академией наук, с музеями и театрами, с европейским духом, со всем тем, что ещё помнило поколение моих родителей. Всё это постепенно уходило из жизни, и людям надо было как-то объяснить эти потери, может, тут и кроется ответ на этот вопрос. Все помнят фразу, которую мы повторяли с тоской и болью, – "великий город с областной судьбой", и Дмитрий Лихачёв ее повторял, и Даниил Гранин, эта строчка советского поэта Льва Озерова удачно передает тоску от потери города, блистательного до 1917 года, ощущение неполноценности, возникшее в последующие десятилетия, – считает Константин Азадовский.

Доктор исторических наук Юлия Кантор говорит, что при этом особое негативное отношение Сталина к Петербургу всё же существовало.

– Я думаю, что для советской власти и ее иерархов, независимо от того, находились они в Петрограде или позже в Москве, Ленинград представлял точку болезненного интереса. Переворот произошел здесь, все структурообразующие, цементирующие эту власть законы и декреты приняты здесь. Включая один из ключевых декретов о контрреволюционной печати, который так и просуществовал, хоть и в разных интерпретациях, до конца советского времени. А это монополия на слово: когда она появляется, информация становится пропагандой. Учредительное собрание разогнано, потому что все проголосовали не так, как надо было большевикам, – и оно разогнано здесь, в Таврическом дворце. А дальше столица переезжает в Москву – да, не из-за внешней угрозы, а из-за возможной контрбольшевизации – здесь было общество, непредсказуемое для большевиков.

И вот, столица уже в Москве, а красный террор объявляется в Петрограде – потому что здесь опять неспокойно, убивают Моисея Урицкого, и убивают символично, на Дворцовой площади, которая потом становится площадью Урицкого. Еще при Ленине ситуация почти выходит из-под контроля – главный оплот советской власти, матросы, становятся контрреволюционерами. Хотя на самом деле они никакие не контрреволюционеры, они выступают за честные советы, за советы без большевиков. И Кронштадтское восстание, в советской историографии именуемое мятежом, тоже подавляется здесь. Уже это закладывает почву для опасливого отношения к Ленинграду.

Ещё один момент, по-моему, очень символичный: два "философских парохода" (третий был из Украины) отходят из Петрограда. Не потому, что в Москве моря нет. И первый знаменитый пароход "Обербургомистр Хакен" ушел в 1922 году ровно с того места, где стояла на причале "Аврора", – сейчас там два обелиска. Так что еще при жизни Ленина у большевиков с Ленинградом сложились очень непростые отношения, а дальше понеслось...

Здесь были символичные, знаковые дела, например, "Семеновское дело", дело офицеров Семеновского полка, сохранивших своё знамя. Этот полк перешел на сторону красных и был полком имени Урицкого, он как раз обеспечивал внутреннюю охрану Петрограда, а потом взял и перешёл на сторону белых. В 1920-е годы было раскручено это огромное дело, одно из первых дел против царских офицеров, и под него попали, естественно, не только офицеры Семеновского полка. А через 10 лет – убийство Кирова и начавшийся отсюда и захвативший всю страну "кировский поток". По этому потоку арестовывали, расстреливали и ссылали в Калинине, то есть в Твери, в Москве, в Сибири, на Урале – везде, поток был нескончаемый.

Затем годы Большого террора, что называется, всех уравняли в этом несчастье. Яков Гордин упомянул про "Ленинградское дело", а ведь были еще журналы "Звезда" и "Ленинград". На самом деле неслучайно, что все это происходило в Ленинграде. Очень важный момент – про нелюбовь. На самом деле, каким бы тираном или либералом ни был политик, он исходит не из любви или нелюбви, а из политической целесообразности. А в случае со Сталиным 1930–40-х годов – он слишком поздно понял, что произошло, и это важно знать для понимания предвоенного времени и катастрофы начала войны. А это доказано, что он понял – он же в 1937–38 годах на одном из военных советов сказал, что с репрессиями что-то перестарались – когда ему зачитывали списки репрессированных по военным округам, военным академиям и училищам, тогда он понял, что ждет армию. И пакт Молотова – Риббентропа, при всей той объективной оценке, которую дал в 1989 году съезд народных депутатов, был для него во многом ещё и жестом отчаяния, – рассказывает Юлия Кантор.

– Вы согласны, Яков Аркадьевич?

