- В России остается все меньше пространства для свободного творчества, все сильнее заявляет о себе цензура.
- Страх нового и приверженность консервативным ценностям с давних времен свойственны российской публике.
- В Советском Союзе культурная индустрия являлась инструментом идеологической манипуляции.
- В России мало свободных негосударственных театров, а в государственных новаторство и эксперименты все менее и менее возможны.
- Если творец хочет зарабатывать деньги и быть в безопасности, он вынужден присоединяться к консервативно-наступательному государственному тренду.
Сергей Медведев: От "Тангейзера" до "Нуреева", от дела "Седьмой студии" до дела о строительстве Малого драматического театра в Петербурге – театральная критика все больше напоминает криминальную хронику. Что происходит в российском театре? Ограничена ли свобода режиссерского высказывания? Грядет ли новая ждановщина?
У нас в гостях театральный критик, арт-директор Центра Мейерхольда Елена Ковальская и музыкальный критик Вадим Журавлев.
Вот был скандал с "Тангейзером", "Тангейзер" в результате был поставлен, сейчас Кулябин ставит в Большом театре. Был скандал с "Нуреевым": была отсрочена премьера, но в ноябре состоялась, сейчас в июне снова будут показы. Может быть, это много шума из ничего? Может быть, реально нет такого наступления цензуры?
Вадим Журавлев: Наверное, можно было бы сказать, что ее нет, если бы спектакль "Тангейзер" до сих пор шел в репертуаре Новосибирского театра. Но спектакль был снят после двух-трех показов, а декорации, видимо, сожгли.
Сергей Медведев: Лена, а вы чувствуете наступление цензуры?
Наш президент шел на выборы с одной программой, а когда был уже избран в 2012 году, то осенью объявил консервативный курс
Елена Ковальская: Я почувствовала это довольно давно. "Фейсбук" сегодня напомнил мне о том, что четыре года назад, в 2014 году, вышла михалковская газета "Культура", посвященная этим негодяям – экспертам Минкультуры, которые поддерживают вредное искусство. Я была как раз одним из тех экспертов, которых линчевала эта газета, которые были якобы с позором уволены Минкультом. До этого мне казалось, что это скорее мой общественный долг, миссия, чем работа или заработок.
Я участвовала в экспертном совете Минкульта в ту пору, когда Театральным департаментом заведовала Софья Апфельбаум. Тогда тоже сначала были выборы, а потом были приняты законы о мате, закон о пропаганде гомосексуализма среди несовершеннолетних, закон об оскорблении чувств верующих – это и есть цензура, эти антиконституционные законы пошли вереницей. Уже посидели в тюрьме Pussy Riot. Было понятно: цензура не нужна, достаточно административного или финансового давления, и оно оказывалось с 2012 года.
Наш президент шел на выборы с одной программой, а когда был уже избран в 2012 году, то осенью объявил консервативный курс. Дальше уже и на местах, в регионах чиновники торопились, бежали впереди паровоза. Административные рычаги – самые действенные. Никакой цензуры не нужно: достаточно снять директора и поставить другого, который выполнит твое поручение – снять неугодный спектакль.
Вадим Журавлев: Как и было сделано в Новосибирске.
Елена Ковальская: Да, так и было сделано, когда сняли директора Мездрича. Более того, он теперь не может нигде работать, у него "волчий билет". Сейчас мы ходим в суды, выражаем свою солидарность с Серебренниковым и Малобродским и понимаем, что это тоже цензура. И наши старшие товарищи, руководители театров, гадают, кто заказчик этого дела.
Сергей Медведев: Уже более-менее определено, что дело Серебренникова – политическое, что это не просто случайная жертва? Почему был выбран именно Серебренников? В конце концов, это был не самый революционный, не самый протестный театр. Это достаточно коммерческое искусство.
