«Революция проиграла, но это не значит, что все должны сдаться»

Художник Петр Павленский, который провел почти год в парижской тюрьме Флёри-Мерожи, 13 сентября вышел на свободу.

Павленский был задержан в ночь на 16 октября 2017 года, после того как поджег здание Банка Франции на площади Бастилии. Ему было предъявлено обвинение в порче имущества общеопасным способом. В тюрьме Флёри-Мерожи Павленский несколько раз объявлял голодовку. Суд продлевал ему срок содержания под стражей, последний раз такое решение было вынесено в начале лета. Тогда французские власти объявили о том, что обнаружили у Павленского психические расстройства. Согласно медицинскому заключению, художник страдает "бредовыми навязчивыми идеями", "пограничным расстройством личности", а также желанием нарушать закон.

Известность Павленскому принесли акции в России: в частности, "Свобода" (в поддержку киевского Майдана) и "Угроза" – поджог здания КГБ на Лубянке. 8 месяцев он провел в московских тюрьмах, в июне 2016 года был выпущен на свободу, затем, в связи с угрозой возбуждения нового уголовного дела, уехал во Францию, где в мае 2017 года получил политическое убежище.

Свою акцию на площади Бастилии Петр Павленский связывает с ключевыми событиями французской истории. В апреле 1789 года в мятежном Париже узник Бастилии маркиз де Сад прокричал из окна своей камеры, что в тюрьме избивают арестантов, и призвал народ прийти и освободить их. 14 июля Бастилию занял народ, и в этот день отмечается главный национальный праздник Франции. Однако акция (или "событие", как называет ее Павленский) "Освещение" связана не столько со взятием Бастилии, сколько с подавлением Парижской коммуны в 1871 году. Павленский ссылается на то, что Банк Франции финансировал зачистку мятежного Парижа, в результате которой погибли тридцать пять тысяч человек.

Решение суда освободить Павленского приветствуют его сторонники во всем мире. Во время слушаний по его делу активистки движения Femen провели акцию в поддержку художника. Шесть обнаженных девушек с зашитыми ртами, держась за руки, вышли к зданию суда.

О том, что происходило в тюрьме, и о своих планах Петр Павленский рассказал Радио Свобода.

– В феврале ты ответил на мои вопросы в письме из тюрьмы, и с тех пор мы почти ничего не знали о том, что с тобой происходит. Недавно появились сообщения, что с тобой жестоко обращаются и в очередной раз поместили в карцер. Как эти последние месяцы прошли?

– По-разному. Да, действительно, первый раз в карцер я попал уже на первый день пребывания. 18 октября ночью я приехал в тюрьму, а 19-го мне уже дали 30 суток карцера. Потом было много тяжелых месяцев в одиночке на спецблоке, но был и очень хороший месяц, мой славный летний отпуск на общем режиме, когда я каждый день ходил гулять в огромный двор. Флёри-Мерожи, по-моему, единственная тюрьма, может быть, даже во всей Франции, в которой такие прогулки, где по 200–300 человек гуляют в одном дворе. Это был хороший месяц. Но 1 августа мой летний отпуск закончился.

– И что началось?

– Я отказался терпеть унижения. Хотя на общем режиме хорошие условия прогулки, все вместе, не изолируют, но при этом надзиратели позволяют себе относиться к арестантам как к животным, а многие арестанты позволяют так к себе относиться. Поэтому надзиратели ощущают вседозволенность. И, как только ты отказываешься какие-то вещи терпеть, следует карцер. Например, письма и заказы швыряют на пол, как собаке. Приносят заказ по талону, открывают дверь и просто эту еду вываливают на пол. Еда в упаковках, но сам жест довольно очевидный. Так же письма под дверь швыряют. Я с этим не согласился. Раз попросил, два попросил, на третий взял талон для заказа, заполнил его и во время раздачи ужина так же кинул на пол. Если надзиратель сам швыряет письмо мне на пол, значит, он считает, что люди так должны друг другу все передавать. Я ему сказал, чтобы он поднял талон. Раз сказал, два, а он уперся. После пятой просьбы поднять талон я вывалил туда еду из тарелки, попросил поднять, потом тарелку туда же. И затем поехал в карцер.

– Каким образом тебя после этого освободили? Мало кто ожидал такого финала, если это финал.

– Безусловно, это не финал. Просто моя свобода стала менее ограниченна. Суда еще не было. Мне сложно говорить о том, почему они это сделали. В основании для продления срока содержания под стражей было написано, что я должен находиться в тюрьме прежде всего потому, что я художник, занимаюсь политическим искусством, и за образ жизни. Дальше они решили это подкрепить диагнозами психиатра и психолога. Там было написано, что я живу на границе между разумом и безумием. По-моему, каждый человек живет на границе между разумом и безумием. Я об этом еще в акции "Отделение" говорил. И второе – как будто у меня инстинктивная потребность переступать закон, нарушая его запреты. С таким диагнозом человек должен не в тюрьме, а в психиатрической больнице находиться. Если у него это происходит, как там было написано, на уровне инстинкта, он должен быть изолирован от общества пожизненно. И вот, совершенно неожиданно для всех, судья меня освобождает. Мне это комментировать с точки зрения логики сложно.

– Когда будет суд?