– Конечно, согласен. Юлия обозначила чрезвычайно важные, узловые моменты. При этом, хоть она и говорит о целесообразности, которой руководствуются политики, я думаю, что Сталин был в значительной степени человеком страстей. Конечно, он мог брать себя в руки – скажем, ему хотелось кого-то зарезать прямо за столом, но он откладывал на некоторое время. И всё же очень важен сам факт, что в Петербурге произошли две революции, 1905 и 1917 годов, ничего подобного в Москве не было. Восстание рабочих в 1905 году в Москве государству уже не угрожало. А здесь произошел переворот, и это создает некую психологическую традицию: город – "колыбель революции", и что в этой колыбели ещё вызреет, неизвестно. Отсюда, действительно, буквально патологический интерес к тому, что же тут происходит или может произойти, и тревожное чувство, оттого что есть место, где все время что-то происходит.

И Кронштадтский мятеж не мог не запомниться, и то, что именно здесь возникли не контрреволюционеры какие-нибудь, а активная партийная оппозиция, – это тоже было чрезвычайно важно, поскольку грозило расколом партии, основы сталинской власти. Наверное, есть и другие причины особого отношения Сталина к Ленинграду. Любопытно, что ведь это символический город – колыбель революции, приезд Ленина, все такое, – а Сталин сюда приезжал всего лишь однажды, после убийства Кирова. Почему он больше ни разу не посетил первую революционную столицу?

– Интересно, вот Константин Азадовский вспоминает, что с детства слышал от родителей, от родных о том, что Сталин не любит Ленинград…

– Не знаю, я рос в несколько иной среде, хоть у меня половина семьи сидела. Может, такие разговоры и были, а может, это и задним числом сконструированная ситуация. Миф создается, а потом он начинает воздействовать на людей и самовоспроизводиться, и какова доля мифологии и реальности в данном вопросе – это требует очень тщательного изучения.

– Может, правда, сюда добавилось естественное чувство обделенности бывшей столицы?

– Да, тут есть и вполне определенная вещь – считается, что Сталин сказал Серго Орджоникидзе: как у партии не может быть двух вождей, так и у страны не может быть двух полноценных столиц. А по традиции (и дореволюционной, и революционной) Петроград, Ленинград мог претендовать на равенство с Москвой. Но нет, не должно быть двух столиц: один вождь, одна столица! – считает Яков Гордин.

– Константин Маркович, и вы ведь говорите о чувстве обделенности, утраты.

– Да, но тут не надо забывать, что в силу многих причин Петербург, превратившийся в Ленинград, был уже совсем другим городом. Он почти полностью опустел в годы Гражданской войны, многие вернулись, но многие уехали безвозвратно, и приезжали в город уже совсем другие люди. Кроме того, город косила одна волна террора за другой. Моя мама, например, из петербургских немцев, но она дважды была замужем и меняла фамилию, поэтому и уцелела вместе с семьей, а иначе Лидия Вольдемаровна Брун вряд ли могла бы уцелеть в городе, в котором, особенно с началом финской войны, истреблялось и изгонялось все немецкое. Так что из-за всего этого от бывшего великого города оставался некий симулякр бывшей столицы.

В первые постсоветские годы была сделана попытка вернуть Петербургу былой ореол, отсюда все эти названия – Северная столица, культурная столица, но теперь эти попытки заметно ослабли. И с руководителями нашему городу не везет, что тоже, вероятно, имеет свои объяснения. Конфронтация между Петербургом и Москвой сложилась исторически, она существовала весь XIX век, во многом определяя культуру и общественную мысль того времени. При этом не могло не сложиться хотя бы подсознательной конфронтации и в советское время, и этот миф о Сталине как о ненавистнике Ленинграда, возможно, вырастает из непростой истории нашего города. А вот "Ленинградское дело", разгром ленинградской верхушки – это да, это дело рук Сталина, и во время кампании против космополитов ленинградский университет был разгромлен особенно жестоко, но и это, мне кажется, не дает оснований говорить о ненависти Сталина к городу как таковой. Хотя все эти события, конечно, давали людям повод думать в этом направлении, причины для этого были.