Елена Ковальская: До дела Кирилла Серебренникова была попытка разгрома "Театра.doc" – театра политического и общественного, негосударственного, поистине свободного. Это театр, который создал спектакль "Час восемнадцать" о гибели Сергея Магнитского, делал спектакли о Беслане, а недавно выпустил спектакль про бесланских матерей, которых разогнали в нынешнем сентябре, когда они стихийно организовали митинг у школы. И тут тоже не понадобилось никакой цензуры, достаточно было звонка из Администрации президента специальным людям, а дальше арендодатель выгнал их из помещения. Они переезжали на другое место, мы сообща строили новый домик, но казавшийся таким либеральным владелец особнячка в какой-то момент снова сообщал владельцам театра о том, что он расторгает договор аренды.
Вадим Журавлев: Я пережил это на своей шкуре. Я работал в Большом театре, был скандал с постановкой "Детей Розенталя". Для нас это было очень страшное время. Страшно было идти на работу: там стоял путинский комсомол и жег книги Сорокина в унитазах. Мы приходили на работу и видели людей, которые не хотят выходить на сцену репетировать с Някрошюсом. И на наши вопросы: "Почему вы не идете?" – они говорили: "А зачем? Сейчас позвонит Путин и все отменит". Эта цензура на самом деле никуда не исчезала, она до сих пор сидит в людях.
Сергей Медведев: Это скорее не цезура, а какая-то внутренняя прошивка, которая осталась и на уровне администраторов, и на уровне исполнителей.
Вадим Журавлев: Это был 2005 год, когда нам еще казалось, что у нас уже все прекрасно, у нас либеральная страна. А артист уже тогда нутром чувствовал, что все будет не так просто. Когда все вдруг стало так нелиберально, я в какой-то мере уже был подготовлен к этому. Когда я увидел реакцию публики на премьере "Руслана и Людмилы", когда люди стали выкрикивать разные лозунги, это было очень страшно. Ты вдруг понимаешь, что люди вообще не способны воспринять какое-то высказывание художника, а потом переварить, обсудить его. Они приходят и ждут соответствия каким-то нормам. А тот же "Гоголь-центр", МХАТ, Богомолов и еще куча режиссеров приучают людей думать и смотреть иначе.
Елена Ковальская: 20 лет после перестройки наша культурная индустрия работала исключительно на художника. Может быть, потому, что не было диалога между культурными институциями и обществом, а критика служила искусству, а не своей аудитории, случился этот перекос, когда искусство развивалось, а аудитория – нет. Нужно строить диалог.
Сергей Медведев: В России искусство на несколько ступенек опережает то, что готова воспринять публика, учитывая поток коммерческих театров?
Елена Ковальская: У нас нет коммерческого театра, нет коммерческого искусства.
Сергей Медведев: Но они коммерчески успешны: тот же Театр наций, "Гоголь-центр" – полные залы, билеты по десять тысяч.
Елена Ковальская: Это театры, которые финансируются обществом, фондами, коммерческими структурами и отбивают свои средства. У нас есть государственный и негосударственный театры. Наша культура по преимуществу государственная. А тоненькая прослойка частного сектора в искусстве делится на коммерческое и некоммерческое искусство. И по-настоящему интересное поисковое, дерзкое, социокритическое искусство находится в самой тонкой зоне, которая называется "негосударственный некоммерческий театр". И эта сфера у нас крайне узкая.
Это, конечно, чудовищный перекос, и государство сыграло здесь свою роль. У здоровой культуры есть два крыла – государственная поддержка и частная, общественная поддержка. Для того чтобы общественная поддержка была значительной, нужен закон о меценате, который вошел бы в соответствие с Налоговым кодексом. У нас нет воли государства для развития этого частного сектора, потому что оно хочет все контролировать. И в результате оно все и контролирует. И когда в 2012 году государство решило, что будет контролировать культуру, оно еще вспомнило про то, что культурная индустрия некогда создавалась как инструмент манипуляции.
