Пражские оргии и московские аресты. Разговор с Ксенией Раппопорт

Повесть "Пражская оргия" (1985) завершает трилогию американского писателя Филипа Рота (1933–2018) "Скованный Цукерман". Натан Цукерман, альтер эго автора, встречает в Нью-Йорке писателя Зденека Сисовского, эмигрировавшего из Чехословакии. Сисовский рассказывает, что его отец, убитый гестапо, писал гениальные рассказы на идише, но рукопись осталась в Праге. Цукерман оправляется в Чехословакию. Прошло 8 лет после ввода советских войск, герои Пражской весны загнаны в подполье, и у Цукермана есть еще одна тайная цель – помочь запрещенным писателям. Рукопись Сисовского хранится у жены его сына, антикоммунистки Ольги. Ольга борется не только с политическими запретами, но и с косной социалистической моралью. Она считает, что в сексе не должно быть преград…

Режиссер Ирена Павласкова завершает работу над фильмом "Пражская оргия". Этот проект одобрил сам Филип Рот, мечтавший, что его книга будет экранизирована. Премьера картины, снимавшейся в Нью-Йорке и Праге, намечена на осень. Ольгой стала российская актриса Ксения Раппопорт. Этот разговор с ней записан в Праге во время работы над документальной лентой о том, как создавалась "Пражская оргия".

Ксения Раппопорт рассказывает об Ольге:

– После Пражской весны и вторжения советских войск началась повальная эмиграция из Чехословакии, все стремились уехать, но не у всех эта возможность была. Мы об этом много говорили с Иреной. Она считала, что у Ольги эта возможность была, но она предпочитала существовать здесь в глубоком протесте по отношению к тому, что происходит в стране, что происходит с людьми ее круга и вообще с людьми. Она очень болезненно и остро это переживала. В той форме, которая была свойственна ее отчаянному характеру, ее женской сущности, в такой форме она и протестовала. Она устраивала оргии в доме своего любовника. Это были такие встречи, где собирались диссиденты и не только обсуждали запрещенные темы, но это была для нее и территория свободы, хотя бы свободы сексуальной, поскольку там везде стояли прослушки. Возможность быть свободным, не знать никаких запретов и ограничений хотя бы в этой области, – это ее, мне кажется, подпитывало и держало на плаву. Хотя при этом она была на грани отчаяния. Скорее всего, ее склоняли к тому, чтобы быть агентом спецслужб… Возможно, она была вынуждена в какой-то форме им быть. Мы не стали в эту область углубляться, но то, что ее все время вызывали на допросы – это однозначно, поскольку в этом доме появлялись самые интересные, самые подозрительные для органов люди.

– Что вам больше интересно в этом сюжете – политическая часть или любовная?

– Это не имеет смысла разделять, так это тесно в этом человеке переплетено. Она очень любила своего мужа, который не очень хорошо с ней поступил. Это травма, которая с ней осталась и ее, мне кажется, подтолкнула к такому оголтелому распутству. Хотя я не знаю, насколько она в этом активно принимала участие чисто физически. Мне кажется, ей было важно, что это происходит и должно происходить: хотя бы так мы чувствуем свою свободу. С кем хочу, с тем и сплю – с мужчинами, с женщинами, с несколькими одновременно, как хочу, так себя и веду – хотя бы в этой области. Люди были запуганы, честного открытого общения было очень трудно добиться, все друг друга подозревали, а здесь хотя бы все голые и все равны, все открыты. Эта история с мужем, которого она любила и продолжает любить, как мне кажется, мучительно не может от этого избавиться, важна была для меня в этой роли.

– Вы наверняка получаете много предложений сниматься и, вероятно, многие отвергаете. Это предложение вы выбрали, хотя это необычная вещь – Прага, английский язык, роман Филипа Рота. Почему вы согласились сниматься в этом фильме?

– Я вынуждена развеять миф о том, что мне очень много предлагают сниматься. Как раз предлагают мало и редко что-то интересное, к сожалению. Я очень рада любым интересным предложениям. А это просто великолепная литература, очень хороший сценарий написала Ирена, и он был одобрен самим Филипом Ротом. И роль прекрасная. Я прочитала сценарий, и у меня не было никаких сомнений, делать это или нет, мне было очень интересно. Что касается того, что это на английском и чешском – это, конечно, challenge, что меня всегда страшно возбуждает. Мне интересно, когда сложно, когда что-то, чего я не делала, когда чему-то надо учиться, напрягаться, прикладывать усилия, – всегда самое интересное.

– Вы смотрели другие фильмы Ирены до этого?