– Юлия Кантор, вот уже не один раз в разговоре прозвучало слово "миф"…

– Разговор о мифе очень интересен. По документам военного, блокадного времени видно, что в Ленинграде есть такая интонация. И в данном случае делам с Литейного, 4, можно доверять, потому что они писались не для фальсификации, а для информирования Москвы, и там записаны разговоры людей. Чекисты фиксировали умонастроения, и мы видим, что люди говорят: власти бросили Ленинград на произвол судьбы. При этом минимальное количество (доли процента людей) считает, что город будет взят, остальные говорят – город не сдадим. Это говорится в очередях, на коммунальных кухнях. И тем не менее, у людей есть явное ощущение того, что город брошен. Оно есть во всех слоях – об этом говорит и профессор консерватории, и врач, и домохозяйка, то есть срез вполне репрезентативный. Это очень важно, об этом ленинградский НКВД докладывает в Москву Лаврентию Берия, это нужно знать, чтобы ориентироваться в ситуации в городе. И видно: люди готовы до конца сражаться, правда, зимой 1942 года сильно возрастает число тех, кто готов уехать куда угодно. Так вот, мифология формировалась постфактум. В ней есть и отчасти горделивый момент – да, нас не любят! В этом есть еще и такая интонация: мы-то вон какие, понятно, что нас не любят, то есть тут есть и повод для гордости. Конечно, у определенных кругов. Ведь чудовищные процессы, репрессии шли и в Москве с не меньшей силой, одно дело военных чего стоит, дело Пятакова – Радека, Каменева и Зиновьева, куча троцкистских дел, чего там только не было! Это Москва, столица – там такие были имена! Но Ленинград, я бы сказала, был такой опытной базой.

Тут хорошо бы напомнить, что Сталин – это продолжатель дела Ленина, ничего нового он не придумал, просто кое-что развил. Да, Ленинград вызывал такую тревогу непонятности, хоть его и называли столицей российских провинций, поэтому он и был не вполне любимым. Не нравилась традиция столичности, и "Ленинградское дело" возникло на этой волне, когда Ленинград официально, на уровне руководства, было предложено сделать столицей РСФСР. Был такой тезис – как же, у СССР есть столица Москва, у всех республик есть столицы, а у РСФСР нет, и предлагали ее сделать в Ленинграде. Все, тут мышеловка в 1949 году захлопнулась. Ровно поэтому туда же приплели и дело многострадального Музея обороны и блокады Ленинграда, Георгий Маленков сказал, что выдумали миф об особой блокадной судьбе Ленинграда. И все же есть одно но, говорящее о признании – пусть и сквозь зубы – трагического подвига Ленинграда: за все время существования СССР с 1917 по 1991 год был единственный случай, когда топонимам возвращали исторические названия, это произошло в Ленинграде в 1944 году. Это больше чем орден, аналогов этому в советской истории нет.

– Яков Аркадьевич, вы говорили о мифе – как вы считаете, он дожил в каком-то виде до наших дней?

– Сегодня, мне кажется, он существует, но в очень ослабленном варианте. Был период, когда из Ленинграда уезжали разные выдающиеся люди, актеры, писатели, причем писательская эмиграция в Москву началась сразу после войны. Но в 1970-е годы сложилось твердое ощущение, что Ленинград – город более опасный, чем Москва, и тут уже получается другой поворот сюжета. Я, например, не сомневаюсь, что дело Иосифа Бродского могло быть только в Ленинграде, в Москве такого произойти не могло. Талантливых ребят было достаточно много в Москве, которые занимались своими делами, и никто не обращал на них внимания. Там гораздо большее пространство, большая населенность, разного рода общегосударственные проблемы, а в Ленинграде всё на виду. И в это время Ленинград как раз становится некой реальной оппозицией Москве.

Дело Бродского – это очень характерная вещь, потому что Генеральная прокуратура не могла справиться с Василием Толстиковым, первым секретарем Ленинградского обкома, в течение года. Ведь есть же материалы, опубликованные в "Новом мире", о том, как комиссия за комиссией из Москвы – и из ЦК, и из Генпрокуратуры приходила к выводу, что этот человек репрессирован необоснованно, а здесь отвечают – нет, все в порядке. Известно, чем это кончилось: письмо Сартра получило руководство нашей страны, а на этом письме появилась очень характерная резолюция Суркова: "Доколе амбиции Толстикова будут для нас важнее престижа Советского Союза?" То есть Ленинград в лице своего обкома и КГБ успешно боролся в течение года с Москвой, не подчинялся тому, что она хотела.

– То есть вы хотите сказать, что эта душная атмосфера, гораздо более суровая, чем в Москве, да еще приправленная густым антисемитизмом, из-за которого, например, Сергей Юрский уехал в Москву, и не только он, это тоже часть оппозиции Москве?

– Ну да, в общем, такая странная оппозиция Москве – Москва оказалась либеральнее. А Ленинград твердо стоял на своих революционных позициях – конечно. Люди отсюда бежали в вольную Москву, "на Дон", в некотором роде. И действительно, все, кто сбежал, жили себе нормально в Москве, а здесь им жить не удавалось.