– 10 января, еще очень нескоро. Довольно тяжелая бюрократическая система. Возможно, – но это только предположение, – поскольку процесс этот должен тянуться, видимо, очень долго, кто-то посчитал, что выгоднее меня освободить, чем держать в тюрьме. Я не знаю, чем это продиктовано.

– Чувствуешь ли ты во Франции поддержку со стороны арт-кругов, журналистов, интеллектуалов, любителей искусства, правозащитников, что-то подобное той поддержке, которая у тебя была в России?

– Да, поддержку я чувствую, но это поддержка другого качества. В российской тюрьме я получал больше писем. Но что было в этих письмах? Помню одно письмо: привет, я еду в метро, прочитал, что нужно написать политзаключенным, все у меня хорошо, напротив меня сидит какая-то бабка, тут еще люди едут, ну ладно, всё, пока, надеюсь, у тебя все будет хорошо. Таких писем была просто масса, которая подавляла остальные. Во Франции таких писем не было, потому что не было никаких организаций, которые это стимулировали. Но я получал письма от людей, которые писали, потому что в этом была какая-то необходимость. Конечно, для меня такие письма важнее. Я никогда не гнался за количеством, у меня никогда не было желания массовой поддержки. Это вопрос качества, искренности поддержки, почему человек пишет, почему он тебя поддерживает, почему негодует. По крайней мере, это общение с человеком, а не с тем, кто сделал это для какого-то отчета, даже своего личного.

– Я вспоминаю ситуацию Жана Жене, которого французское государство воспринимало как рецидивиста-преступника, а интеллектуалы – как художника, выступали в его защиту, когда он попадал в сложные ситуации.

– Я читал у Ролана Барта, что Жан Жене позволял себя корректировать, редактировать. Когда он стал уже известным, он позволил каким-то группам себя подминать, форматировать, чего я ни при каких обстоятельствах не позволю делать, для меня это неприемлемо. Я убежден, что художник должен быть костью в горле любой власти – российской, французской, американской, африканской, какой угодно. Поэтому не надо пытаться делать из меня агента пропаганды.

– Это как раз пытались сделать российские пропагандисты, которые стали использовать твою историю в качестве доказательства, что на Западе преследуют художника еще хуже, чем в России. Только что был по RT такой сюжет. Как ты это воспринимаешь?

– О том, что со мной происходило во Флёри, так же говорили и "Евроньюс", RFI и другие, то есть этим пользовались не только российские СМИ. Когда я был в России и сталкивался там с произволом (например, когда меня избил конвой в Мосгорсуде и мне после освобождения пришлось делать операцию колена), об этом так же узнавали. Если я сталкиваюсь с произволом на территории Франции, я не буду его замалчивать, так же как я не замалчивал произвол, который происходил на территории России. Потому что произвол – это произвол, неважно, на территории какого государства он происходит.

Акция "Освещение" (поджог входа в Банк Франции 16 октября 2017 года)

– Ты приехал во Францию, восхищенный этой страной – страной революции, страной Парижской коммуны, страной свободы. За последнее время ты не разочаровался во Франции, собираешься здесь остаться?

– Да, я собираюсь остаться во Франции, я продолжаю жить в Париже. Разочарования никакого нет, потому что я понимал, что здесь произошло в 1871 году. Уже в Париже я узнал, в чем была роль Банка де Франс. Банк де Франс является символом уничтожения всех революционных начал Франции. Люди, которые стремились опровергнуть аппарат власти, они остаются, остается их история. Именно Франция дала импульс для революции в России. Нет, у меня не изменилось отношение. Просто Французская революция проиграла. Это была обреченная идея. Можно сказать, что всегда такие движения обречены на провал, но это не значит, что все должны сдаться. Человек должен отстаивать свои убеждения.

– Я думаю, для тебя не секрет, что после твоей акции, направленной против Банка Франции, количество твоих сторонников в России значительно уменьшилось, потому что люди не понимают, почему ты вошел в конфликт со страной, которая тебя приютила и предоставила убежище, когда тебя преследовали в России. Они считают тебя неблагодарным человеком. Что ты скажешь своим критикам?

​– Когда я получал политическое убежище, не было условия, что я должен перестать быть художником, перестать заниматься политическим искусством. Мне давали политическое убежище как художнику, который занимается политическим искусством. Я ни на шаг нигде не изменился, то есть я так же остался художником, я так же занимаюсь политическим искусством. Для Франции в этом ничего неожиданного не было. Что касается количества поддержки в России или где-то еще – это не имеет ровным счетом никакого значения, потому что я никогда не был популистом. По большому счету я вообще презираю это.

– За год, который ты провел в тюрьме, у тебя было много возможностей поразмыслить о том пути в искусстве, который ты выбрал. Будет ли этот путь как-то скорректирован? Я имею в виду, конечно, не отказ от политического искусства, но, может быть, оно примет другие формы, другое направление?

– Я не знаю этого, жизнь покажет. Я никогда не строю никаких долгосрочных планов, не размышляю о туманном и неопределенном будущем.

– За этот год в какие-то трудные минуты – может быть, в карцере – часто ли ты вспоминал Россию и не возникала ли у тебя хоть на миг мысль о возвращении?

– Нет, такая мысль у меня не возникает. Я не чувствую себя неотъемлемой частью какого-то государства. Государства и страны – это политические конструкты. Если посмотреть на земной шар сверху, он не похож на геополитическую карту. Я себя не идентифицирую в соответствии с этой искусственной политической конструкцией.