– Я не смотрела до этого фильмы Ирены, но знала, что ее первый фильм имел огромный успех и попал в Канны. Мы с ней знакомы давно, когда-то я должна была играть в ее фильме про жену Сталина небольшую роль, у нас был всего один съемочный день, но этот фильм не состоялся. Тогда какая-то сцепка произошла. Поэтому, когда Ирена мне это предложила, я чувствовала связь с ней, мы друг друга понимали. Мне хотелось пуститься в это путешествие, никак себя особо не готовя. Полное доверие у меня было.

– Сейчас происходит новый виток феминистской революции. На Берлинале предлагают паритет: в главном конкурсе фильмов, снятых женщинами и мужчинами, должно быть поровну. На фестивале "Театртреффен" такая же установка. Многие в восторге от этого, но звучит и серьезная критика. Как вы к этому относитесь? Важно ли для вас, работаете ли вы с женщиной-режиссером или с мужчиной?

– Я работала в Италии с Марией Соле Тоньяцци, я работала с Дуней Смирновой в России – это один из самых драгоценных для меня опытов работы. Сейчас мы будем работать вместе еще раз. Разница есть, но разница личностная. И между мужчинами-режиссерами разные личности, поэтому разная работа получается, процесс другой. То же самое и с женщинами. Я не делю это гендерно и не выбираю никогда по гендерному признаку. Если человек талантлив, он талантлив, если нет, то его не спасет ни то, что он мужчина, ни то, что он женщина. Поэтому нет, этот аспект на выбор никак не влияет. О каких-то вещах с женщинами больше на одном языке говорим, а о каких-то, наоборот, меньше, как ни странно. Бывает, что я кого-то понимаю и слышу лучше из мужчин-режиссеров. Как я отношусь к тому, что уже практически насильственная квота становится?.. Мне кажется, это процесс, на который надо смотреть, как он сложится в результате исторически. Такие правовые процессы можно оценивать, только посмотрев на них в целом по прошествии какого-то времени – с чего началось и к чему это привело. Поэтому я не стала бы сейчас однозначно это оценивать, говорить, что это ужасно, что надо судить только по тому, насколько человек талантлив. То, что неравенство существует исторически – да, этого нельзя отрицать. Нужно, чтобы прошло время, и посмотрим: наверняка это даст возможность женщинам-режиссерам выйти из сумрака… Может быть, именно такая квота эту возможность даст. Но это станет понятно со временем.

– 1976 год, в который вы на два месяца погрузились, – это интересное время: период после советского вторжения, который в Чехословакии называют "нормализацией". Интересен он и потому, что похож на нынешнюю ситуацию в России: такое же безвременье, когда после прорыва было все пресечено, и у страны не стало будущего. В России происходит примерно то же самое – будущего нет, бесконечное настоящее. Видите ли вы близость между этой эпохой в Чехословакии и современной Россией?

– Сложный вопрос, потому что я не настолько знаю и чувствую ту эпоху. Да, есть ощущение, что будущее как-то схлопнулось, оно так не ощущается, как остро ощущалось в 90-е, когда это было дыхание на разрыв, когда хотелось глотать воздух кусками, было ощущение, что идет что-то новое и прекрасное, что все получится, все будет, несмотря на то что все тяжело и трудно, в какой-то момент все равно все будет очень здорово. Было это ощущение, сейчас его нет – это правда. Я не могу сказать, насколько это было здесь в 70-е так же, но, возможно, да. Есть ощущение, что непонятно абсолютно, к чему все идет и идет ли. То есть какой-то процесс происходит все равно, но именно процесс закупорки. По моему ощущению, все так сжимается потихонечку, какие-то возникают стенки, куда ни повернешься, везде ты ощущаешь сначала маленький заборчик, потом оглядываешься – он уже тебе по пояс, и вот уже не видно из-за него ничего. Этот процесс, к сожалению, я очень сильно ощущаю.

– И лучшая иллюстрация – "театральное дело". Оно развивается по непредсказуемому сценарию. Я думал, что Кирилла Серебренникова не тронут, а "Гоголь-центр" уничтожат. Произошло наоборот: театр существует, а режиссера арестовали. Встречались ли вы с ним после его освобождения?

– Да, мы встречались. Конечно, первое желание было сразу увидеть. Вообще у меня появилось ощущение, что Москва по-другому пахнет, в ней по-другому дышится, какой-то воздух появился от того, что ты можешь в любой момент приехать, увидеть Кирилла, поговорить с ним, обнять его. В театре его дождались. Театр за то время, пока он не мог туда приходить, жил отчаянно, собранно, мужественно. Это тяжелейший, но потрясающий период для этого театра. Дай бог ему долгих лет жизни. Это такое место силы. Кириллу удалось сделать его местом притяжения очень сильной свежей энергии молодых людей. Все то время, пока он находился под домашним арестом, это только усиливалось вопреки ситуации. Конечно, огромное счастье, что он сейчас имеет возможность приходить в театр. Но пока это, конечно, только небольшой шаг, важно, чтобы он был полностью оправдан и освобожден. Не только он, но и Алексей Малобродский, и Софья Апфельбаум. Очень важно, чтобы в этом деле докопались до сути и сделали правду достоянием общественности. Потому что огромное количество людей введено в заблуждение. То, что пишут в комментариях, просто уму непостижимо. Важно, чтобы правда стала доступной всем, а не только тем, кто хорошо знает Кирилла, в этом деле изначально был заинтересован и следил за ним.