– Какой-то извращенный путь…

– Да. Вот и экспансия отсюда в Москву всегда была – сначала первый секретарь обкома Флор Козлов, Хрущёв в некотором роде готовил его себе в преемники – но не получилось. А потом Григорий Романов, который был соперником Михаила Горбачева. Романов – это воплощение духа Ленинграда, верного своим принципам, при нем как раз все и убежали, массовая эмиграция была.

– А может, это вынужденная оппозиционность, может, городу, задуманному и созданному как столица, просто очень трудно столицей не быть?

– Я думаю, что в головах обкомовских людей такие идеи вряд ли курсировали. Но в какой-то момент действительно Ленинградский обком, очевидно, претендовал на то, чтобы корректировать излишне вольные телодвижения московской власти. И Романов был реальной угрозой совершенно другого пути – не того, по которому пошел Горбачев.

– Юлия, вы с этим согласны?

– Мне кажется, что романовщина 70-х, самая глухая, душная, цементная серость застоя – это следствие многолетнего, последовательного вытравливания ленинградского духа, если можно так сказать. Возвращаясь к "Ленинградскому делу": не стоит идеализировать репрессированных руководителей города, они не были ни либералами, ни демократами, это были абсолютно советские люди. Но, тем не менее, они претендовали на самостоятельность внутри советского государства – экономическую, например. Они хотели играть по правилам внутри советского государства; оказалось, что и по правилам нельзя. А потом воцаряются люди, существование которых предвосхитила Ольга Берггольц, которая уже в конце войны и в первые послевоенные годы писала в дневниках, что вот сейчас этот сытый чиновник с пустыми глазами будет говорить мне, что можно и чего нельзя, так и не понимая, что здесь было и что есть.

Вот Яков Аркадьевич говорит о деле Бродского – а ведь в этот же самый период в Ленинграде категорически запрещают издавать "Блокадную книгу", даже в цензурированном виде. И где она впервые издается? В Москве! И всё советское время блокада воспринималась, как мне один коллега сказал: "Ну, это ваша региональная тема". Её в советское время сознательно делали региональной историей, хотя она неисчерпаемая, глобальная и общемировая. И мне кажется, что о том, что происходило в Ленинграде, могла говорить именно Москва, потому что она была гораздо свободнее. Сейчас вообще разница между городами уменьшилась, разница менталитетов сгладилась, да о чем говорить, когда почти вся федеральная элита – это выходцы из Петербурга-Ленинграда. Это интересно наблюдать, антропологи и социологи уже об этом говорят, как повлияло на менталитет петербуржцев то обстоятельство, что уже 20 лет их земляки находятся в Кремле, на Старой площади, в столице.

– Ну, да и анекдот есть об этом: "Здравствуйте, я из Петербурга. – Ну, зачем же сразу угрожать?" А как вам кажется, то, что мы уже несколько лет подряд видим в Петербурге, в основном более жесткое обращение с участниками массовых акций, – может, это тоже продолжение той тенденции, о которой говорил Яков Аркадьевич?

– Трудно сказать, но, возможно, это такой способ самоутверждения сегодняшней петербургской-ленинградской власти: мы тут хозяева, а не вы. Кстати, противопоставления Петербурга и Москвы я не люблю, хотя я абсолютно петербургский человек, меня вся моя сознательная жизнь перетягивала в Москву, но я все время здесь оставалась. Но Москва действительно абсолютно другая. Мне кажется, что в сегодняшнем противопоставлении Петербурга и Москвы – много игры. Это такая игра с подмигиванием друг другу и бравированием местными словечками, – бордюр и поребрик, булка и батон, кулёчек и пакет. Что касается столицы, то Ленинград-Петербург вполне может ею и не быть. И слава Богу, что наш город не столица – сколько бы архитектуры было угроблено. А всё потому, что Москве в этом смысле на Ленинград было наплевать, а Москву как столицу преображали. А у нас, по счастью, остался Петербург, и это очень важный момент. Важно ощущение города, который ничему не противостоит, но у него есть самостояние – и города, и ленинградца-петербуржца. Вот оно, мне кажется, сохранилось.

Юлия Кантор отмечает, что, в отличие от Москвы, Петербург в России любят, что здесь очень сказались война и блокада, хотя его любили еще с 1930-х годов: миф о петербургской интеллигентности, которая сейчас, увы, размывается, – этот миф все еще живет.