Это был идеологический инструмент. Например, театр превращал людей разных взглядов в единую общность – советский народ. И вот власть вспомнила, что можно пользоваться этим инструментом, – и давай! Возникает основа культурной политики.
В 2014 году у нас в стране была дискуссия о национальной идее. Я открываю Конституцию: 13-я глава, 2-й пункт – у нас нет и не может быть никакой общей идеологии. Когда государство поднимает вопрос об идеологии, то есть о национальной идее, общество почему-то его поддерживает. Значит, эта свобода и эта Конституция никому не нужны. Здесь вина не только государства, но и общества, которое не формировало институтов, не создавало собственно общество.
Вадим Журавлев: Нужно приучать людей к тому, что может быть как-то иначе.
Сергей Медведев: Мне кажется, проблема в изначальной патриархальности российского общества. И вот это атмосфера того, что театр продавливает новое высказывание в этом патриархальном обществе, создает необходимое напряжение. Может быть, в России сейчас так и происходит – театр постоянно проталкивает вперед эту зону эксперимента?
У нас нет коммерческого театра, нет коммерческого искусства
Елена Ковальская: Да, конечно, у театра есть и консервативная часть, но есть и новаторские, экспериментальные части, правда, это очень узкий сегмент. В Москве с этим проще, там 88 государственных площадок, и люди знают, куда идти. Другое дело в регионе, где есть три-пять, а то и один театр, и он должен обеспечивать все разнообразие культуры. И там чаще, чем в Москве, мы сталкиваемся с неприятием публики, когда она видит ненормативный спектакль, задающий сложные вопросы.
Но я против того, чтобы считать публику дурой, приучать ее к чему-то, образовывать. В Центре Мейерхольда публика даст фору нашим художникам. И прослойка такой аудитории есть в любом городе, если там существует такое искусство. Но оно не может возникнуть в государственном театре. Эксперимент – это пространство негосударственного театра, а у нас его нет, поскольку нет фондов и грантов по поддержке негосударственного сектора, нет меценатов.
Елена Ковальская: Общество готово к встрече в театре с такой реальностью, какая она есть, а власти не готовы. Более того, они запрещают эти вещи. И тут достаточно было совершить несколько символических жестов. Объявили, что враги нации – это люди, которые ставят современную пьесу, что вредные пьесы поддерживаются экспертами: сменить экспертов, оповестить об этом население через газету "Культура", а дальше нужно погонять метлой по Москве "Театр.doc". И этот символический жест ничего не стоит властям, но он сообщает посыл: "Лучше не браться за современную пьесу". Серебренников – это очередной символический жест, "Нуреев" – символический жест.
Вадим Журавлев: Два символических жеста на один спектакль: сначала запретили, а потом разрешили и стали интерпретировать, что цензуры нет.
Елена Ковальская: С 1917 по 1937 год они создали в России мощную машину подавления, репрессивный аппарат. А наши не создали этого репрессивного аппарата, они не могут всех пересажать. Сегодня не может быть 1937 года для художников, сегодняшнего Мейерхольда не уничтожат на Лубянке. Но мы же помним эти вещи, этот тектонический ужас жив в каждом сердце. Поэтому достаточно этих нескольких символических акций, чтобы художники 15 раз перестраховывались, прежде чем скажут то, что думают.
Вадим Журавлев: Мне кажется, власти просто не готовы. Шикарный пример был недавно в Саратове, где Георгий Исаакян поставил "Аиду", и там в конце Амнерис не просто умирала на гробнице Аиды и Радамеса, а вскрывала себе вены. Так вот, на спектакль пришел прокурор области и открыто объявил: "Сейчас я открою дело, потому что это пропаганда суицида"! Амнерис не имеет права вскрывать вены себе на спектакле "Аида"!
Мы же видим чиновников типа Капкова, которых явно кто-то взял, выдвинул и сказал: "Смотри в эту сторону. Вот здесь правильное искусство, вот здесь оно современное и развивающееся". И Капков так и повел в эту сторону. У нас еще и экспертное сообщество устроено странным образом. Кому верит та же власть? Да никому. Они верят своим представлениям о том, что такое искусство.