– Много существует версий. У вас есть понимание, кто стоит за "театральным делом", кому оно понадобилось и зачем?

– Нет. И рассуждать на эту тему, мне кажется, бессмысленно, потому что вариантов миллион. Кто, что, где, на каком уровне, кому что-то защемило, – чего об этом гадать? Мне кажется, очень важно, чтобы восторжествовала правда, тогда у всех мучений, всех страшных испытаний, через которые прошли и продолжают проходить участники этого дела, будет какой-то смысл. Кроме того, это же не только дело Кирилла. Я думаю, что мы просто не знаем об огромном количестве таких же арестов, таких же событий, они не так громко звучат. Например, в Большом театре кукол в Петербурге, который живет на совершеннейшие гроши и где делаются замечательные спектакли, арестован директор – Александр Калинин. Абсолютно так же без доказательств, совершенно неубедительно обвинен в какой-то взятке, посажен в общую камеру. Человек немолодой, у него больное сердце, очень плохо себя чувствует, его состояние сильно ухудшилось. Глупо говорить о презумпции невиновности, наверное. Где она? Эти два дела, мне кажется, напрямую связаны. Это все на одну и ту же тему, потому что обнаружилась серая зона взаимодействия государственных театров с государством. Эта зона неточно описана законодательно, не ориентирована на те процессы, которые происходят в театре при создании любого спектакля, и поэтому можно абсолютно в любой театр ворваться с ОМОНом и всех положить. Дальше люди будут сидеть в тюрьме, можно годами доказывать или не доказывать, а просто сидеть и баклуши бить, кто виноват, где что было или не было украдено. На самом деле нужно все усилия прикладывать к тому, чтобы прописать четкие правила взаимодействия. Все, что касается финансирования творческой живой продукции, спектаклей или фильмов, все нужно проработать и улучшить.

– Исполнилось пять лет со дня ареста Олега Сенцова. Вы выступали в его защиту, когда он голодал. Многие люди шарахаются от таких дел: политика, Крым, обвинения в терроризме… Вам сложно было принять решение?

– Нет, не сложно совсем. Искреннее хотелось поддержать человека. Опять же это вопрос о том, насколько ценна человеческая жизнь, человеческая свобода, насколько мы имеем право осуждать человека, не доказав его вину, а просто заподозрив в чем-то, лишать его свободы, здоровья, будущего, чернить имя. Очень легко это сделать, это делается за одну секунду. А как это исправить? Ему же не вернуть ни время, проведенное в тюрьме, ни здоровье, а иногда и имя.

– Вы знакомы с Олегом?

– Нет.

– Вы читали его рассказ. Нравится вам его проза?

– Да, очень.

– Вы говорили, что ваша героиня Ольга могла бы эмигрировать, но сделала другой выбор. Вы живете сейчас на два дома – в Москве и в Италии?

– У меня нет и не было никогда никакого дома в Италии. Это мифы. И замужем я не была в Италии. Я приезжаю туда, только когда есть работа.

– А если бы у вас возник такой выбор, как в 70-е годы: либо ты эмигрируешь, либо остаешься. Какой выбор вы бы сделали?

​– Я бы очень не хотела оказаться перед этим выбором. Очень не хотела бы. У меня есть дети, у меня есть родители, за которых я несу ответственность. Я не знаю, какое решение я бы приняла. Мне бы не хотелось уезжать. Как вы понимаете, у меня были для этого все возможности, но мне не хочется, я бы хотела быть полезной здесь, чем могу.

– А вы понимаете людей, которые, уехав еще при советской власти, отказываются возвращаться? Бродский, например. Михаил Барышников отказывается, по всему миру идет его спектакль "Бродский/Барышников/", в России был бы аншлаг, а он не хочет приезжать. Понятны вам его мотивы?

– Абсолютно. Это огромное количество боли – и той, которая была испытана тогда, и той, которая продолжается сейчас. Мы знаем, что у Бродского не было даже возможности увидеть родителей, их не пускали к нему. Я очень хорошо могу его понять. Ты никак не можешь повлиять, и это страшно больно. Если такое решение принято, оно было вынужденным, болезненным. А просто приезжать для того, чтобы растравить сердце, душу? Этот вопрос лучше задать не мне, но я это очень хорошо понимаю.