Сергей Медведев: Печально, что Черняков больше не ставит в Большом после "Руслана и Людмилы". Но вот, скажем, Мариинка. Вспомните ту же классику – Грэм Вик поставил "Бориса Годунова", это острая опера с достаточно серьезным политическим и социальным посылом. Может быть, проблема в Большом театре: он слишком близко к Кремлю?
Елена Ковальская: Нет театра в стране ближе к Кремлю, чем Мариинка.
Сергей Медведев: Может быть, проблема в больших императорских театрах?
Вадим Журавлев: Вся история Гергиева и его успеха в стране связаны как раз с тем, что он находится максимально далеко от Кремля: власть не ездит туда и не смотрит спектакли, и там можно делать все, что угодно. Бывают всплески типа "Бориса Годунова" Вика, но в основном там сейчас ставят абсолютную манную кашу, такую Оперу Ивановну – костюмы, парики... Все это выглядит чудовищно, потому что это еще жутко старомодно. А Большой театр, как ни странно, – это вечное внимание власти. На каждую премьеру Большого театра порядка 300-350 билетов загибается для Администрации президента и соответствующих структур в правительстве. Это протокол. Когда премьера на новой сцене, где 800 мест, то это просто страшно, атмосфера на премьере ужасающая! И понятно, что дольше всех просидит тот, кто будет более аккуратен.
Сергей Медведев: А западные большие театры тоже такие? Там крупный формат не противоречит эксперименту?
Вадим Журавлев: Эта история связана с тем, каково общество. Например, Королевский театр в Мадриде "Реал" или театр Ла Скала – это очень консервативная публика: там дорогие билеты, туда не ходит молодежь. Берлинская государственная опера очень похожа на них. У зрителей этого театра возрастной ценз. И там категорическое сопротивление, вплоть до того, что Жерар Мортье, выдающийся человек, просто сгорел в Мадриде из-за постоянной борьбы со зрителем, с обществом, которое требует: сделайте нам красиво, дайте нам костюмы, а не эксперименты!
Самое страшное, когда спектакли снимают под давлением. Тот же "Тангейзер" снят из-за 15-секундного показа некоего плаката, который кому-то напомнил распятие Христа между ног женщины. Спектакль был неважный, прямо скажем, но дело не в этом. Его нельзя было снимать по такой причине!
Сергей Медведев: Осталась ли свобода режиссерского высказывания в современном театре? Об этом, в частности, рассуждает сценарист, заслуженный деятель искусств России Юрий Арабов.
Если вы хотите получать деньги на ниве искусства, то здесь невозможна какая-либо свобода в эпоху жесткой государственной системы
Юрий Арабов: Если вы хотите получать деньги за свой труд на ниве искусства, то здесь абсолютно невозможна какая-либо свобода в эпоху идеологичности и более-менее жесткой государственной системы, в которую мы вступили. Вариант – примыкать к какому-то тренду. Самый могущественный тренд – наступательно-патриотический. Это то, что проповедует сегодня Министерство культуры. Вы входите в этот тренд в кино, входите в мейджеров, которые получают благоприятное финансирование от государства, и делаете картину. Если она будет признана полезной, то под нее даже расчистят поле частных кинотеатров, как под картину "Движение вверх". Это патриотическо-наступательная картина. У нас сейчас государство финансирует одни и те же проекты.
Если вы не хотите получать деньги, а действительно озабочены о том, чтобы выразить то, что у вас внутри, вы не связываетесь с этим трендом. Но тогда вы должны связываться с некими другими трендами. Например, либеральный тренд: в Москве есть несколько либеральных театральных площадок – была у Кирилла Серебренникова, есть у Бориса Юхананова. А если вы хотите получать деньги, вы играете в игры.
Сергей Медведев: А когда начался этот наступательно-патриотический тренд? Это связано с Мединским?
Елена Ковальская: Это связано с Путиным: в 2012 году на Валдае он объявил о консервативном курсе. Потом уже появился Мединский, человек, которым руководит Михалков. Говорят, что он снова будет возглавлять Министерство культуры.
Тут большое значение имеют мировые процессы. Когда это все случилось у нас, мне казалось, что это какая-то наша местная фигня. А потом был консервативный поворот в Польше, до нас он был в Венгрии, в странах Восточной Европы, которые похожим образом с нами развивались после перестройки. А потом была Америка! И уже понятно, что это какой-то общий тренд.
В России мы сами допустили это, когда с радостью восприняли расстрел Белого дома, когда Ельцин шел на выборах на равных с коммунистами и, честно или нечестно, выиграл, а мы опять это поддерживали. В этот момент мы позволяли сложиться такому государству, которое сегодня может вертеть нами. Одно дело, когда пришел к власти президент, у которого есть консервативная программа: мы бы сказали: "Ну, это выбор народа". А так у человека, который осуществлял модернизаторский курс, сегодня там перемкнуло, или он избрал другой курс. Эта дико тревожная ситуация, потому что человек вертит страной. Это смены курсов без воли налогоплательщика, избирателя.
Сергей Медведев: Позвольте немножко не согласиться насчет выборов 1996 года: там все-таки спрашивали волю избирателя, и это были конкурентные выборы с административным ресурсом. По сравнению с тем, что происходит сейчас, это просто образец демократии: там существовало пространство выбора. Сейчас такого пространства изначально нет.
Елена Ковальская: Сегодня наши старики в культуре говорят, что цензура всегда шла на пользу, что она нужна. Но это полная ерунда! Авангард был уничтожен не только в России, но и в Германии. Где баухаус? В Америке.
Вадим Журавлев: Самое страшное, что это у нас в крови. У нас люди до сих пор живут ощущением, что соцреализм, который многие годы существовал как единственно правильный эстетический курс, должен сохраняться. В этом смысле у нас не развивался плюрализм.
Я только что вернулся из Берлина, где смотрел, как местная публика принимает спектакль Кирилла Серебренникова "Машина Мюллер". Разница восприятия огромная, хотя это же бывшая ГДР, и там очень много консервативных зрителей.
Когда ты приходишь здесь на "Машину Мюллер", ты слышишь среди публики бесконечные разговоры: ах, они голые! – можно, нельзя... В Берлине люди смотрели дальше: они смотрели, каким предстает Мюллер в этом спектакле. Кстати, очень многие люди, которые работали еще с самим Мюллером, с восторгом отнеслись к спектаклю, потому что это уже следующий уровень восприятия.
Я езжу туда и смотрю спектакли Кирилла Серебренникова. У него было очень много оперных планов, которые сейчас просто срезаны всей этой историей. Я смотрю его спектакли и думаю: может этот спектакль, который поставил русский режиссер, состояться сегодня в Москве? И в 95% случаях я отвечаю себе: нет, это невозможно!
Сергей Медведев: Мы неизбежно снова и снова возвращаемся к теме Кирилла Серебренникова. Сейчас надо говорить не о свободе режиссерского жеста, а о свободе самого режиссера, то есть вопрос свободы ставится уже под совершенно другим углом.
Хочу закончить программу воспоминанием о человеке, который недавно ушел и был действительно по-настоящему свободен, – это Михаил Угаров, художественный руководитель постоянно гонимого "Театра.doc". Тем не менее, у него была своя публика, которая платила деньги. Иногда люди не знали, какой будет репертуар, надо было зайти на сайт театра, чтобы посмотреть, состоится спектакль или нет. Это было настоящее свободное искусство, очень социально ангажированное и политически совершенно бесстрашное. Но за свободу надо платить. И Михаил Угаров тоже заплатил за эту свободу.
